Elina Wojciechowska VIA FATI 2

Что же до самых отдаленных стран Европы, именно на западе, то я не могу сообщить о них ничего определенного.

Геродот (Талия, 115)

Санта Провиденса, в прошлом - Посейдония (не смешивать с Посейдонией Салернской и с о. Провиденсия в Карибском м.) - независ. респ-ка, располож. на одноим. о. Атлант. ок., к сев.-зап. от Гибралтара. Площ.: 162 кв.км., насел.: ок. 39 тыс. чел. (по д. переписи 1998г.). Столица и гл. порт - Посейдония (25 тыс. чел.), междунар. аэропорт. Офиц. языки: англ. и исп. (провиденсийский диалект). Ден. ед-ца - динарио = 100 сентаво (1 Дин.= 1,43 US$ на 1 января 1998г.).
С.х., легкая пром., туризм.
Климат - субтроп., мягкий, ср. темп. июля - +28°С, января - +18°С.
Гл. достоприм.: руины храма Посейдона (IV в. до н. э.), статуя Аристарха - по преданию первого царя острова (III в. до н. э., разрушена в VII в. н. э., восстановлена в XIV в.) и т.н. Via Fati (роковой путь), с к-рым традиц. связано множ-во суеверий.

(Из справочника)

Предисловие

Via Fati — Дорога Судьбы (мы не склонны рассматривать всерьез переводы вроде: «роковой путь», «тропа судьбы», «судьбоносная дорога») давно стала одним из мифов нашего времени. Между тем, наши попытки отыскать сколь–нибудь обстоятельный и универсальный труд по истории Дороги и острова С. Провиденса от первого упоминания в письменных источниках до наших дней закончились неожиданной неудачей. Углубленные исследования и консультации с многочисленными специалистами привели к не более утешительным итогам: указанного труда, увы, нет и никогда не было. Принимаясь за названную тему, исследователи натыкаются на многочисленные естественные и искусственные преграды и довольно скоро увязают во второстепенных частностях, как–то: отдельные периоды древней истории Острова, его современное политическое устройство или какие–нибудь из бесчисленных аспектов мистического смысла Дороги, и результаты подобных изысканий, увы, трудно назвать удовлетворительными.

Смеем надеяться, что нижеследующие записки помогут хотя бы в минимальной степени заполнить досадный пробел. Поскольку занимает нас более смысл вещей, чем тщеславие и приоритеты, мы склонны избегать прямых ссылок на ныне здравствующих авторов, а также утомительных архивных перечислений. Столь же мало намерены мы поддаваться искушениям демонов наукообразия в ущерб ясности и непредвзятости повествования.

к оглавлению

1. Огнеголовый Аристарх

На исходе первого года двадцать восьмой Олимпиады, сообщает Павсаний (10, 5, 3), «муж молодой и огнеголовый» по имени Аристарх, проиграв схватку за власть на Керкире, вынужден был спешно бежать с этого процветающего острова. Сопровождаемый несколькими десятками единомышленников, под покровом ночи он захватил великолепное новехонькое, груженое вином и зерном торговое судно, столкнув в воду сонных стражей. Прежде чем те, отплевываясь, добрались до берега и, извергая отчаянные ругательства, подняли на ноги хозяина корабля, а за ним и прочих обитателей колонии, беглецы успели выйти в открытое море.

Причиной столь неосмотрительного поведения молодых людей, имевшего следствием многочисленные злоключения, Павсаний называет оракул, полученный отцом Аристарха при рождении сына. Отец нашего героя, немолодой уже человек, был настолько поражен предсказанием, что решил не разглашать его, опасаясь за судьбу новорожденного. Керкиряне в те времена еще помнили, какие страшные бедствия могут постичь людей, восстающих против существующего порядка вещей (Геродот III, 48). Лишь на смертном одре, а следует заметить, что отец Аристарха дожил до почтенного возраста, и Аристарх был его единственным сыном, старец решился открыть тайну. Злополучная ретра гласила:

Мальчик, рожденный сейчас, никогда не покинет тот остров,
Быть на котором царем боги отводят ему.

Оплакав отца и оставшись, таким образом, круглым сиротой, поскольку мать его умерла много раньше, и наследником немалого состояния, Аристарх задумался над смыслом предсказания. Ничего, кроме того, что он станет царем на Керкире и по каким–то причинам никогда не выедет с острова, не приходило ему в голову. Поделившись сомнениями с несколькими приятелями, Аристарх встретил неожиданное сочувствие, а сон, приснившийся ему в ночь, завершающую положенный траур по отцу, был принят им за вещий и утвердил его в решимости захватить власть на Керкире и объявить себя не тираном, как было модно в те времена, а законным царем.

В этом сне юноше явилась покровительница Керкиры, блистательная Артемида, которая открыла ему еще одну тайну — тайну его царского происхождения — и, подтвердив предсказание оракула, призвала к решительным действиям. Всякому известно, что последняя и довольно долгая остановка хитроумного Одиссея перед возвращением на Итаку была именно на Керкире, которая во времена илионских недоразумений именовалась Дрепаной (Аполлоний Родосский, Аргонавтика, IV, 989). Хотя царская дочь Навсикая отличалась безмерным благонравием, на Дрепане оказалось предостаточно и менее добродетельных красавиц. Теперь же, после смерти отца, Аристарх остался на острове единственным, пусть и не вполне законным, отпрыском древних царских родов, а, значит, и бессмертных богов. Это–то и узнал юноша из благоуханных девственных уст.

Когда Аристарх поведал о сновидении приятелям, те пали пред ним ниц, узнав о его высоком происхождении; количество сторонников росло день ото дня, и вскоре наиболее недалекие из них стали открыто называть своего вождя законным царем Керкиры. Чем завершилась попытка захвата власти, нам уже известно, и теперь, оставив Керкиру, чтобы больше, вероятно, никогда на нее не возвращаться, взглянем, вслед за нашими беглецами, на темное море и прислушаемся к ночному плеску ионийских вод.

Бегство удалось. Море было спокойным, гребцы — молодыми и решительными, смертельная опасность прибавляла им сил. Прежде чем обманутые колонисты наспех снарядили другой корабль, похищенное судно стало недоступным для любой погони.

Мы, следуя Павсанию, можем только предполагать, куда направлялись Аристарх и его товарищи. Весьма вероятно, что их целью была Аполлония Сeкилийская — преуспевающая керкирская колония, поскольку кто–нибудь из молодых людей мог иметь там родственников или имущество. Но планам не суждено было исполниться. Легкомысленный Гермес, столь благосклонный к юным изгнанникам во время ночного бегства и похищения корабля, теперь, когда непосредственная опасность миновала, как будто, отвратил от них лукавый божественный взор. Благополучно обогнув Великую Грецию, беглецы имели несчастье попасть в немилость к могущественному Посейдону, и в Тирренском море их застигла страшная буря. Много дней и ночей носилось судно по вскипевшим от божественного гнева водам, моленья оказались тщетными, и истерзанные лишениями мореплаватели, должно быть, утратили последнюю надежду.

Аристарх, вернее всего, уже и сам усомнился как в своем божественном происхождении, так и в своих правах на какой–либо престол, принимая оракул за бессмысленный лепет одурманенной пифии, а ночное явление Артемиды — за обычный сонный бред. Спутники его, разумеется, возроптали: «Что же ты, царь, покинул свой остров?», - а кое–кто из отчаявшихся молодых людей настойчиво предлагал бросить Аристарха за борт и этим умилостивить Посейдона. Аристарх же, юноша неглупый, сказал товарищам: «Разве вы не помните, как Посейдон преследовал Автоликoва внука? Однако тот погиб вовсе не на море. Попробуйте, бросьте меня за борт, и вы увидите, что с вами станет.» Ужасающая молния, сопровождаемая оглушительным раскатом грома, осветила небо в то мгновение, когда Аристарх заканчивал свою краткую речь, и руки недоброжелателей, уже поднявшиеся, чтобы бросить его за борт, безвольно пали. «Всемогущий Зевс!» — возопили несчастные, а Аристарх продолжал: «Кроме того, оракул, кажется, не называет имя острова, на котором мне суждено стать царем». Эта простая мысль до сих пор никому не приходила в голову, и ропщущие, задумавшись, примирились с судьбой, принялись усердно возносить новые молитвы и грызть сырые зерна, запивая их молодым вином, разведенным по родосскому обычаю морской водой.

Однако, как это неоднократно случалось и прежде, великий Посейдон и в самом деле готов был уже сменить гнев на милость и, в знак этого, швырнул истрепанное судно на прибрежные скалы погруженного в ночную тьму острова.

Аристарх и его товарищи, из которых к моменту кораблекрушения осталось в живых не более трех десятков, едва достигнув суши, поспешили возвести из нескольких прибрежных камней жертвенник Посейдону, поскольку буря продолжалась, и страшные волны захлестывали берег, угрожая смыть несчастных со скользких островных скал.

Как только жертвенник был возведен, отсутствие на нем барана, быка и вепря было найдено простительным, и буря мгновенно утихла. Солнце безмятежно засияло над островом, и даже усталость беглецов, как будто, бесследно ушла. Нашим героям ничего не оставалось, как еще раз вознести благодарственные молитвы всему Олимпийскому сонму и особенно Посейдону и отправиться осматривать остров. Теперь Павсаний, намекнув, каким образом должен исполниться оракул, данный отцу Аристарха, готов, кажется, умолкнуть и оставить нас на каменистом отдаленном острове с кучкой измученных мореплавателей, так и не открыв читателям, сообразили ли юные керкиряне, что, влекомые стихией, они перескочили в суматохе через Геракловы столпы, и что значит странный эпитет «огнеголовый» (πυροκέφαλος), которым награждает своего героя этот не склонный к беллетристическим излишествам автор.

В противоречие Павсанию, анонимный автор VI в., писавший на латыни, необоснованно отождествляемый некоторыми исследователями с Исидором Севильским, склонен видеть в происшедшем воздействие женских чар. Некий Аристарх, в его изложении, скрывался от грозного отца похищенной невесты и вынужден был бежать из Массилии, попал во власть стихий и потерпел крушение в виду неизвестного острова. Повествование это носит столь нейтральный характер, что многие исследователи склонны считать документ в меру талантливой подделкой и приписывают фальшивку чуть ли не официальным историкам республики С. Провиденса. Последняя версия небезосновательна: острову сделало бы честь, если бы не только его первый царь, но и первая царица происходили из богатых и знатных эллинских семейств. Почему, собственно, родителям таинственной невесты не желать для дочери такого жениха, как Аристарх — человека достойного происхождения, приятной наружности и состоятельного? Объяснения напрашиваются примерно такие: либо род невесты был более богатым и знатным, чем род Аристарха, либо в недоразумении опять повинен какой–нибудь некстати запрошенный оракул, либо же род невесты состоял в фамильной вражде с родом Аристарха. Из этих или подобных объяснений следует почти наверняка, что невеста вовсе не была простолюдинкой. Кроме того, в разбираемой версии никак не упоминается керкирский бунт, что тоже весьма на руку провиденсийским историкам. Однако, упомянутый документ известен по меньшей мере с XVII в., когда официальная историография республики С. Провиденса пребывала в младенчески–неискушенном возрасте.

Существовала ли прекрасная похищенная невеста, уцелела ли она во время бури и кораблекрушения, и были ли вообще в истории замешаны какие–нибудь женщины, до сих пор остается загадкой.

Некоторые более поздние исследователи примиряют обе вышеизложенные версии, указывая, что этот самый Аристарх, судя по всему, отъявленный авантюрист, мог прежде устроить бунт на Керкире, потерпеть поражение, бежать со своими сторонниками на похищенном торговом судне, высадиться в Массилии, посвататься к прекрасной колонистке, получить отказ родителей, похитить невесту, бежать опять и только после всего этого из–за неблагосклонности Посейдона, возможно имевшего на невесту свои виды, попасть в бурю и, наконец, потерпеть кораблекрушение у берегов неизвестного острова.

Официальная историография республики С. Провиденса, следуя миролюбивой островной традиции, отрицает как бунт на Керкире, ссылаясь на отсутствие каких–либо, отличных от указанного, источников, так и амурную подоплеку высадки греков, подтверждая, однако, факты кораблекрушения и керкирского происхождения колонистов. Аристарх и здесь назван огнеголовым (fireheaded) и странный эпитет этот тоже никак не комментируется. Могут ли умолчать керкирские летописи о столь важном событии, вопрошают провиденсийские историки, как то, которое заключалось якобы в том, что остров одномоментно покинули все его знатные юноши? Путешественников было всего два десятка, утверждают островные историки, и все они благополучно достигли неизвестной земли, а плавание, скорее всего, преследовало торговые или научные цели.

Официальные историки острова, как все на свете официальные историки, замечают только то, чeго не заметить уже почти невозможно. Статуя огнеголового Аристарха, красующаяся неподалеку от Посейдонийского порта, с вызолоченной по традиции макушкой, тиражируется в массовых количествах. Между тем, по многочисленным свидетельствам, прежде у статуи были вызолочены не только кудри, но и вся голова. Власти острова никак не комментируют эту несообразность, низводя таким образом смысл единственного в своем роде эпитета до разряда пошловатого куаферного аттрибута.

Аристарх был огненноволос, повествует островная традиция. Это считают косвенным признаком того, что он, быть может, имел некоторые основания к тому, чтобы объявить себя потомком огненно–рыжего царя Итаки. Забегая вперед, напомним, что рождение ребенка в провиденсийской княжеской семье (следует заметить, что законные потомки Аристарха и только они наделены правом носить княжеский титул) празднуется с особой помпой, если новорожденный рыжеволос, ибо это считается верным признаком чистоты княжеской крови и законности притязаний рода на прямое происхождение от Аристарха. Если же рыжеволосый младенец появляется в плебейской семье, то, чаще всего, добродушно похихикивая, это полагают следствием легкомысленности которой–нибудь из прабабок, не оставляя, впрочем, подобный факт без внимания, ибо, говорят островные мудрецы, Аристарх тоже не мог похвалиться происхождением от Телемака, да и сам хитроумный царь Итаки был сыном вовсе не добропорядочного Лаэрта, а проходимца Сизифа.

Итак, первое и главное толкование странного эпитета «огнеголовый», безмолвно поддерживаемое островной исторической традицией, заключается в том, что царь Аристарх был попросту рыжеволос, если выразиться острее и поэтичнее — огненноволос, а полуодичавшие и смешавшиеся с варварами потомки керкирских изгнанников вполне могли заменить эпитет «огневолосый» на «огнеголовый» хотя бы оттого, что уже плохо владели эллинским наречием. Таким образом, эпитет «огнеголовый» — всего лишь филологическое недоразумение, в силу причуд истории распространившееся повсеместно и ставшее настолько общепринятым, что даже обстоятельный Павсаний не счел нужным как–нибудь его комментировать.

Аристарх, быть может, и был рыжеволос, нехотя соглашаются оппоненты. Однако, огнеголовым он был прозван вовсе не за это, а за свое пристрастие к огнепоклонническим культам, настойчиво проникавшим в Средиземноморье в середине первого тысячелетия до н.э. Бегство с Керкиры объясняется крахом попытки религиозной реформы, которая была призвана лишить Артемиду симпатий керкирцев. Действительно, на Посейдонии не найдено никаких следов преимущественного почитания Артемиды, несмотря на то, что именно Артемида являлась Аристарху в его пророческом сне. Однако последний факт может быть знаком того, что колонисты воспринимали как страшное несчастье свое попадание на край земли, каковым в те времена, безусловно, могла считаться Посейдония.

Некоторые исследователи идут еще дальше и именуют Аристарха не зороастрийским прозелитом, поскольку зороастризм, как известно, не признает прозелитизма, а попросту персидским шпионом. Действительно, персидское влияние на Керкире было неожиданно сильным. Недаром через несколько десятков лет после описываемых событий Керкира не спешила присоединяться к общеэллинскому антиперсидскому союзу. Однако версия остается версией и, как ни печально для ее авторов, версией не особенно обоснованной.

Немалая часть исследователей связывает происхождение странного эпитета с неукротимым темпераментом первого царя Посейдонии, припоминая и бунт на Керкире, и похищение корабля, и массилийские бесчинства. Версия представляется правдоподобной, но нельзя не согласиться с ее противниками, в лице которых выступают, прежде всего, официальные историки острова С. Провиденса, в следующем: если Аристарх и был изрядным вертопрахом, то вертопрахом, по крайней мере, вполне гуманным. Вспомним, захватывая корабль, Аристарх всего лишь выбросил стражей за борт, хотя вполне мог устроить им аудиенцию у Гадеса, а не у Посейдона и тем самым не допустить шума на Керкире и закономерно последовавшей за этим шумом погони.

Для тех, кому вышеперечисленные версии представляются чересчур пресными, приведем еще одну, последнюю. Вспомним сияющее лицо Моисея (Исход 34, 29-30), вспомним пылающую голову мальчика–раба Сервия Туллия при дворе Тарквиния Древнего (Тит Ливий, История от основания Рима I, 39), вспомним сверкание, исходившее от головы Св. Симеона Столпника, правда, увы, только по кончине святого. Что–нибудь подобное могло произойти и с нашим героем в то мгновение, когда он повествовал приятелям о своем божественном происхождении, или на корабле, во время бури, когда он чуть не стал жертвой своих отчаявшихся спутников, или, наконец, в тот момент, когда в сопровождении других истерзанных лишениями беглецов он впервые ступил на неизвестный остров и столкнулся с полудикими варварами — своими будущими подданными, так что ни у эллинов, ни у варваров не оставалось ни малейших сомнений на предмет того, кому быть царем острова.

Многие возразят, что упомянутые феномены наблюдались у чрезвычайно значительных персон в чрезвычайно важные для всего человечества исторические моменты. Мы же повествуем о самозванном царьке захолустного и бесплодного, затерянного в океане клочка земли. Однако воззрения богов на то, что важно, а что нет, иной раз вовсе не совпадают с воззрениями смертных.

к оглавлению

2. До Аристарха, в глубине веков...

Находятся околоученые мужи нигилистического толка, которые берутся утверждать, что царь Аристарх... никогда не правил на Посейдонии, более того, никогда не существовал. Не было ни бунта на Керкире, ни греческой колонии на Посейдонии. Павсаний, мол, лишь излагает проэллинскую легенду, а прочие исторические документы являют собой грубые позднейшие фальсификации. При этом главным и чуть ли не единственным аргументом служит расстояние, отделяющее Керкиру от Посейдонии.

Прецедент, меж тем, описан у Геродота (IV, 152). Восточный ветер случайно (!) отнес самосца Колея, направлявшегося в Египет (!), далеко за Столпы Геракла (!!) и прибил его к городу Тартессу, располагавшемуся предположительно в устье Гвадалквивира, т.е. в той благоухающей дивными золотыми яблоками Гесперии Геракловых подвигов, таинственной Hesperia Ultima латинян (Hor., Od., X, 86), к которой, согласно античным канонам, следует относить и Посейдонию.

Первые целенаправленные экспедиции греков за Гибралтар датированы седьмым веком. Марк Юлиан Юстин (XLIII, 3) повествует о торговой экспедиции жителей ионийского города Фокеи, снаряженной на запад в конце VII в. «Фокеяне, — находим у Геродота (I, 163), — первыми среди эллинов пустились в далекие морские путешествия. Они открыли Адриатическое море, Тирсению, Иберию и Тартесс. <...> В Тартессе они вступили в дружбу с царем той страны по имени Аргантоний.» Начало этой дружбы большинством исследователей относится к 620 г. Таким образом, путешествие за Гибралтар из Малой Азии, а тем более из западной Эллады уже в VII в. было нелегким, но вполне осуществимым предприятием.

Находятся, впрочем, ученые, которые, резонно отмечая склонность греков к передвижению географических названий по мере расширения географических познаний, помещают Тартесс не в устье Гвадалквивира, а в северной Африке или, например, в Сицилии и насчитывают к тому же пять–шесть пар, а то и четверок Геркулесовых Столпов, весьма отдаленных от Гибралтара, большей частью к востоку. Это означает, что фокейцы, лучшие мореплаватели среди эллинов, могли никогда не проходить Гибралтара, и вплоть до Пифея греки не покидали Средиземного моря. Что же касается Пифея, то он отправился в путь не из родной Массилии, что было бы вполне естественным, а, почему–то из испанского Гадеса (предположительно бывший Тартесс), куда он, по всей видимости, добрался сухим путем. Любое достоверное утверждение достоверно не вполне. Почему, собственно, утверждение, что греки вообще когда–нибудь проходили Гибралтар, должно оказаться счастливее других?

Является ли царь Аристарх историческим лицом, нет ли, однако, вряд ли кто–нибудь решится утверждать, что Посейдония — необитаемый остров и, значит, кто–то когда–то этот остров заселил.

Вопрос происхождения посейдонийских аборигенов традиционно считается одним из самых запутанных в посейдонологии. В наши цели никоим образом не входит подробное этнологическое исследование. Однако, всякое племя, вливающееся в какой–нибудь народ, неизбежно влияет на его облик, поэтому перечислим все же наиболее правдоподобные из этнологических гипотез.

Мы не располагаем данными о том, как выглядели посейдонийские аборигены. Дикими варварами именует их Павсаний, не вдаваясь в дальнейшие детали. В античном понимании признаками дикости были: пещерный образ жизни, матриархат, а также, иной раз, каннибализм. Нам не известно, наблюдалось ли что-то из этого на Посейдонии. Исторической традицией, без особенных, впрочем, ссылок на источники, за канон принимается мирный облик посейдонийских аборигенов.

Но можно ли утверждать, что посейдонийские аборигены были народом или, хотя бы, однородным племенем? Поскольку эллинские колонисты оставили на Посейдонии потомство, которое более или менее благополучно просуществовало до повторной эллинской колонизации острова, не имея, по–видимому, никаких или почти никаких контактов с внешним миром, резонно заключить, что не все аборигены принадлежали к мужскому полу. В связи с этим представляется нелогичным рассматривать доэллинскую Посейдонию как место ссылки финикийских злодеев и разбойников, к чему готовы склониться многие современные исследователи, поскольку, во–первых, на Посейдонии возникло бы перенаселение, во–вторых, финикийцы заплывали бы на Посейдонию довольно часто, что позволило бы нашим беглецам выбраться с острова при условии, что общение с экс-злодеями не привело бы к роковой развязке, и, в–третьих, криминальное население острова было бы преимущественно мужского пола.

Итак, доэллинское посейдонийское население представляло собой пусть мелкий, но народец. Бросим же беглый взгляд на ближайших соседей древних посейдонийцев, без особенной, впрочем, надежды установить родственные связи.

Из средиземноморских народов первыми за Гибралтар стали плавать финикийцы, располагавшие свои колонии на северо–западном побережье Африки вплоть до экватора. Было бы странным, если бы остров не был им известен, ибо они были прекрасно осведомлены о существовании более отдаленных Канарских островов и незадолго до высадки Аристарха на Посейдонии уже обогнули Африку.

Финикийское происхождение посейдонийских аборигенов, однако, представляется маловероятным. Во–первых, финикийцы были высокоразвитым народом, умелым в науках, ремеслах и мореходстве, а на острове, как мы знаем, не найдено ни малейших следов доэллинских цивилизаций. И, во–вторых, эллины отличали финикийцев от варваров и, вероятно, распознали бы даже отдаленный диалект финикийского наречия.

Древнейшим населением Пиренейского полуострова, который, наряду с северо–западной Африкой, является наиболее близкой к Посейдонии сушей, считаются иберы, или тартессийцы, как их иногда называют. Древние иберы, по мнению практически всех исследователей, происходили от ливийско–хамитских племен и были чрезвычайно воинственным народом, что немало отличает их от мирных посейдонийских аборигенов. Вспомним, Испания, формально ставшая римской провинцией после II Пунической войны, в течение почти двух столетий продолжала сражаться за возвращение независимости, в то время как Галлия подчинилась в течение нескольких лет (стараниями Цезаря, впрочем).

Древним посейдонийцам могли приходиться кровными родственниками также кельты, называемые порой бебриками или берибраками. Дата их проникновения на Пиренейский полуостров точно не установлена. По мнению одних ученых кельтское нашествие началось около 1000 г. до н.э., другие же полагают, что это случилось не ранее 500 г. В последнем случае кельтское происхождение посейдонийских аборигенов представляется сомнительным.

Далее. На Пиренейском полуострове в интересующее нас время обитали кельтиберы, почитавшиеся за результат смешения кельтов с иберами. Многие ученые, впрочем, полагают, что кельтиберийские племена сформировались на Пиренейском полуострове гораздо позже высадки Аристарха на Посейдонии.

Как возможных предков посейдонийских туземцев упомянем также племена франко–кантабрийской ветви, которые по новейшим данным были предками современных басков, и являлись автохтонным, доиберийским населением Пиренейского полуострова.

Оставив Пиренейский полуостров, мы должны припомнить хамитские племена. Поскольку происхождение коренного населения Канарских островов принято выводить от берберов, то аналогичная версия выглядит оправданной и в посейдонийском случае.

Вопрос об этногенезе доэллинского населения Посейдонии довольно экстравагантным образом связан с вопросом о геологической структуре острова.

Геологические исследования конца XIX в. с неожиданной легкостью выявили, что остров Посейдония — не вулканического и не кораллового происхождения, как Канарские, или Азорские архипелаги, это гораздо более древняя суша. Суша эта была некогда дном морским, хотя потоп продолжался недолго — всего несколько десятков лет и случился в доисторические времена. Обстоятельные геологические исследования на острове вскоре после названных изысканий были запрещены, равно как широкая публикация результатов аналогичных местных изысканий. Поэтому установить время упомянутого потопа со сколь–нибудь удовлетворительной точностью пока не удалось.

Как известно, почти любая суша была некогда морским дном, однако, в посейдонийском случае эта информация незамедлительно инспирировала экзотическую и легковесную гипотезу происхождения острова Посейдония вкупе с его аборигенами, исходящую от нескольких второстепенных историков XIX в. Для полноты картины упомянем и ее.

Ноев потоп, Девкалионов потоп, (позднее к списку с радостью прибавили Атрахазисов потоп) и потоп, случившийся в доисторические времена на Посейдонии, суть один и тот же потоп, и он же, как ни печально, — потоп, погубивший Атлантиду. Тема успела прискучить даже в качестве вагонного чтения, поэтому попытаемся не увязать в ней, хотя это вряд ли возможно.

По нашим наблюдениям, чуть ли не все сколько–нибудь содержательные (т.е. такие, из которых естественно следуют ответы на прежде неразрешимые вопросы) теории гибели Атлантиды можно отнести к одному из двух разрядов:

1) Атлантида размещалась там, где ей и пристало размещаться — в Атлантическом океане, и если и стоит где–нибудь искать ее, то на океанском дне. Атланты же — предыдущее, то бишь, человечество — погибли вовсе не все. Остатки их рассеялись по планете и дали начало невесть откуда пришедшим народам, вроде финикийцев, этрусков, кельтов и пр. И все мы, нынешнее человечество, поэтому, в большей или меньшей степени несем в себе семена предыдущего. Да, соглашаемся мы если не с географией, то с этнологией, следуя не беспристрастному наукоподобию, но собственному наитию. Предыдущее человечество не могло погибнуть целиком. Вспомним, вовсе не один только праведный Ной с его семейством и его живностью спаслись при потопе, но и заблудшие души, обладатели коих сумели забраться в ковчег и не были изгнаны сердобольным хозяином (Talmud Bavli, Niddah 61a). Новое человечество, поэтому, содержало несколько больше семян старого, чем было предусмотрено небесами.

2) Атлантида могла располагаться где угодно: от Арктики до Антарктики, включая Индию, Америку, Африку, Филиппины и не исключая других планет, при этом все до одного атланты погибли, но послепотопная Атлантида опять стала сушей, и следы ее следует искать в Арктике, Антарктике и т.д.

К этому же разряду можно отнести теорию, отождествляющую Атлантиду с Тартессом — никуда не годную, признаться, теорию, но, позвольте, опять Тартесс? Оппоненты чаще всего апеллируют лишь к геологическим противоречиям, забывая о более простом и красноречивом контраргументе, а именно: мог ли саисский жрец около 570 г. повествовать Солону об Атлантиде, имея в виду Тартесс, в то время, как в начале VI в. Тартесс еще вполне процветал и водил дружбу с фокейцами? Более вероятно, что рассказ об Атлантиде есть плод фантазии Платона, чем то, что Платон излагал отголоски истории возвышения и падения Тартесса. Мнемозина не допускает подобных вольностей. Во времена Платона Тартесс отнюдь не был мифом.

Теория атлантического происхождения Посейдонии (теперь мы понимаем, что она не могла не появиться) отличается тем своеобразием, что она подпадает сразу под оба описанных выше разряда. Во–первых, Посейдония находится как раз там, где положено быть Атлантиде — в океане, за Столпами Геракла. Во–вторых, послепотопная Атлантида восстала из вод, но не полностью, а только жалкими крохами былого великолепия, одной из которых является бедная бесплодная Посейдония, а другой, быть может, был изобильный Тартесс. Атланты же погибли почти все, но не все, жалкие одичавшие племена продолжали прозябать на руинах, и одним из таких чудом выживших племен и были посейдонийские аборигены.

Но как странна эта цепь, быть может, знаменующая с трудом осмысливаемый упадок: Атлантида, Тартесс, Посейдония. Каждое из упомянутых мест было посвящено Посейдону и в этом, как будто, нет ничего необычного: Атлантика — царство Посейдона. Вспомним, на острове, именуемом Атлантидой, жила возлюбленная властителя глубин, смертная Клито, жилище которой ревнивый бог окружил сложной системой концентрических заграждений. Ее десять сыновей–близнецов были царями острова, и имя старшего — Атлас. Атлантида, как известно любому школьнику, «в один злой день, в одну злую ночь» (Платон, «Тимей», 25) исчезла. Воды объяли дворцы, сады, пашни, святилища, арсеналы, ристалища, школы, дома, живность и людей. Случилось так, что вместе с атлантами погибло и греческое войско, находившееся неподалеку, поскольку Атлантида в то время воевала с Грецией. После того как вода схлынула, согласно атлантической теории происхождения Посейдонии, от прежнего острова–материка остались жалкие обломки, среди которых изобильный Тартесс примерно соответствал центру лабиринтов влюбленного бога, а бесплодная Посейдония — фрагменту внешних каменных заграждений.

Связь, возникшая однажды, не разорвется вовеки, нашептывает нам демон–искуситель, он же... не будем произносить его имени. Атланты, воевавшие с греками (точнее, с новорожденными ариями) и уничтоженные вместе с ними, все атланты — с греческим войском, должны были столкнуться с ними еще раз, при других обстоятельствах...

Но довольно, настала пора вернуться к нашим юным изгнанникам, иначе и в самом деле начнет некстати мерещиться, что остров Посейдония — осколок другого, гораздо более славного и таинственного острова, а дикое племя, которое застали на острове Аристарх и его спутники — потомки великого народа, властелина мира.

к оглавлению

3. Царская слава

По мнению одних иследователей в момент высадки колонистов, дикарей–островитян насчитывалось несколько тысяч, другие же полагают, что их было не более трех десятков. Первая оценка весьма сомнительна: кучке измученных мореплавателей было бы нелегко подчинить себе большой, пусть не особенно цивилизованный народ. Не меньший скепсис вызывает и вторая оценка: столь малочисленное сообщество вряд ли могло выжить в экстремально неблагоприятных условиях. Однако нет ничего невероятного как в том, что тысячи дикарей в священном трепете признали огнеголового любимца богов своим монархом, так и в том, что несколько десятков обессилевших в неравной борьбе со стихиями аборигенов были спасены от вымирания вовремя подоспевшими полубогами.

«И стал Аристарх править на острове, названном им Посейдонией в память своего чудесного спасения», — лаконично завершает повествование Павсаний, предоставляя нам иметь дело исключительно с островными хрониками. Аристарх, как мы успели убедиться, был бойким и не лишенным благородства молодым человеком. Став царем обетованного острова, он не замедлил выделить из толпы подданных трех королевских советников, королевского лекаря, королевского цирюльника и королевского казначея. Королевская казна, надо полагать, состояла из нескольких случайно сохранившихся в карманах колонистов монет (впрочем, кажется, фасон их платья не предполагал карманов). С мягкой снисходительностью отнесшись к малочисленности и отсталости своего народа, Аристарх самолично принял на себя обязанности главнокомандующего и верховного жреца. А дабы увековечить деяния, строго надзирал за тем, чтобы свеженазначенный придворный летописец исполнял свои обязанности со всем усердием.

Аристарх процарствовал ровно пятьдесят лет и «почил в мире и славе». С первым мы тотчас готовы согласиться: маловероятно, чтобы остров Посейдония во времена Аристарха прельщал жадные взоры захватчиков. Со вторым же, а именно, с тем, что Аристарх почил в славе, соглашаемся только отчасти, поскольку слава Аристарха, если она и имелась, была масштаба, скажем прямо, деревенского.

Наследовал Аристарху его сын Аристобул Толстый, который принял власть уже в зрелом возрасте и правил около десяти лет. Вошедшая в историю толщина Аристобула была, вероятнее всего, явлением болезненным, ибо царство его не могло похвалиться изобилием съестного. После смерти Аристобула престол перешел к его сыну Аристарху II, внуку Аристарха Великого, не прославившемуся ничем, кроме того, что у него было двадцать шесть сыновей, при том, что сам он не дожил и до сорока лет. Не исключена ошибка в летописи, как в отношении возраста царя, так и в отношении количества его детей, или неточное толкование летописи. Если же принять на веру неумеренную плодовитость Аристарха II, то резонно подозревать, что на острове в первые века его истории, по меньшей мере, для лиц королевского или просто благородного происхождения допускалось многоженство. Эта гипотеза впервые сформулирована в середине XIX в. и объясняет предполагаемый обычай стремлением греческой части населения усилить свое влияние на острове и облагородить кровь нации. Не имея под рукой других подтверждающих мнимую полигамию фактов, стоит, впрочем, воздержаться от дальнейшего развития теории.

Наследовал Аристарху II его старший сын Аристандр. Вступив на престол в возрасте двадцати одного года, этот Аристандр заболел непонятной болезнью и скончался, процарствовав всего год, что ничуть не удивительно, если вспомнить о его двадцати пяти братьях, и успел войти в историю как самый справедливый из царей Посейдонии. Формально наследовал Аристандру его сын Аристарх, зачатый в год справедливого царствования его отца и рожденный уже после безвременной кончины последнего. Как ни странно, юный постум сумел под нежным присмотром дядьев достичь монархического совершеннолетия и благополучно вступил на престол в возрасте семнадцати лет. История сохранила имя матери Аристарха — Aристеи. Аристея была первой из цариц, удостоившейся чести быть упомянутой в островных летописях. Прежде участие цариц в сотворении наследных принцев как–то стыдливо замалчивалось. Особая честь, выпавшая на долю Аристеи, обьясняется, видимо, тем, что ей удалось свести к минимуму родственное общение и не позволить дядьям чрезмерно изнежить любимого племянника.

Аристарх Третий, он же Мудрый, впервые в островной истории начал чеканить собственную серебряную и медную монету, образцы которой читатель может наблюдать как в Посейдонийском городском музее, так и в музеях многих стран. Грубой чеканки, со скверно выбитыми изображениями Аристарха III, монеты эти были весьма далеки от совершенства. И упоминаем мы о них только потому, что появление собственной серебряной монеты – знак того, что уже при Аристархе III Посейдония вела внешнюю торговлю, ибо на самом острове не имелось и следов серебряных запасов.

Нам не известно, когда Посейдония начала посещаться мореплавателями, и какого рода коммерцией мог заниматься остров, безнадежно обделенный милостями природы. Некоторые исследователи подозревают работорговлю. Версия представляется малоосновательной, в силу скудной населенности острова, хотя и допустимой. Не исключено, что посейдонийские цари предпочитали время от времени продавать какое–то количество подданных в рабство, вместо того чтобы наблюдать их голодную смерть на острове, традиционно испытывающем острую нехватку пищи и пресной воды.

Полное отсутствие дерева долгое время не позволяло Посейдонии обзавестись своим флотом. Достигать же острова могли финикийцы или карфагеняне, скорее, чем иберы или эллины, поскольку к 500 г. Тартесс уже лежал в руинах, а фокейцам, принужденным оставить Фокею, было не до отдаленных плаваний.

При Александре Великом уже упоминавшийся Пифей из Массилии отправился в плавание из испанского Гадеса на запад и достиг берегов Британии. Трактат Пифея «Об Океане» был отчего–то засекречен и сохранился только в латинских фрагментах, поэтому не известно наверняка, высаживался ли Пифей на Посейдонии, и если да, то как он был встречен островитянами. Однако можно с уверенностью утверждать, что в эпоху Александра греки уже знали, что на крайнем западе имеется небольшой остров, цари которого носят греческие имена и население разговаривает на языке, отдаленно напоминающем греческий.

к оглавлению

4. Странное захолустье

Дальнейшая история Посейдонии разворачивается по довольно стандартному сценарию. Поэтому, вероятно, именно она более всего привлекает исследователей. И именно поэтому мы намерены изложить ее схематически, останавливаясь подробнее лишь на тех моментах, которые, как нам представляется, оказали особое влияние на формирование нынешнего облика острова в целом и объекта нашего исследования в частности.

Примерно в 270 г. до н.э. остров, который трудно было назвать лакомым кусочком, был все же на всякий случай захвачен Ганнибалом, отцом Гамилькара и дедом великого полководца. Новые власти назначили своего наместника и ликвидировали царское правление. Неизвестна судьба последнего царя — Аристарха XII, однако, нет никаких оснований считать, что карфагенские власти обошлись с ним чересчур сурово.

Карфаген, распространяя экспансию на восток, не особенно заботился об укреплении своей власти на островке, пригодном только к тому, чтобы без малейших усилий захватить его. Остров источал странное спокойствие и блаженную скуку, и наместники с их семьями потихоньку слились с аборигенами. Фактическое управление островом осуществлял Совет Старейшин.

Следует заметить, что посейдонийский Совет Старейшин по традиции насчитывает ровно тридцать членов, из которых трое наиболее уважаемых следят за распределением питьевой воды. Истоки упомянутого обычая теряются в веках. Одни исследователи связывают число тридцать с пуническим влиянием, поскольку, как известно, именно столько нобилей составляли аристократический совет Карфагена. Однако, сущность посейдонийской геронтократии ближе скорее к народному собранию, чем к аристократическому совету. Большинство специалистов сходится на том, что традиция эта более раннего происхождения, и отождествляет число тридцать то с количеством спутников Аристарха (что выглядит весьма правдоподобным и логичным), то с количеством взрослых мужчин–туземцев во время высадки греков–колонистов.

Карфагенский период островной истории ознаменован началом культивированного земледелия. Вероломные пунийцы (вспомним Магона) были искусными земледельцами. Агрикультурными новшествами карфагеняне пытались превратить Посейдонию если не в изобильный, то хотя бы в способный прокормить себя остров, чтобы использовать его как плацдарм для дальнейшей экспансии. Очищались от камней не совсем безнадежные для земледелия участки, прорывались сложные системы оросительных каналов, сооружались гигантские емкости для сбора дождевой воды, даже доставлялась в мешках почва из Испании.

На остров были ввезены лошади, оказавшиеся бесполезными или почти бесполезными в гористой местности, а также быки, которые были гораздо лучше приспособлены для вспахивания жесткой и каменистой посейдонийской почвы. Быки эти были, впрочем, волами. Держать на острове коров было все еще затруднительно из–за отсутствия пастбищ.

Местные жители были ленивы, тупо–созерцательны и работали кое–как, вынуждая пунийских надсмотрщиков прибегать к побоям и ругани, тоже, впрочем, более чем ленивым. Популярное доныне уничижительное ругательство «абэд» (примерное значение: холоп, лентяй, дурак, первоначально, по–видимому, — «раб», ср. с древнеевр. «авад») перешло в местный язык из пунического диалекта финикийского, а не из арабского, как полагают некоторые исследователи. Среди прочих пунийских инкрустаций, сохранившихся в локальном диалекте, подробный анализ которого мы никоим образом не считаем своей задачей, упомянем горестное восклицание «цур!» и побуждение к действию «нааг», которое служило прежде для того, чтобы погонять волов (землепашцами) или землепашцев (насмотрщиками).

Карфаген, между тем, был разрушен, но на Посейдонии этого, кажется, никто не заметил. После второй Пунической войны, как мы знаем, Карфаген должен был отказаться от всех неафриканских владений, однако, во–первых, ни римляне, ни карфагеняне не могли толком понять, относить Посейдонию к Европе или к Африке, и, во–вторых, о Посейдонии просто забыли.

Лишь через сто с лишним лет Секст, славный отпрыск Помпея Магнуса, зачем–то овладел островом, предполагая, вероятно, использовать его в качестве плацдарма. В то время уже трудно было отделить потомков карфагенян от прочего населения Посейдонии. От формально девяностолетнего, а на деле двухсотлетнего карфагенского периода, кроме упомянутых выше жаргонных словечек, острову остались в наследство миндалевидный разрез глаз части жителей да глиняные традиционные божки–идолы в сувенирных лавках. Гончарное искусство, кстати, на острове развито вовсе не плохо. Многие исследователи считают и его одним из карфагенских наследий, прочие же полагают, ссылаясь на различие посейдонийского и карфагенского стилей, что оно культивировалось на острове еще до карфагенского нашествия и пришло, возможно, от древних иберов.

Удерживать на острове, лишенном удобных гаваней, гарнизон храбрецу Сексту оказалось не под силу, войска слишком остро требовались в других местах. Остров оставался предоставленным самому себе.

Наконец, внимание на ничейную и ни на что не годную, несмотря на все карфагенские агрономические потуги, землю обратила Империя. Формально остров подчинялся испанскому наместнику. Однако римские власти еще меньше вмешивались в островные дела, чем до них Карфаген. Не строилось ни крепостей, ни акведуков, ни даже дорог, что было совсем не типично для римлян. Как видно, никто не посягал на безопасность острова, и нечему было журчать в ажурных акведуках. Была, правда, устроена относительно безопасная гавань, способная вместить один корабль средних размеров. Предпринимались попытки селить на острове ветеранов–легионеров, но те чаще всего отказывались от этой сомнительной чести. Кое–кто из легионеров все же осел и, женившись на островитянках, потихоньку перенимал местные нравы.

Римские власти лениво пробовали переименовать остров в Нептунию, но название не прижилось. Местный язык, между тем, все меньше напоминал греческий или пунийский, неизбежно склоняясь в сторону солдафонской латыни.

Что же во всем этом необычного? Конечно, представляется немного странным, что Посейдония не захирела, не зачахла под властью захватчиков, не обезлюдела от голода и эпидемий. Как знать, быть может, никчемный этот островок был отчего–то кому–то угоден.

Обратимся к единственному дошедшему до наших дней документальному свидетельству римской эпохи. «Пришлось мне, уважаемый Публий, объехать немало земель, но никогда прежде не попадал я в место, подобное этому, — читаем в письме анонимного любознательного купца, привезшего на Посейдонию груз зерна, — что за странное захолустье.»

к оглавлению

5. Королем стать проще, чем святым

Стараниями римлян Посейдония относилась теперь к Европе и разделила ее туманную участь. Летописи умалчивают о том, когда на Посейдонии было введено христианство. Было бы естественным предположить, что оно досталось острову в наследство от агонизирующей империи. Как бы то ни было, храм Посейдона метаморфировал в Собор Св. Духа (как минимум, за семь веков до Абеляра, заметим кстати), а скульптурное изображение Аристарха I было низвергнуто с пьедестала и сброшено в океан в ложной роли языческого идола. Введение христианства не особенно повлияло на островной уклад. Как в последнее столетие Рима, так и несколько веков после распада империи фактическая власть принадлежала Совету Старейшин.

Наистраннейшим образом известие о том, что VII–м Вселенским Собором было восстановлено иконопочитание, доволько быстро достигло острова. Кроме того, Совет Старейшин убедил тогдашнего церковного настоятеля в том, что изображение Аристарха Великого не имеет никакого отношения к зловредным идолам. В итоге, статуя после некоторых усилий была выловлена рыбачьей сетью из прибрежных вод и, кое–как починенная медной проволокой, опять водружена на пьедестал.

Страшная норманнская угроза диковинным образом обошла остров стороной. Как видно, ставшая привычной в то неспокойное время добавка к молитве «Отче наш»: «И от ужасов норманнских огради нас, Господи», возымела действие только почему–то на Посейдонии. Впрочем, летописи упоминают, что в 848 г. отряд норманнов из тех, что перед тем сожгли Бордо, пытался высадиться на острове. Прекрасный небольшой корабль норманнов оказался слишком громоздким и неповоротливым для коварных посейдонийских вод и разбился о рифы во время бури. Лишь один нордический воитель приплыл на остров на доске от погибшего корабля, всех его товарищей поглотила пучина. Летописи не называют имени этого нового островитянина и умалчивают о его воздействии на ход островной истории.

Чуть позднее остров все же постигла общая участь южно–европейских окраин: в начале второй половины IX в. арабы, к тому времени более 100 лет владевшие Пиренейским полуостровом, обратили алчно–пресыщенные взоры наконец и на бесполезную Посейдонию. Островитяне, как обычно, не сопротивлялись.

Посейдонийцы, которые не были более посейдонийцами, ибо Посейдония именовалась теперь аль Фасдум, покорно сделались магометанами, церковь Св. Духа — мечетью, а злополучное изображение Аристарха было методично разбито молотками и вышвырнуто в море в виде кучки мелких мраморных осколков. Остается домысливать, стали ли посейдонийцы добрыми мусульманами. Два с лишним века арабского владычества — как ни странно, единственный отрезок времени, безвозвратно выпавший из островных летописей.

Около 1157 г. на обратном пути из Англии в Палестину на Посейдонии высаживается небольшой отряд рыцарей–госпитальеров. Официальная история республики С. Провиденса причиной столь протяженного и, разумеется, преисполненного опасностей плавания называет чрезвычайно важное и секретное послание престарелого Раймона дю Пюи Альеноре Аквитанской, для доставки которого на Британские острова понадобилось снарядить особый корабль. Известно, что Альенора в то время ожидала рождения сына своего Ричарда, заслужившего (или не заслужившего) впоследствии прозвище Львиное Сердце, что и позволяет точно датировать события.

Если исходить из того, что послание было благополучно доставлено, то причиной высадки рыцарей можно полагать как случайное отклонение от курса, например, в результате бури, так и прямое приказание — маршала ли, английской королевы ли.

Так или иначе, отряд рыцарей высаживается на острове и с ужасом обнаруживает на храме мусульманский полумесяц. Госпитальеры, привыкшие к тому времени не только врачевать, но и воевать, готовы были выхватить из ножен благородное оружие, но прежде потребовалось выяснить, на кого, собственно, следует направить священные острия.

Допрошенные туземцы, невнятно лопотавшие на варварской латыни (заметим, арабский язык так и не прижился на острове) и наряженные в странные гибриды бедуинских бурнусов с римскими тогами, вовсе не напоминали мавров и, что уж совсем странно, затруднялись ответить, кто владеет островом. Благородные рыцари должны были решить, вероятно, что они угодили на остров умалишенных, но, наконец, им указали на двух подслеповатых старцев и объяснили, что должен быть еще и третий такой старец, но никто не помнит, который. Может быть, впрочем, третий дедок уже и умер. Притащенный за шиворот мулла не упорствовал в своих заблуждениях и был отпущен с миром.

Воевать на острове было положительно не с кем, и удивленные госпитальеры тут же провозгласили государство под управлением ордена иоаннитов — вероятно, первое рыцарское государство на территории Европы, восстановив прежнее название острова — Посейдония, которое рыцари по скудости познаний полагали христианским.

Посейдонийцы радостно приветствовали новую власть, весьма утешась тем, что не нужно более совершать многократных утомительных намазов и снимать башмаки перед входом в мечеть (почва на острове, как мы знаем, чрезвычайно камениста, и пол храма–собора–мечети тоже никогда не отличался гладкостью, несмотря на то что был слегка подшлифован стопами и коленями молящихся). Посейдонийки же с удовольствием перешили ненавистные чадры на юбки и подставили побледневшие за два века щеки под щедрое южное солнце.

Остров был без промедления повторно крещен. Новые власти распорядились убрать полумесяц с крыши теперь уже бывшей мечети и заменить его наскоро вытесанным из камня крестом, который лишь через несколько столетий станет именоваться мальтийским, а наспех сооруженный прежними властями минарет превратили в колокольню. Колокольня эта оказалась столь скверной постройки, что развалилась до основания в первый же век реставрированного христианства. Этот факт нередко приводится как довод в пользу того, что ислам был глубоко чужд посейдонийской природе, чем и вызвана небрежность сакральной постройки. Другие исследователи, напротив, указывают, что посейдонийцы были ревностными мусульманами, в силу чего у них не оставалось ни времени, ни усердия ни на что, кроме беспрерывных молений и штудий Корана. Последнюю версию мы смеем подвергнуть немалому сомнению: островитяне, как мы знаем, не умели не только читать, но и говорить по–арабски. Среди местных жителей, впрочем, сохранилось суеверие, что разрушение колокольни — кара Аллаха за отход от истинной веры, но суеверие это вполне мирного свойства и никоим образом не грозит религиозными войнами.

Утвердив свою власть, на что, кажется, понадобилось не более суток, госпитальеры, по обыкновению, поспешили открыть лепрозорий, но, вскоре с удивлением обнаружили, что на острове нет ни одного прокаженного. Место, отгороженное вдали от поселения, которое все еще трудно было назвать городом, стали использовать как загон для скота, и о лепрозории забыли.

На этом, сочтя, вероятно, свой долг перед посейдонийцами исполненным, большая часть госпитальеров благополучно отбывает в Палестину, оставив лишь нескольких рыцарей управлять островом.

Среди оставшихся был и рыцарь по имени Дени де ль’Эглиз, который принял на себя жреческие функции. Этот Дени, молодой еще человек, отличавшийся чрезвычайным благонравием, владел редким даром отыскивать воду. По его указаниям на Посейдонии было вырыто несколько колодцев, большинство из которых не пересохли до сих пор.

Многие современные исследователи склонны наделять праведного рыцаря малопривлекательными чертами, вроде крайнего религиозного фанатизма, жестокости и властности. Согласно разбираемой версии, де ль’Эглиз вовсе не обладал никакими сверхдарованиями. Угрожая мечом, плеткой и гневом Господним, он попросту сумел заставить посейдонийцев основательно перекопать весь остров. В процессе усердного тотального рытья действительно удалось кое–где найти воду. Именно деструктивной деятельности упомянутого рыцаря будто бы и обязаны потомки отсутствием на острове минимальных следов доэллинских цивилизаций.

Изложенная выше теория никак не подтверждается документально, напротив, источники повествуют о де ль’Эглизе как о человеке кротком и смиренном. Каждый из вновь выкопанных колодцев немедленно объявлялся даром небес, и де ль’Эглиза еще при жизни стали называть святым.

Около 1190 г. на Посейдонию прибывает племянник (по некоторым данным — внучатый племянник) де ль’Эглиза Пьер де Сен–Жак, тоже посвященный к тому времени в рыцари, с единственной целью быть поближе к праведному дядюшке. Племянник остается на острове, год от года укрепляясь духом в лучах дядюшкиной святости.

В 1203 г. праведник отходит с миром. Скорбящий племянник немедленно отправляет послание в Рим с просьбой канонизировать усопшего дядюшку, однако, юный Папа Иннокентий III из каких–то тонких политических соображений отклоняет это вполне безобидное прошение. Причины отказа обычно связывают с тем, что Рим, незадолго до того перекричавший vox populi на рынке канонизации святых, пoпросту хотел показать власть. Подавив обиду, племянник не погнушался остаться на острове настоятелем собора Св. Духа вместо почившего в Бозе дядюшки.

Через несколько лет Иннокентий III объявляет крестовый поход за освобождение Испании от мусульман. Уже немолодой Пьер де Сен–Жак слагает жреческие обязанности на оставшегося безымянным преемника и, сопровождаемый несколькими единомышленниками из островитян, отправляется воевать с маврами. Следы его теряются в Андалузии.

В ходе Реконкисты около 1248 г. Фердинанд III Кастильский отвоевывает долину Гвадалквивира с королевством Севильским. Выбитые с насиженных мест мавры спешно обратились в бегство, и один из мавританских кораблей случайно ли, намеренно ли, оказался в посейдонийских водах.

Ближайший итог названного события легко угадывается: Посейдония была во второй раз исламизирована. Домальтийский крест на храме–хамелеоне незамедлительно преобразовался в полумесяц, чем исчерпались внешние переустройства. Новые власти предусмотрительно воздержались от того, чтобы засыпать землей колодцы де ль’Эглиза, хотя те и были вырыты как будто не совсем по воле Аллаха.

Посейдония опять стала аль Фасдумом. Но, не в пример первому, с его размытым государственным устройством, второй аль Фасдум был королевством. Монархом стал некий Ибрагим. Существуют самые разные версии происхождения Ибрагима Первого (он же последний, не удерживаемся вставить мы), однако достоверно известно лишь то, что он был еще очень молодым человеком в то время, как стал королем аль Фасдума.

Ибрагим повелел воздвигнуть королевскую резиденцию в глубине острова, вокруг одного из колодцев, однако, строительство двигалось вяло и так и не было завершено. Ибрагиму же, как и всем его царственно–начальственным предшественникам, пришлось обитать в обычном грубо сработанном каменном доме.

В начале своего правления юный Ибрагим, не опасаясь прослыть несправедливым властителем, повелел привести к нему всех молодых девиц, а также и замужних островитянок моложе тридцати лет. Доставленных молодиц оказалось около четырех сотен. Из них Ибрагим выбрал три десятка для собственного гарема, предоставляя соплеменникам, которых, мы забыли упомянуть об этом, было около пятидесяти человек, распоряжаться остальными по собственному усмотрению.

Мы не знаем, прихватили ли новоприбывшие мавры с собой свои гаремы. Островные летописи и, вслед за ними, официальная историография не вдаются в столь маловажные детали. По одной из версий все мавры–завоеватели были юными учениками одного и того же медресе, по случаю прихватившими торговый корабль, и поэтому в момент высадки на Посейдонии они еще не были женаты. Мы не ждем от истории автоцитат, поэтому не останавливаемся подробно на названной версии. Итогами второго арабского нашествия явились, во–первых, бурный рост населения и, во–вторых, очень сильная арабизация острова.

Ибрагим I был, кажется, неплохим королем. Впрочем, состояние островных дел обычно мало зависело от достоинств правителя. Но все же, если допустить, что на Посейдонии принципиально возможны периоды процветания, то годы правления Ибрагима I, безусловно, претендуют на роль одного из таких химерических периодов. Об Ибрагиме, повторим, сохранились лишь самые скудные сведения. Принято считать его очень неглупым человеком, основываясь на приписываемой ему фразе: «Всякий может стать королем, если пожелает. Я тоже пожелал однажды некстати».

к оглавлению

6. «А кто же король?»

Второй аль Фасдум просуществовал ровно тридцать лет. Арабские захватчики успели мирно состариться в роли отцов огромных семейств, когда кастильский король Альфонсо X в ходе просвещенных занятий обнаружил, что по соседству со славной Кастилией благополучно существует не только арабское Гранадское королевство, но и какой–то непонятный аль Фасдум, которому, по логике вещей, следует быть кастильским владением. В 1278 г. мудрый Альфонсо снаряжает небольшую военную экспедицию с целью подчинить остров или хотя бы обложить его данью. Возглавил экспедицию юный дон Франсиско де Берсео, племянник прославленного Гонсало. Он же, в случае успеха, назначался губернатором острова.

На рассвете 23 мая 1278 г. корабль «Провиденсия» пристает к острову, и кастильцы высаживаются на сушу. Теперь трудно установить, был ли готов Ибрагим к более чем вероятному вторжению христиан. Однако, судя по тому, что его корабль (тот самый, на котором тридцать лет перед тем он прибыл на остров) был захвачен в гавани неснаряженным, Ибрагим не собирался оказывать вооруженного сопротивления или спасаться бегством. Доподлинно известно, что во время описываемой военной операции не было пролито ни капли крови. Никто из островитян: ни арабы, ни, тем более, коренные посейдонийцы не оказывал противодействия, новая власть была установлена быстро и безболезненно.

Когда день стал клониться к вечеру, свежеиспеченный губернатор, успевший раскаяться в том, что согласился принять управление столь никчемным островком, решил все же устроить себе резиденцию и полюбопытствовал, где обитал предыдущий властитель. Ему ответили, что король жил в старом королевском дворце, поскольку новый еще не достроен.

«А кто же король?» — воскликнул пораженный дон Франсиско, в победном опьянении не предполагавший, что в захудалой даже по средневековым понятиям рыбацкой деревне, каковой являлась в описываемые времена столица острова, мог иметься какой–то монарх.

Дон Франсиско поспешно повелел доставить к нему свергнутого короля. Обнаружилось, что Ибрагима нет во дворце. (В настоящее время не известно, где находилась резиденция Ибрагима. На роль бывшего королевского дворца претендуют по меньшей мере два десятка зданий, разумеется, сильно с тех пор перестроенных. Эксперты же сходятся на том, что ни один из упомянутых домов не старше трехсот лет.) Обескураженный дон Франсиско приказал обыскать остров. Короля не оказалось ни в мечети, ни в домах придворных, ни в других мыслимых и немыслимых местах. Между тем, покинуть остров монарх тоже не мог, ибо, как мы уже упомянули, военная операция началась с захвата корабля, которым, увы, исчерпывался местный флот, если не брать в расчет две–три рыбацкие лодки, тоже, кстати говоря, оказавшиеся на месте. Дальнейшие поиски были отложены до утра, поскольку глубокая тьма успела поглотить остров.

Едва забрезжил рассвет, поиски были продолжены и опять не дали результатов. Ибрагим бесследно исчез. Растерянный губернатор, чтобы день не пропал зря, повелел спешно крестить остров, что и было проделано за час-другой.

На закате к губернатору привели пастуха, который утверждал, что, выпасая коз на склонах гор, видел издали что–то, смутно напоминающее лежащего навзничь человека. В месте, указанном пастухом, было найдено тело немолодого человека с тонкими чертами лица и в богатых по островным понятиям одеждах.

Читатели, минимально сведущие в предмете настоящих записок, уже, вероятно, догадываются, почему мы столь подробно занялись таким заурядным эпизодом, как очередная перемена власти. Мы уже видели, что к описываемому периоду власть на Посейдонии неоднократно переходила из рук в руки. К тому же, трудно было ожидать живучести от такой хилой химеры, как арабская монархия на, вообще говоря, христианском острове, да еще в разгар Реконкисты. Второй аль Фасдум был историческим курьезом, да, не более, чем историческим курьезом. Процветание второго аль Фасдума было тоже всего лишь курьезом.

Мы задержались над мертвым телом, занявшись посторонними рассуждениями, и подленькая мыслишка успела просочиться в сознание. Покойник был мусульманином, так ли необходимо обнажать христианские макушки?

Стоит ли добавлять, что в мертвеце незамедлительно был опознан король Ибрагим? Ни малейшего страдания не выражало мертвое лицо. Оно было спокойно и блаженно.

Описанная история, став известной на материке, неожиданно вызвала шквал дискуссий в Саламанкийском университете. Обсуждалось, был ли король Ибрагим в момент своей смерти бывшим королем или просто королем. С одной стороны, он умер, вероятнее всего, в результате кастильского вторжения, т.е. в момент его смерти власть на острове de facto уже сменилась, и, значит, Ибрагим отходил в ад (магометанин, как–никак) в статусе экс–короля. С другой стороны, Ибрагима, как будто, никто не свергал и, значит, de jure он скончался, являясь полновластным монархом.

Страсти накалялись. Дабы прекратить опасную дискуссию, понадобилось специальное епископское послание. «Зловредные магометане достойны немедленной смерти, но никак не христианских ученых рассуждений», — значилось в уважаемом документе.

Но нашим островитянам, как старым, так и новым было не до ученых тонкостей. Ибрагима похоронили где–то в горах, поскольку кладбище успели наново освятить, а покойник, как ни парадоксально, оставался единственным некрещеным островитянином. Место могилы было вскоре забыто.

Привычные ко всему арабскому кастильцы, не задумываясь, сохранили мусульманское название острова, но отчего–то побрезговали бывшим храмом Посейдона в качестве сакрального строения, отдав его под торговые склады. Посему был заложен фундамент нового собора, богослужения временно проводились в случайном сарайчике, а по большим праздникам — просто под открытым небом. Дон Франсиско повелел снарядить бывший арабский корабль и отослал на нем часть своих подчиненных с донесением королю об успешном исходе операции.

В первые же дни своего правления новые власти столкнулись с неожиданным затруднением: ко времени третьего крещения острова практически все островитянки, как молодые, так и не особенно, обитали в арабских гаремах. Коренные же посейдонийцы большей частью оставались вынужденно безбрачными.

Не совсем понятно, как с аналогичной проблемой справились в свое время иоанниты, дон Франсиско же, посовещавшись с приближенными, повелел следующее: каждому бывшему владельцу гарема дозволялось оставить себе только одну жену, остальных же требовалось поместить в спешно организованный женский монастырь.

Для этих целей был на скорую руку достроен так и не законченный при Ибрагиме королевский дворец. Была специально выписана из Испании некая мать Агата — добродетельная пожилая (это значит — лет тридцати пяти) монахиня, ставшая настоятельницей монастыря и незамедлительно наложившая на бывших прелюбодеек тяжелейшие епитимьи. Отставным же владельцам гаремов приходилось выплачивать большие налоги на содержание монастыря.

Вскоре, впрочем, выяснилось, что новоявленный монастырь вовсе не решает проблему эксполигамии. Те из жен, которые остались при мужьях, категорически отказывались возиться с выводками чужих детей (надо ли упоминать, что каждый из бывших гаремодержателей оставил при себе самую молодую и легкомысленную из жен), и бесчисленная чумазая шумная братия обитала при монастыре, своими проделками доводя настоятельницу до обмороков. Мужья же, скучавшие по бывшим семействам, разумеется, частенько навещали их в уважаемом заведении, также и по ночам, поскольку засовы не отличались прочностью, а сторожа — неподкупностью.

Частые визиты бывших мужьев были явлением естественным и, возможно, католические власти острова смотрели бы на них сквозь пальцы, но в монастырь стали наведываться и холостые островитяне, которым, как и прежде, не на ком было жениться, ибо новые невесты еще не подросли. Хуже того, многие из родителей, перед тем как женить сыновей, отправляли их в монастырь поучиться уму–разуму, снабдив кувшинчиком–другим масла или молока в качестве платы за обучение.

Узнав об этом, кое–кто из ревнивых бывших мужей, ссылаясь на хозяйственные тяготы, стал испрашивать у властей позволения нанимать в монастыре служанок. Ничего не подозревавшие целомудренные власти первоначально не отказывали в столь незначительных одолжениях, и монастырь чуть–чуть опустел. Впрочем, многие дамы отказались вернуться к бывшим мужьям, ссылаясь на то, что они гордые сеньоры, а не презренные служанки.

Хитроумные, хотелось бы сказать, мужья (увы, пришлые арабы менее, чем кто–либо, имели основания выводить свое происхождение от Одиссея) потирали руки от того, как ловко им удалось противостоять антигаремным проискам новых властей, когда неприятности начались в их собственных домах. Законные жены, успев оценить свой уникальный статус, были не особенно обрадованы возвращением соперниц, и, бесстыдные, с открытыми лицами побежали жаловаться дону Франсиско на то, что негодные мужья пренебрегают супружескими обязанностями в пользу сластолюбивых служанок.

Возмущенный дон Франсиско об руку с преподобной Агатой, сопровождаемые вооруженной охраной, явились в дома мужей–обманщиков и лично препроводили мнимых служанок назад в монастырь.

Самым естественным образом монастырь прославился своим родовспоможением. (Как ни странно, ни власти острова, ни преподобная Агата ничуть не смущались тем, что большинство монашек детородного возраста были беспрестанно беременны.) Детская смертность на острове была традиционно невысокой, а в монастыре она отсутствовала вовсе. Успехи связывались как с мастерством матери Агаты, неизвестно где обучившейся не самому привычному для Христовой невесты искусству, так и с тем, что в монастыре было вдоволь чистой воды, ибо во внутреннем дворе, как мы помним, имелся большой колодец. Когда подходило время, мужья, опасаясь родильной горячки, с радостью спроваживали возлюбленных женушек в монастырь, и иногда (такие случаи описаны) забывали их оттуда забрать.

Под чутким руководством матери Агаты монашенки обучились рукоделиям, и многие островитяне стали приносить в монастырь заказы на шитье или прядение. Та же мать Агата, среди прочих искусств, обучила своих подопечных кастильской кухне, которая пришлась по вкусу островитянам. Трапезная постепенно превратилась в большой ресторан. Мужья время от времени отправляли жен в монастырь поучиться рукодельям и кулинарии. Замужние дамы, а также девицы наведывались в монастырь иногда просто от скуки. Таким образом, вскоре стало довольно трудно распознать, которая из островитянок является монахиней, а которая — светской дамой.

Самих островитян сложившееся положение вещей, как будто, устраивало. Монашки и их потомство отличались отменным здоровьем, что объяснялось, главным образом, прекрасным по островным меркам питанием. Законные жены, «забытые» мужьями в монастыре, вели там жизнь более разнообразную, чем та, что ждала их дома. Существование всех островитян мужского пола отличалось еще большим разнообразием. Монастырь превращался в универсальное заведение, наподобие общеостровного гинекея. Остается невыясненным, как мог он просуществовать так долго в этом своем универсальном виде.

Наиболее правдоподобная из версий состоит в следующем. Островитянки, сговорившись (как–никак, прадочери Одиссея!), сумели убедить девственную настоятельницу в том, что достаточно хотя бы один день пробыть замужем, чтобы затем успешно производить каждый год по младенцу вовсе без помощи мужчин. Преподобная Агата будто бы поразилась открытию и завела по его поводу переписку с кем–то из кастильских ученых знаменитостей. Сообщение с материком не отличалось регулярностью: весь островной флот исчерпывался «Провиденсией» и рыбацкими лодками, поэтому рассчитывать можно было только на случайно заходящие суда, и ждать ответа на письма приходилось годами. Когда истина, наконец, прояснилась, возмущенная Агата, наложив строжайшие епитимьи на весь монастырь, в том числе и на ни в чем не повинных старух, явилась к дону Франсиско с жалобами на то, что из–за природной распущенности островитян вверенный ей монастырь превратился в… Преподобная Агата так и не решилась доложить, во что превратился вверенный ей монастырь.

Дон Франсиско же был в то время глубоко поглощен собственными печалями, из–за чего, видимо, его не достигали отголоски монастырских бесчинств.

Нам давно хочется развязаться с этим периодом посейдонийской истории и перейти к чему–нибудь другому, но что–то настойчиво принуждает нас заняться проблемами дона Франсиско де Берсео. Несчастья, постигшие юного губернатора, были следующего свойства. Через год после того, как дон Франсиско вступил в свои полномочия, к нему прибыла из Кастилии невеста, нежная Беатриса, редкая красавица, разумеется. Помолвлены молодые люди были с детства.

Юная невеста, едва очутившись на острове, перенесла необъяснимый нервный припадок. Болезнь продолжалась двое суток, после чего, как будто, миновала, но прекрасная Беатриса продолжала пребывать в самом мрачном расположении духа.

На скромном венчании не присутствовали ни родители, ни другие родственники новобрачных. Молодожены поселились в случайном доме.

Вскоре после свадьбы нервные припадки донны Беатрисы начали повторяться, каждый раз становясь все более мучительными. Есть основания полагать, что она настойчиво упрашивала мужа оставить гиблое место и вернуться в Кастилию. Но долг удерживал дона Франсиско на острове.

Согласно мнению некоторых исследователей, удерживал дона Франсиско вовсе не долг, а уязвленное самолюбие. Неприятность состояла в том, что дон Франсиско был поэтом. Люди сведущие знают, что поэты, как правило, не принадлежат к числу баловней Фортуны. Первоначально, впрочем, казалось, что небеса покровительствуют юному Франсиско. И дядюшка Гонсало, и Раймонд Луллий не жалели времени на обучение юноши основам эпической поэзии, а двор короля–поэта предоставлял более, чем благоприятные условия для вызревания литературных талантов. Но пришел час, когда юному Франсиско стало ясно, что ему никогда не превзойти прославленных учителей, а значит, дальнейшие литературные занятия бессмысленны.

Гордый Франсиско поэтому, вопреки сопротивлению дядюшки, находившего у племянника вовсе не дурные способности, сам инспирировал аль Фасдумскую экспедицию и свое назначение на пост ее главнокомандующего. Короля же Альфонсо, поглощенного просвещенными занятиями и политическими неурядицами, ничуть не привлекала перспектива войны за обладание бесплодным и бескультурным островком.

Это всего лишь версия, но если принять ее, становится вполне понятным, почему дон Франсиско сопротивлялся возвращению на материк: идея посейдонийской экспедиции была его собственной идеей. И, заметим, поскольку достоверно известно, что дон Франсиско был поэтом, его и следует считать первым из поэтов, ступившим на каменистую почву Посейдонии. (Мы удерживаемся от формулировки «жившим на Посейдонии», поскольку войдя в должность губернатора, дон Франсиско, как будто, перестал слагать стихи. Если бы каким–то чудом обнаружились его сочинения посейдонийского периода, они, без сомнения, немедленно стали бы сенсацией.)

Между тем выяснилось, что, несмотря на беспрерывные недомогания, прекрасной Беатрисе суждено вскоре стать матерью. Эта новость, как будто, примирила благородную даму с островом, по крайней мере, на время. Бывший поэт, по всей видимости, сумел убедить жену в том, что ей в ее положении морские путешествия противопоказаны, и что отъезд необходимо отложить до рождения младенца. Здоровье донны Беатрисы чудесным образом стало улучшаться, и губернатор, возблагодарив небеса, мог надеяться, что все обойдется, и жена привыкнет к острову.

Преподобная Агата лично приняла роды юной губернаторши, спеленала новорожденного дона Хуана де Берсео, оказавшегося вполне здоровым младенцем, и выбрала кормилицу среди монашенок. Прекрасная Беатриса, едва оправившись от родов, вновь испытала жесточайший припадок нервной горячки, а потом еще один и еще. Дон Франсиско, как дворянин и христианин не мог, видимо, не подумать о том, чтобы отказаться от губернаторства или хотя бы о том, чтобы отправить жену на время к родителям, но судьба приготовила собственный выход из ситуации.

Было заведено, что каждое утро кормилица приносит младенца к ложу едва проснувшейся госпожи, чтобы та поцеловала его. Однажды утром — мальчику было около четырех месяцев — кормилице, постучавшейся в спальню госпожи, никто не ответил. Она долго пинала дверь ногой (руки ее, по долгу службы, были заняты благородным младенцем), затем, не найдя никого из прислуги, решилась войти. Спальня была пуста.

Кормилица, в силу природной беспечности, свойственной всем островитянам (но, к счастью, не распространявшейся на искусство выращивания младенцев), не придала последнему факту большого значения и ушла к себе. Через полчаса явилась служанка, чтобы причесать и одеть госпожу — эту служанку, надо заметить, донна Беатриса привезла с собой из Кастилии. Верная раба, не обнаружив госпожи на месте, побежала к кормилице выяснять, не встречала ли та ее. Кормилица с туповатой ухмылкой покачала головой, и обеспокоенная служанка подняла шум. В доме — выяснить это было несложно, ибо губернаторская резиденция не отличалась простором — донны Беатрисы не оказалось.

Дон Франсиско (поскольку вовсе не он обнаружил исчезновение супруги, трудно предположить, что отношения начальственной четы были близки к идеалу) не на шутку встревожился. Мертвое тело Ибрагима предстало перед его мысленным взором. Дон Франсиско велел спешно обыскать остров. Особенно же тщательно, повинуясь смутным предчувствиям, приказал губернатор обыскать то место в горах, где некоторое время назад было найдено тело Ибрагима. Донны Беатрисы там не оказалось. Юная губернаторша бесследно исчезла.

Неистребимая интуиция бывшего поэта должна была подсказать дону Франсиско, что поиски тщетны, но он все же проинспектировал островной флот. «Провиденсия» мирно стояла на якоре в римской гавани. Все рыбацкие лодки тоже оказались на месте. Никакой корабль не приставал к острову, по крайней мере, никто не видел, чтобы к острову приставал корабль. Дону Франсиско оставалось лишь осторожно выяснить, не объявлялась ли беглая губернаторша в Кастилии, что он при первой возможности и проделал. Результаты доследования вполне угадываются. Донна Беатриса не появлялась на материке и никто не встречал ее с тех пор... с тех пор, как, накануне рокового утра, дон Франсиско собственной персоной пожелал ей покойной ночи.

Среди вяло любопытствующего народа был пущен слух, что губернаторша, вероятнее всего, утонула, но в это, кажется, никто не поверил. Циничные островитяне лениво поговаривали о том, что не кто иной, как дон Франсиско радикальным образом излечил вздорную женушку от ее дурацких припадков.

Со времени исчезновения губернаторши и до того момента, когда просвещенная мать Агата открыла для себя, что каждое из падших созданий, которыми она волею судеб вынуждена руководить, по меньшей мере столько раз предавалось плотскому греху, сколько у него имеется детей, прошло около четырех лет. Нам неизвестно, был ли губернатор убит горем, но, по многочисленным свидетельствам, он стал язвительно мрачен и нелюдим. Сын его подрастал на руках у той самой дремучей кормилицы, возвышенной до звания няньки, и ни манерами, ни одеждой, ни даже лицом не отличался от других островных младенцев.

Причины же мрачности дона Франсиско легко угадываются: он не состоялся как поэт, не состоялся как муж и отец, а донесение матери Агаты было знаком того, что он не состоялся также и как правитель, почти царь острова.

Ипохондрия внезапно оставила дона Франсиско, сменившись жаждой деятельности, и он издал, надо признать, довольно вдохновенный указ. Каждому холостому островитянину старше тридцати лет повелевалось... жениться на одной из монахинь.

Впервые за свою скучную историю Посейдония наполнилась если не страданиями, то крайним недоумением. Однако и здесь островитяне не вздумали бунтовать и послушно отправились в монастырь за многодетными невестами. На несколько дней на острове воцарился полный хаос, поскольку даже самые индифферентные из островитян порывались минимизировать как возраст невест, так и количество их детей.

Кое–кто из простодушных островитян не постыдился явиться пред начальственные очи с намеками, что губернатору тоже следует подчиниться общеостровному порядку и выбрать себе невесту из местных. Дон Франсиско, не желая сеять новую смуту, отговорился тем, что, пока не обнаружено тело его жены, его никак нельзя считать вдовцом.

Скоро, впрочем, страсти улеглись. Все относительно молодые и привлекательные монахини перебрались к новым мужьям. Спорами о том, кому содержать и воспитывать детей, занимался лично губернатор. Старухи же остались доживать свой век под бдительным оком матери Агаты.

Со времени открытия монастыря до его, скажем так, реорганизации прошло семь лет, вошедших в историю острова как «эпоха всеобщей сексуальной разнузданности».

Монастырские хроники нередко используются как доказательство того, что претензии кое–кого из островитян на княжеский титул, а, значит, на происхождение по прямой линии от Аристарха, лишены всяких оснований, поскольку в эпоху всеобщей сексуальной разнузданности все и вся смешалось на острове.

Официальная историография республики С. Провиденса настойчиво пытается обойти молчанием этот период, но не упоминать о нем вовсе не может — сохранилось слишком много не подконтрольных острову исторических свидетельств. Смягчая краски, официальная историография именует описанную эпоху переходной, а ее проявления — трудностями переходного периода.

Кастильские власти не выказывали ни малейшего интереса к островным делам, предоставляя губернатору неограниченные полномочия. Губернатор же был персоной куда как амбициозной. Остается неясным, почему он не отложился от Кастилии и не провозгласил автономии. Впрочем, имеются основания полагать, что раскол остался бы незамеченным как на острове, так и на материке.

Но вернемся в сферы в меру достоверного знания. Юный сирота (а, может быть, и не сирота) из дома де Берсео подрастал в обществе бывшей кормилицы и многочисленных плодов эпохи всеобщей сексуальной разнузданности, не особенно отличаясь от этих последних. Сын не унаследовал ни тонкой натуры и изысканной внешности матери, ни амбиций отца и едва одолел грамоту.

Дон Франсиско, по–видимому, твердо решил, что и он сам, и его сын до скончания века останутся на острове. Чрезмерные же достоинства в захолустье только вредят. Достаточно, если сын слегка будет превосходить островитян познаниями и изяществом манер, полагал дон Франсиско. На Посейдонии для этого не нужно было прилагать ни малейших усилий.

Дон Хуан де Берсео вряд ли удостоился бы нашего внимания, если бы не то обстоятельство, что именно ему довелось стать новым губернатором острова. Что–то подвигло не особенно чадолюбивого дона Франсиско просить короля назначить сына его преемником. Разумные правители, как правило, щедро оделяют милостями преданных слуг, особенно, если эти милости ничего им не стоят. Юный Фернандо IV, правивший под регентством досточтимой своей матушки Марии де Молина, подтвердил назначение преемника, а жизнь на острове текла своим чередом.

Не в пример нелюдимому отцу, юный сеньор де Берсео был общительным малым и, выйдя из нежного возраста, не замедлил предаться наслаждениям в той мере, в какой они были доступны в этом не слишком изобильном месте.

Последним летам дона Франсиско сопутствовали тяжелые недуги. В 1318 году измученный старец умирает. К тому времени сорокалетний дон Хуан был безалаберным отцом многочисленного и веселого семейства, матерью которого была веселая и безалаберная островитянка Роза Магдалена, более известная под именем Розита. Вступление в должность ничуть не переменило модус вивенди как самого дона Хуана, так и подопечного острова.

Чем же питалось жизнелюбие дона Хуана? Вином, большей частью привозным, рыбой, козьим сыром — много ли надо если не для счастья, то для иллюзии умиротворенности? Эта же туповатая умиротворенность была свойственна чуть ли не всем островитянам, поскольку вина, рыбы и козьего сыра, как ни парадоксально, хватало на всех. С этой точки зрения, правление дона Хуана было вполне счастливым для острова.

к оглавлению

7. Новый Аристарх

Ничто не предвещало бурь в безмятежном существовании солнечного островка. Мог ли предполагать простодушный губернатор, что гроза собирается в его собственном доме?

У плодовитой четы де Берсео, как упомянуто выше, было много детей — не то десять, не то четырнадцать (разные источники называют разные цифры, мы готовы согласиться с любыми). Старший сын и, без сомнения, будущий губернатор звался Педро.

Юный Педро, кастилец лишь наполовину, дворянин лишь наполовину, внезапно потребовал у родителей дать ему настоящее кастильское дворянское образование. Местный падре научил мальчика читать и писать, после чего покаянно развел руками.

Ни эпикуреец Хуан, ни жизнерадостная Розита не могли понять, за какие грехи на них свалилось такое наказание, как жаждущий познаний сынок. Не склонные к унынию супруги вышли из положения наиболее простым способом — швырнули первенца на жертвенник зловредной науки, утешась тем, что и без этого выродка у них довольно потомства. Тринадцатилетний дон Педро на кое–как снаряженной «Провиденсии» отбыл на материк, заручившись прошением батюшки на августейшее имя дать сыну образование, достойное отпрыска заслуженного дворянского рода. (Прошение, разумеется, было написано отроком собственноручно, ибо его начальственный батюшка был в состоянии разве что нацарапать собственное имя, в чем ему, к великому своему неудовольствию, пришлось лишний раз попрактиковаться.)

Спустя несколько дней «Провиденсия» благополучно возвратилась на остров. Покинутые родители легонько всплакнули, убедившись, что дитя не отказалось от дурацких планов и осталось на материке. Но вскоре жизнь потекла своим чередом.

Прошло двенадцать лет, и о юном школяре успели забыть даже его собственные родители (полуграмотность которых отчасти оправдывает эпистолярную небрежность сына), когда на горизонте показался большой корабль под кастильским флагом. Зрелище вызвало некоторое замешательство на острове, ибо никогда прежде королевские корабли, за исключением знаменитой «Провиденсии», не показывались в островных водах. Девицы на выданье и мальчишки поспешили к берегу, вопреки ленивым запретам осторожных мамаш.

Дон Хуан, у которого мысль о ревизии вызвала приступ нервной икоты, велел запереть обычно распахнутые настежь двери резиденции, дабы нежданные гости не застали его врасплох. Приказал он также спешно вычистить единственное свое парадное платье, сшитое еще к свадьбе с драгоценной Розитой — на блаженном острове праздники мало отличались от будней, а будни — от праздников, поэтому некогда роскошное, но сковывающее движения одеяние десятилетиями пылилось в дальнем углу без употребления.

Раздобревший дон Хуан переживал мгновение, отделяющее последние отчаянные попытки облачиться в ставшее безнадежно тесным платье от смиренной бездеятельности, когда дверь губернаторского убежища распахнулась. Обветшалая ткань оглушительно треснула в сорвавшихся от неожиданности руках.

Так, в шелковых лохмотьях, едва прикрывавших голое пухлое тело, и предстал злосчастный губернатор перед красивым и стройным молодым человеком, ворвавшимся в комнату подобно смерчу, несмотря на все засовы и всех слуг.

Опустим другие подробности достопамятной встречи. Читателю и без того вполне ясно, что не случилось ничего экстраординарного: блудный сын вернулся под отчий кров или, если угодно, просвещенный потомок явился нести свет знания погрязшему в невежестве семейству.

Брезгливо поздоровавшись с отцом и подоспевшей восторженной матушкой, блудный сын немедленно отправился обследовать остров и в тот же день посетил поля, мастерские, сыроварни, винные погреба, не гнушаясь вторгаться без приглашения в незапертые по обычаю дома земляков.

Да, увы злосчастным родителям, не сыновнее раскаяние и не разочарование в науках привело дона Педро на остров. Здесь, вероятно, самое время заключить, что дон Педро был человеком практическим, с ярко выраженными начальственными наклонностями. Корявый портрет, выставляемый в местном музее, вызывает немалые сомнения в мастерстве живописца. Если же отвлечься от художественных достоинств картины и принять на веру портретное сходство, то последует, вероятно, вывод, что перед нами лицо более поэта, чем политика. Это значит, что дон Педро всю жизнь подавлял собственную природу. Закономерен ли, спрашивается, постигший его конец? Но нет, мы слишком забегаем вперед, дон Педро молод и полон сил, и любые физиогномические выводы, сделанные при созерцании скверно написанного портрета, будем полагать преждевременными.

Поздним вечером, в состоянии крайнего возбуждения, губернаторский первенец ворвался в родительский дом и, раздраженно отстранясь от материнских объятий, вызвал отца на решительный разговор. Нетрудно вообразить, на какие провинности пенял серьезный сын легкомысленному отцу: остров погряз в лени, пьянстве и невежестве, строения и орудия труда ветхи, урожаи смехотворны, вооруженная охрана отсутствует, только чудом никто из захватчиков не посягнул до сих пор на законнейшее кастильское владение.

Дон Хуан обескураженно крякнул и пробормотал, что, по его мнению, дела на острове вовсе не так плохи: всем островитянам хватает еды, воды и даже вина, у всех есть крыша над головой, просвещение и прогресс вряд ли способны прибавить счастья, а насчет захватчиков — все в руце Божией.

Не добившись понимания от отца, возмущенный дон Педро той же ночью отбывает с острова на королевском корабле. Оказавшись вновь на материке, губернаторский первенец, вооруженный длинным списком посейдонийских бесчинств, испрашивает тайную аудиенцию у короля Альфонсо XI Справедливого. Кастильские летописи, умалчивая о подробностях встречи, сообщают только о факте аудиенции и о ее результатах.

Результаты же эти заключались в довольно оригинальном королевском приказе. Дон Хуан де Берсео отстранялся от поста губернатора острова в пользу родного сына. Мы можем лишь догадываться о причинах этого решения, вполне логичного, заметим.

Во–первых, нет оснований считать, что состояние посейдонийских дел интересовало Альфонсо XI больше, чем его царственных предков, т.е., судя по всему, королю было безразлично или почти безразлично, кто будет губернатором захолустного островка; во–вторых, дон Педро хотя и носил благородное имя, был сыном простолюдинки, и это было прекрасно известно демофильствующему монарху; и, наконец, прецедент имелся в недавней истории объединенного королевства Кастилии, Леона, Толедо, Кордовы, Эстремадуры и прочая, прочая, прочая. Наши просвещенные читатели помнят, что мудрость Альфонсо X не уберегла его от свержения с престола собственным сыном, а Альфонсо XI приходился непокорному Санчо родным внуком.

Итак, сценарий фарса на темы недавней кастильской истории был состряпан, вероятнее всего, самим режиссером а, по совместительству главным лицедеем, и отцензурирован лично монархом–меценатом.

Не прошло и месяца с момента нового отъезда дона Педро, как он опять возник на острове, и не один, а с королевским отрядом, призванным облегчить установление нового порядка на запущенном прежними губернаторами островке. Отряд этот состоял из нескольких учителей с учебниками и линейками, нескольких умелых крестьян с орудиями и семенами и нескольких хорошо вооруженных надсмотрщиков. Эти последние, заметим, забегая вперед, на удивление быстро переняли островной диалект. Громогласное «абэд» уже нависало над безмятежным островком.

Разумеется, опальный дон Хуан без возражений оставил свой пост, хотя, во–первых, это первоначально никак не повлияло на образ его жизни, и, во–вторых, вряд ли он смог самолично прочесть королевский приказ, и, значит, просто поверил на слово своему честолюбивому отпрыску.

При доне Педро сонному существованию островка, казалось, пришел конец. Были заложены фундаменты нескольких крупных строений, среди прочего — губернаторской резиденции. Была немедленно открыта обязательная школа с отдельными классами для девочек и мальчиков. (Начальная школа имени дона Педро де Берсео благополучно просуществовала до нынешнего дня.) Все взрослые островитяне мужского пола под страхом конфискации имущества обязаны были немало часов провести на работах по благоустройству острова. Свои многочисленные распоряжения новый губернатор отдавал в письменном виде, за неповиновение полагалась порка плетьми. Так, за какой–нибудь год, взрослое население острова было обучено грамоте.

Вслед за учителями и надсмотрщиками на остров прибывают... десятка полтора юных кастильских грандов. Обиженные королем потомственные кастильские аристократы искали счастья в чужих землях и, в частности, кое–какие из них прибыли на Посейдонию, привлеченные уговорами нового губернатора. Вероятнее всего, дон Педро успешно вел двойную игру, с одной стороны, выслуживаясь перед королем, а с другой — заигрывая с презреваемыми справедливым монархом кастильскими грандами.

Юные аристократы, разумеется, вели себя на полудиком острове так, как и пристало себя вести юным аристократам на полудиком острове, и безбедно существовали на губернаторские подачки. Кастильские кружева и плетки оказали забавное воздействие на островные дела: впервые за почти двухтысячелетнюю летописную историю острова на нем появилась оппозиция.

Спустя три года после вступления дона Педро в должность несколько посейдонийских семейств объявили себя ни много ни мало, прямыми потомками Аристарха Великого и в подтверждение демонстрировали длиннейшие родословные. (Полуистлевшие эти свитки по сей день хранятся в домах местной знати.)

Они, разумеется, находились в вопиющем противоречии друг с другом, но в те благословенные времена люди не были столь праздными, чтобы обращать внимание на мелочи. Славные генеалогические древа, вкривь и вкось нацарапанные на новомодной бумаге, были, несомненно, побочным продуктом просветительских экспериментов губернатора. Как мы помним, при прежнем губернаторе население острова было поголовно безграмотным.

Упомянутые документы были призваны продемонстрировать всем жителям острова — и старожилам, и пришлым, кто является истинным аристократом, а кто — беспардонным выскочкой.

Заметим, что появление оппозиции есть знак того, что устная традиция была утрачена не вполне, и, по меньшей мере, имя первого царя Посейдонии было превосходно известно островитянам.

Из погреба одного из новоявленных аристократических семейств был извлечен и явлен миру странный предмет. Отец семейства утверждал, что предмет этот является... точной копией безвозвратно утерянной статуи Аристарха Первого, снятой еще в те времена, когда оригинал благополучно красовался в положенном месте.

Идола с торжественным гигиканьем приволокли к соляному складу, прежде именовавшемуся храмом Посейдона, и водрузили сбоку.

Историческая традиция провозглашает, что статуя и ныне находится на том самом месте, на которое ее поместили восторженные аристократы. Мы не видим оснований сомневаться в этом, поскольку статуя сориентирована крайне неудачно по отношению к морю, храму и храмовой площади. Т.е. дело выглядит так, как будто это скульптурное недоразумение помещено на первом попавшемся месте людьми, не имевшими даже зачатков чувства пропорции или художественного вкуса. Нам представляется резонным отказать этим родовитым островитянам также и в мистическом чутье — слишком уж неотесанным и оторванным от всего, от чего только можно быть оторванным, был народец, цветом которого они были или хотели быть и, значит, в конце концов стали.

Находятся ученые, сфера научных интересов которых ограничена храмовой площадью, а точнее — местом расположения указанного памятника культуры. Не одна монография написана с целью доказать, что статую зачем–то сдвинули с первоначального места. Это отрицательное (вернее, отрицающее) действие немедленно порождает противодействие, которое вопреки всем законам естествознания и здравого смысла трудно назвать положительным: монографии, написанные лишь затем, чтобы доказать ложность вышеупомянутой концепции. Подобные трактаты следовало бы поместить в паноптикум курьезов, но более важный вопрос, кажется, обойден высоконаучным вниманием, а именно, где все-таки располагалась первоначальная статуя и как она выглядела?

Не менее темно происхождение собственно истукана. Считается хорошим тоном не принимать на веру подлинность статуи, вернее, подлинность копии — выразить мысль точнее здесь, кажется, невозможно. То бишь, принято подвергать сомнению как то, что копия была снята в то время, когда оригинал еще существовал, так и то, что статуя вообще является копией. Таким образом, мы имеем дело с тем редким случаем, когда копия предпочтительна перед оригиналом, поскольку, если действительно указанная статуя есть копия первоначальной, то она гораздо ценнее, чем если бы она не была копией, т.е. являла собой оригинальное произведение.

Дон Педро ничего не имел против статуи, вернее, он попросту не заметил того, что неподалеку от соляного склада примостился какой–то колченогий идол. Посейдонийская жизнь смещалась к центру острова.

Столкнувшись с новой проблемой, губернатор, как ни странно, не распорядился выпороть ослушников розгами и избрал до удивления мягкую тактику. А именно: губернатор решил приручить свежеиспеченную оппозицию, воспользовавшись как козырем своим собственным происхождением.

По отцу, как мы знаем, дон Педро был родовитым кастильским дворянином. Но кем он был по матери? Родству по матери в те времена не придавали особенного значения. Но все же родословная экс–губернаторши была составлена. Прежде бойкая Розита немало смутилась, когда ей продемонстрировали длиннейший, богато украшенный вензелями свиток, из которого, как ей сообщили (достойная матрона так и не одолела грамоты, хотя не решалась признаться в этом и ссылалась на слабость зрения), следовало, что она является прапрадочерью всех без исключения посейдонийских царей и своим происхождением готова посрамить любого из новоявленных, вернее, древних аристократов.

Уловка не сработала. Оппозиционеры пока не призывали к открытому бунту, но могли сделать это в любой момент. Кроме того, со случайным торговым кораблем было отправлено прошение королю вернуть прежнего губернатора. Нам не вполне понятен последний шаг оппозиционеров, поскольку настроениям посейдонийских нобилей, по логике вещей, следовало быть антикастильскими, но, возможно, логика здесь ни при чем.

Как и пристало правителю, губернатор попытался выяснить имя лидера оппозиции. Но у мятежников не было иного вождя, кроме кривобокого истукана.

Странное противостояние человека и статуи могло продолжаться еще долго, могло, напротив, скоро прекратиться: поркой розгами обнаглевших дворян и уничтожением статуи, например, но вдохновенная Судьба (тс–с–с, не будем называть всуе имени истинной властительницы острова) спешно сочинила собственную развязку пьесы.

Как–то утром губернатор не явился на им же назначенный совет. Через несколько часов он был обнаружен мертвым в горном ущелье посреди острова. Лицо не достигшего тридцатилетия губернатора было блаженным и спокойным.

Усопший дон Педро был последним звеном беспримерной губернаторской династии. С его кончиной жизнь острова вернулась в прежнее неторопливое русло. Стройки были заброшены, надсмотрщики и учителя присмирели. Аристократы обеих мастей успокоились в перекрестных браках. Один за другим сменялись бесцветные губернаторы. Посейдония стала символом спокойной окраинной жизни.

к оглавлению

8. «Пустынный каменистый дар...»

Новая эра Посейдонии совпала с новой эрой прочего человечества. Католических королей остров интересовал с двух точек зрения. Во–первых, отдаленный клочок суши не должен был сделаться прибежищем для нежелающих конвертироваться иудеев или мусульман. И, во–вторых, рассматривалась возможность сделать Посейдонию базой для трансокеанских кораблей.

Последний прожект оказался невыполнимым. На острове по–прежнему не было излишков продовольствия и пресной воды, а гавань все еще была неспособна принимать трансокеанские суда. Пышные галеоны проходили немного южнее или немного севернее тихо прозябающего в тени империи островка. И так же, стороной, обошла остров инквизиция.

Королевская ревизия не обнаружила на острове следов скрывающихся язычников, но немало смутилась арабским названием острова. (Вспомним, это не более, чем авторская вольность — именовать в последних разделах настоящих записок Посейдонией остров, официальное название которого вплоть до эпохи католических монархов звучало Аль Фасдум.)

Неизвестно, кому принадлежала идея назвать остров по имени корабля, принесшего ему избавление от арабского владычества, но она оказалась жизнеспособной. Исчез театрально–аффектированный Аль Фасдум, погрузилась в океан времен хрупкая Посейдония. Маленькая, бедная выскочка с напыщенным именем La Divina Providencia de Santa Cruz y del Espiritu Santo (или попросту Санта Провиденсия) пока кротко и терпеливо присматривается к происходящему, с тем чтобы в безошибочно выбранный момент решительно броситься в гущу бала.

Мы приближаемся к, возможно, последнему нетривиальному повороту островной истории. Острову Санта Провиденсия суждено было стать... свадебным подарком, ибо, в числе прочих подношений, он был брошен Филиппом II Габсбургом к ногам Марии Тюдор Кровавой.

Не подлежит сомнению ничтожность дара: во–первых, захудалый островок вряд ли был главным перлом испанской короны, и, во–вторых, имперские аппетиты Филиппа не отличались аскетизмом.

Санта Провиденсия переходит под власть другой империи. На британских картах того времени островок значится просто как Провидэнс, но, кажется, так же он именовался и до достопамятной династической женитьбы.

Есть основания полагать, что перемена власти не особенно повлияла на стиль островной жизни, более того, многие из островитян не отдавали себе отчета в том, что Провиденсия входит теперь в состав совсем другой империи.

Последний из испанских губернаторов, дон Альфонсо Родригес, уютно устроившийся на острове, испросил позволения остаться на нем в качестве частного лица. Позволение, разумеется, было получено, а с ним и право на пожизненную пенсию. Вероятно, Филипп II не исключал того, что вскоре придется опять прибегнуть к услугам опытного и еще молодого дона Альфонсо.

На Посейдонию тем временем прибывает английская экспедиция в составе нового губернатора, нескольких чиновников и нескольких учителей словесности.

Английский поэт Найджел Перкинс, находившийся в составе экспедиции, так описал свои впечатления: «Пустынный, каменистый дар, обитель строгого молчанья». Подобное определение по–южному шумливого и со всем бестолковым усердием застраивавшегося испанцами острова представляется немного странным. Возможно, описание это соответствует чувствам, посетившим поэта во время прогулки по незаселенной оконечности острова, не исключено также (пора понемногу переходить к адекватным терминам), что стихотворение передает впечатления от посещения Дороги Судьбы. Но вполне возможно, как указывает кое–кто из литературоведов, основываясь на датировке рукописей, стихотворение написано еще до того, как поэт посетил Провиденсию.

После кончины злосчастной Марии Тюдор и разгрома Непобедимой Армады остров непостижимым образом остается за Британией. Вероятнее всего, перед началом экспедиции Филиппу не хотелось раскрывать своих военных планов захватом незначительного островка. Позднее, когда флот погиб, возвращение Провиденсии представлялось делом затруднительным, а после того, как с легкой руки сэра Френсиса Дрейка англичане стали хозяйничать в Кадисе, — почти невозможным.

Свежие нордические ветры повеяли над сказочным Тартессом, а также над все еще связанной с ним едва различимыми нитями бедной окраинной Посейдонией. На этой последней, безусловно, ощущались бы какие–то новые движения, если бы могли ощущаться.

На этом мы завершаем детальное изложение политической истории острова. В дальнейшем мы не предполагаем углубляться без нужды в новую историю старой Посейдонии, вполне тривиальной, к слову, истории. Фортуна, Фатум, Ананке, вожделеющий к лени Бушуэста, т.е. Провидение собственной персоной, укрывающее свою полупрозрачность под притворно яркими одеждами и звучными именами, позаботилось о том, чтобы во всем уравнять остров с другими частями Ойкумены. Редко ли случается, что вечный бедняк, даже не разбогатев, становится состоятельнее обнищавшего богача? Что привыкший к своим недугам хронический больной оказывается бодрее и крепче внезапно изнемогшего от страшной хвори здоровяка? Что человек заурядного ума рассуждает куда более здраво и просвещенно, чем впавший в безумие или отупевший от безделья интеллектуал?

Что–то подобное произошло и с Посейдонией. На острове не было ничего, что способствовало бы его сверхобычному по отношению к окружающему миру прогрессу, но не было и ничего, что отбрасывало бы его назад: ни войн, ни эпидемий, ни кровавой реакции.

Следствием внешних бурь и распрь явилось то, что Посейдония из странной провинции стала провинцией вполне тривиальной. Мир неудержимо стремился к уравниванию всего, что можно, и символом глобализации сделалась безобидная окраинная Посейдония.

Воздержимся, повторяем, от деталей. С политической точки зрения существенно для нас лишь то, что в результате постбонапартистского передела мира Посейдония вновь переходит к бывшей метрополии.

(Ходят слухи, что остров дважды рассматривался в качестве места возможной ссылки Наполеона. Но в первый раз он показался для этого слишком захолустным, а во второй — слишком цивилизованным. Сведения эти, впрочем, почерпнуты нами из одних довольно легкомысленных мемуаров и больше никак документально не подтверждаются.)

Еще через сто с лишним лет, под шумок последних громов затихающей всемирной бури, остров провозглашает независимость, не встречая никакого противодействия бывшей метрополии. На политическую арену выходит новый персонаж — независимая парламентская республика Санта Провиденса.

Не существует единого мнения на предмет происхождения этого последнего (мы не имеем в виду — окончательного — к чему зарекаться?) и не вполне грамотного названия острова. Разумеется, речь идет всего лишь об уступках новых властей перед локальным диалектом, быть может, довольно агрессивных уступках.

Первая из топонимических версий связывает название с английским Providence, в котором искажена стихийной романизацией последняя буква, вторая же утверждает, что генезис нового названия восходит к одному из символов острова — кораблю «Providencia». Второе «i» в надписи на том борту, который был обращен к суше, будто бы стерлось от времени, поэтому все островитяне были уверены, что потерянная буква вовсе не нужна и даже, возможно, вредна. Прочесть же оставшиеся буквы по правилам испанского языка, увы, умели немногие.

Здесь с сожалением припоминаем, что с началом эпохи независимости и демократии знаменитый корабль, много веков благополучно простоявший в отнюдь не безопасной гавани, исчез неведомо куда, поэтому установить истину ныне представляется маловозможным.

Не так давно в печати появилась неожиданная версия происхождения упомянутого названия: слово «providencia» было табу на острове, ибо островные культы связаны с почитанием одноименного божества, мало распространенного вне Посейдонии.

Более приземленная версия состоит в том, что слово «провидение» было не в ходу у практичных островитян, не склонных оперировать абстрактными понятиями, и связывалось ими только с искаженным названием знаменитого корабля.

к оглавлению

9. Решимость монаха Ансельма

Все вышеизложенное являет собой в известном смысле прелюдию, подготовку к главному. Настоящие записки посвящены Дороге Судьбы, и мы постараемся, наконец, сконцентрироваться на теме, не принимая на себя, впрочем, обременительных обязательств никогда от нее не отклоняться.

Смысл дороги, пути, как места или как процесса, как будто, сводится к движению. Этого первозданного смысла объект нашего исследования странным образом лишен.

Место, именуемое Дорогой Судьбы, являет собой не дорогу, собственно, а клочок каменистой горной местности, площадью не более четырех квадратных километров, если правомерно пользоваться при описании непривычных объектов современными метрическими единицами.

Дабы не смешивать понятий, предадимся на несколько мгновений простенькой софистике. Кажется, настал момент объяснить, какой смысл мы вкладываем в понятие «дорога».

Дорога есть расстояние, дорога есть время, дорога есть процесс и дорога есть линия (быть может, тоже не статичная). Расстояние и время — вещи практически эквивалентные и могут быть выражены числом. Процесс чрезмерно индивидуален и тоже связан со временем и расстоянием. Нас занимает более форма, чем число, и общее, чем частное. Попытаемся видеть в дороге прежде всего линию.

Утомив читателя наивно–геометрической философией, примемся изводить его теоретическими предпосылками дорогостроительства. Однократная необходимость пересечь небольшую, пусть трудно проходимую территорию, обычно не становится поводом к строительству мощеной дороги. Если же местность разделяет два важных пункта, то, напротив, весьма резонно связать их удобной дорогой.

Парадокс Дороги Судьбы состоит, во–первых, в том, что она ничего ни не связывает, кроме своего входа со своим же выходом. И вход, и выход Дороги находятся, по масштабам маленького острова, в отдалении от столицы и других населенных мест. Во–вторых, не известно наверняка, но есть основания предполагать, что ничего, напоминающего дорогу в определенном нами выше смысле, за оградой вовсе нет и, значит, принятое нами определение распространяется уже не на линию, вырванную из заключающего ее пространства, а на само это пространство.

Дорога не есть линия, дорога есть часть пространства. Придя к этому странному, смешивающему размерности выводу, мы начинаем, подобно многим нашим предшественникам, ощущать, что имеем дело с объектом необычным, применять к которому стандартные исследовательские приемы можно только с очень большой осторожностью.

Когда же на острове были замечены первые аномалии? Связаны ли они с островом в целом или сфера их действия ограничивается крепкой оградой Дороги Судьбы? Увы, если историю Острова, хотя и с некоторым трудом, можно отследить, то история Дороги темна почти в той же степени, что и ее сущность.

Первый вывод, к которому приходит практически любой исследователь, состоит в том, что Дорога существовала всегда. В исторических документах нет записей о ее строительстве. Отсутствует и единое мнение о том, почему стало каноническим латинское название места, а не греческое или какое–нибудь еще. Не менее необычны и необъяснимы «монастырские» ассоциации, нередко вызываемые Дорогой, отчасти инспирируемые, быть может, упомянутым латинским названием.

К ассоциативному генезису — высочайшей из наук (оставим невеждам их психологические трещотки) — невольно устремляются наши взоры. Остров — страннейшее из капищ, и все поголовно островитяне — жрецы неведомого культа, начинает казаться нам.

Уединенность — неотъемлемое свойство монастырского уклада — и на этот легкомысленный островок накидывает полупрозрачную пелену. На Посейдонии никогда не было ни настоящих отшельников, ни известных мыслителей, беремся утверждать мы. Но это вовсе не свидетельствует о том, что на острове не могло быть «истинных» культов, т.е. таких, которые способны довести смертного до границ религиозного познания. Вспомним, Аристарх Великий принял на себя жреческие функции и, учитывая его мистическую одаренность, можно предположить, что именно он был основателем тайных культов. От рядовых же жрецов, как правило, не требуется обладание пророческими или иными мистическими дарованиями. Таким образом, вопрос о том, обоснованно ли предполагать за Дорогой Судьбы обладание какими–то высшими смыслами, сводится к вечному вопросу о связи и взаимовлиянии посвященности и мудрости.

Остановимся ненадолго на официальных культах. О женском монастыре рассказано выше. На первый, в меру пристальный взгляд, в названной истории нет ничего сакрального. Увы, мы не уверены, что у нас найдется время на второй взгляд.

Единственная и довольно курьезная попытка организовать на острове мужской монастырь была предпринята в 1562 г. неким лицом, именовавшим себя доминиканским монахом Пабло из Барселоны. Этот Пабло, который, быть может, никогда и не был монахом, (существовал ли в то время в окрестностях Барселоны доминиканский монастырь, тоже следует проверить), явился на остров в сопровождении двух приятелей–монахов и стал жить среди скал в наспех сложенной из камней хижине, объявив хижину — монастырем, а себя — его настоятелем. Проповеди Пабло, имеющие целью пробудить в довольно циничном населении острова набожность и благолепие, а также расширить монастырь и пополнить его кассу, успеха не имели. Спутники Пабло вскоре бежали с острова в сопровождении легкомысленных островитянок, а сам Пабло исчез неизвестно куда, не замеченный, впрочем, ни в каких злоупотреблениях. Доныне туристам многозначительно демонстрируют кучу камней, ничем не отличающуюся от других куч неподалеку, утверждая, что именно эта куча, а не какая–нибудь из соседних — развалины посейдонийского доминиканского монастыря.

Неожиданное открытие, не выясняющее связей Дороги с монашеством, но все же предоставляющее относительную точку отсчета для дальнейших исследований, не так давно сделано нами в архивах М–ого цистерцианского монастыря (Annals of Medieval Studies, CXXVI, pp. 357-369). Обнаруженный документ представляет собой письмо бенедиктинского монаха Ансельма настоятелю монастыря, название которого не ясно из текста письма, так как верхний край пергамента сильно поврежден.

В настоящее время над копией документа (монастырь отказывается расстаться с оригиналом даже на короткий срок) работают специалисты. Мы склонны датировать его приблизительно 1430 годом и, пользуясь правом первооткрытия, приведем полностью. (Перевод наш.)

«Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Вы просили меня, любезный отец и наставник, разузнать, если это окажется возможным, о так называемой Дороге Судьбы, нагнетающей антихристианские настроения во многих цивилизованных странах. Я решился, святой отец. Я пройду по злополучной дороге. И если мне посчастливится вернуться живым, мы приблизимся, быть может, к разгадке тайны этого рассадника неверия. Не смеющий молить Вашего благословения, но вечно Вам преданный недостойный слуга Божий, брат Ансельм.»

Остается догадываться, удалось ли брату Ансельму вернуться живым из рокового путешествия, и если да, то что он поведал настоятелю. Понятно, однако, что о существовании Дороги в то время уже знали чуть ли не повсеместно, и ее латинское название было привычным.

к оглавлению

10. Ничто не пропадает бесследно

Авторы одних популярных книжек переписывали из других, что в океане не то возле Африки, не то ближе к Испании имеется небольшой остров Посейдония, он же С. Провиденсия. Там непонятно когда возникла и, кажется, действует до сих пор загадочная Дорога Судьбы, на которую отправляются самоубийцы в надежде безгрешно свести счеты с жизнью. Вовсе не все суицидофилы при этом гибнут. Уцелевшим открывается какой–то новый взгляд на вещи, позволяющий не думать более о самоуничтожении и вернуться к нормальной жизни.

Одни из подобных книг связывали суеверие и ритуалы с остатками древнегреческих культов, другие призывали к ответственности тени варварских предков островитян, кое–кто поговаривал о кельтском колдовском воздействии. Многие искали разгадки в раннехристианской мистике и рассказывали о прекрасных видениях, посетивших некоего праведника (имя которого варьировалось от рассказа к рассказу или не упоминалось вовсе) на узкой горной тропинке, в то время как другой человек, отъявленный грешник, прошедший спустя некоторое время по той же дороге, был найден в конце ее без признаков жизни и видимых телесных повреждений, но с чрезвычайно умиротворенным и счастливым лицом. Последней теории, заметим в скобках, немало противоречит упоминание брата Ансельма об антихристианских настроениях, нагнетаемых Дорогой.

Из известных исторических деятелей в месте, предположительно близком к территории нынешней Дороги, или на самой территории Дороги — теперь установить это вряд ли возможно — погибли, как нам уже известно, король Ибрагим и последний губернатор из династии де Берсео.

Ныне вряд ли возможно определить, связаны ли эти смерти или хотя бы одна из них с Дорогой Судьбы.

Из того, что первый из упомянутых нами исторических деятелей был мусульманином, а второй — христианином, первый — пришельцем, а второй — коренным островитянином, первый — скорее всего, чистокровным арабом, а второй — быть может, потомком по материнской линии самого Аристарха Великого, первый — по меркам того времени пожилым, а второй — молодым человеком, первый — держателем гарема и отцом нескольких дюжин детей, а второй — холостяком, а, по слухам, даже девственником, мы немедленно замечаем, как мало общего было у двух наших злополучных героев.

Можно только догадываться, имели ли названные господа основания для самоубийства или, по меньшей мере, острой неудовлетворенности. В случае Ибрагима ответ скорее всего положителен, но попытаемся удержаться от скоропалительных выводов.

Достоверно не установлено, кто из простых обывателей, в каком возрасте и при каких обстоятельствах ушел из жизни на территории Дороги Судьбы. Немало прояснило бы посещение островного кладбища, но местные власти категорически исключили кладбище из списка локальных достопримечательностей, и доступ на него открыт только родственникам по специальным пропускам.

Время от времени в печати появляются будто бы полные списки тех, кто в разное время погиб на Дороге Судьбы, но, во–первых, этим спискам можно доверять только с такой же осторожностью, как и родословным посейдонийских князей и, во–вторых, списки не содержат ничего кроме имен и дат гибели жертв.

Нам не известно, когда Дорога Судьбы перестала быть локальным явлением. Нам также не известно, когда на ней появился первый чужестранец. Здесь следует уточнить понятия, ибо Ибрагим, к примеру, был и островитянином, и чужаком одновременно. Ныне же ко всем неясностям, связанным с Дорогой, прибавляется еще и такая: случается ли коренным островитянам быть клиентами Дороги, или теперь это — привилегия иностранцев?

Оставим в стороне и вопрос о том, насколько широко было известно о существовании Дороги. Это тема отдельного исследования. Ясно лишь, что сведения эти передавались большей частью устным путем, ибо, по нашим данным, первая книга о Дороге Судьбы появилась не раньше середины XVIII века.

Беремся утверждать, что вплоть до этого времени Дорога немало будоражила как просвещенные, так и не особенно просвещенные умы. Но мир все плотнее упаковывался в навязанные ему три измерения, и интерес к Дороге падал.

Серьезных исследований не проводилось. Цивилизованное человечество было занято больше составлением энциклопедий и производством теорий социального равенства вкупе с гильотинами, чем наблюдением за малопоучительными антинаучными частностями. Немногие путешественники, являвшиеся на остров в новое время с целью исследовать феномен, наблюдали далекое от пасторальных идеалов существование (если не сказать — прозябание) неопрятных и диковатых островитян и могли без труда прогуляться по таинственной тропинке, что, впрочем, в какой–то момент перестало быть бесплатным. Кто–то надоумил островитян, что за посещение Дороги можно взимать плату и тем самым хотя бы отчасти поправить местные финансы.

Попечение Дорогой принял на себя первоначально Совет Старейшин, но вскоре функции надзора были возложены на новорожденное Правление Дороги. Каков был состав Правления, было ли оно выборным или назначалось Советом — одна из загадок, пусть самая мелкая, этого странного места. Правление существует и по сей день, деля власть с гораздо более поздним и еще более таинственным Товариществом Судьбы, так что, собственно, и неясно, чем ведает Правление, а чем — Товарищество, и кто, все–таки, сумел приручить капризницу–судьбу и заставить ее щедро рассыпать золотые розы, усеянные бриллиантовой росой, вместо пыльных булыжников и ядовитых змей. Однако постараемся не забегать вперед и задержимся не без удовольствия в том неискушенном времени, когда уважаемое Правление пребывало в младенческом возрасте.

Таинственное, малодоступное из–за гор место было теперь обнесено высоким забором. У входа угрюмый привратник взимал плату. По островным понятиям она была немалой. Но жизнь на острове двести–триста лет тому назад была до чрезвычайности дешева.

Годом примерно 1750–м отмечено открытие на месте бывшей римской гавани первого большого порта, предварявшееся долгой и основательной расчисткой дна и сооружением насыпного острова, ограждавшего гавань от волн. На бывшую Посейдонию стали заходить довольно крупные корабли, хотя случалось это нечасто: на острове было совершенно нечего делать, и гавань все еще была непригодна для океанских судов.

В индустриальную эпоху, с развитием туризма, Дорога стала одной из традиционных целей для состоятельных молодоженов, юных авантюристов, группок старых дев в пенсне, а также ищущих необычных красок и линий художников–пейзажистов. Последние, впрочем, неизменно оставались разочарованными мрачноватым однообразием местного ландшафта. Морское путешествие, как и прежде, не отличалось дешевизной, а место мало напоминало курорт в традиционном понимании слова, поэтому решались на путешествие, главным образом, люди достаточно состоятельные и пресыщенные. Джентльмены в колониальных костюмах и пробковых шлемах, дамы в сереньких дорожных платьях и плотных соломенных шляпах спокойно отмеривали Дорогу привычными к путешествиям ногами, обутыми в альпийские ботинки на толстой подошве.

В угоду туристам прежняя неприглядная будка, в окне которой красовалась разбойничьего вида физиономия билетера, была заменена элегантным павильончиком. Внутри посетителям предлагались ситро, сельтерская вода и легкие закуски. Употребление алкоголя перед Дорогой не приветствовалось, о чем посетителей предупреждал украшенный виньетками плакат.

Формально, как и прежде, по Дороге полагалось идти в одиночку, но никто не мешал, предположим, молодому мужу дожидаться обожаемой женушки за первым же поворотом, потягивая коньяк из благоразумно прихваченной фляжки. Через полчаса появлялась юная дама, и весь дальнейший путь супруги преспокойно проделывали под ручку, балагуря с попутчиками. Дорога была, как прежде, обнесена оградой, но ограда эта за сто с лишком лет успела кое–где прохудиться. Путешественники частенько могли встретить на Дороге малолетнего шалуна–аборигена, пробравшегося в недозволенное место вопреки всем запретам. Никому из путешественников, кажется, не приходило в голову проникать на Дорогу незаконным путем. Большинство посетителей Дороги были слишком хорошо воспитаны и одеты для того, чтобы перемахивать через заборы, кроме того, плата за вход на Дорогу была вполне умеренной, а сам вход – удобен и безопасен.

Никто не стремился остаться на острове надолго. Прогулявшись по Дороге и приобретя маленькую гипсовую копию статуи Аристарха и карандашницу в виде храма Посейдона, посетители отбывали восвояси. Поэты иной раз пытались задержаться на Дороге подольше, с тем чтобы дать кристаллизоваться ощущениям, но самая банальная жажда вскоре гнала их к выходу. Художники, которым не позволялось брать на Дорогу ни мольберты, ни даже альбомы для эскизов, вынуждены были воспроизводить впечатления по памяти, уже возвратившись с Дороги. К этим студийным пейзажам мы, быть может, еще вернемся в дальнейшем. Сейчас же заметим, что те из картин, которые доступны для обозрения (большинство из них находится в частных собраниях), написаны кое–как, мрачны, невыразительны и изображают ничем не примечательные горные ландшафты.

Нам не известно, позволялось ли в то время входить на Дорогу по нескольку раз в течение одного приезда на остров. Весьма вероятно, что позволялось. Однако, по нашим сведениям, никто, включая поэтов и художников, не делал этого. На острове было невыносимо скучно.

На Дороге ничего не происходило, от нее ничего не ждали. Изредка встречались одинокие чудаки, являвшиеся на Дорогу в надежде почувствовать что–то недоступное рассудку или свести счеты с жизнью, но над ними подсмеивались встречные группки туристов, резонно заявляя, что в век пароходов, радио и железных дорог ждать чего–то сверхъестественного от клочка исхоженной вдоль и поперек, выжженной солнцем почвы столь же нелепо, сколь являться в Дельфы, рассчитывая среди мраморных обломков оракула наткнуться на сонную недоуменную пифию.

к оглавлению

11. Товарищество Судьбы

Мир стал другим, прежняя жизнь невозможна даже здесь, пришлось с грустью убедиться путешественникам, прибывавшим на остров вскоре после Первой Мировой войны. Неприятных сюрпризов и в самом деле оказалось предостаточно: павильончик, где прежде адепты Судьбы оставляли на хранение вещи, вносили плату и поедали устриц, исчез, то есть, он, быть может, и сохранился, но ушел в тень. От праздно любопытствующих взоров его укрывало пятиэтажное неуклюжее здание в ложноклассическом стиле, ставшее вскоре, несмотря на свою громоздкую нелепость, одним из самых известных в мире.

В фойе желающих пройти славный путь обязывали уплатить регистрационный взнос, во много раз превышавший прежние сборы, что, впрочем, вполне объяснялось послевоенной инфляцией. Когда требуемая сумма вносилась, клиентам сообщалось, что они не могут проследовать непосредственно на Дорогу, а должны дожидаться своей очереди, которая наступала в то время через месяц—полтора после подачи прошения. Прежние постоялые дворы, где за бесценок можно было получить комнату со столом, были закрыты распоряжением Совета Старейшин. Местным жителям под страхом тюремного заключения запрещалось сдавать комнаты иностранцам. Два–три новомодных дорогих отеля красовались над гаванью, посрамив высотой и стройностью приземистый храм Посейдона, и на всем острове не осталось другого наемного жилья. Никто не неволил, впрочем, клиентов ждать очереди на острове. Зарегистрировавшись, они вполне могли отправиться восвояси и вернуться лишь к назначенному сроку, однако, стоимость такого вояжа из–за отдаленности острова была соизмерима с месячной оплатой гостиницы, а корабли ходили не регулярно. Кроме того, клиенты, не возвратившиеся к сроку, вне зависимости от причины, теряли очередь и регистрационный взнос.

Газеты, преимущественно бульварные, которым в промежутках между войнами тоже надо было чем–то заполнять страницы, начинали потихоньку роптать. Генерал–губернатор острова счел нужным объясниться в печати, опубликовав открытое письмо, в котором сообщалось, что остров С. Провиденсия вступает в новую эру своего развития, и прогресс требует ликвидации отсталых и даже опасных для жизни заведений, вроде негодных постоялых дворов с трактирами. Современные же отели располагают холодным и теплым водоснабжением и новейшими системами канализации. Водопроводная вода добывается опреснением морской и для питья непригодна. Питьевую воду привозят в цистернах с материка. Понятно, что как опреснение морской воды, так и доставка питьевой — процедуры чрезвычайно дорогостоящие, поэтому и цены в провиденсийских отелях несколько выше, чем на материке. Правительство, однако, не может допустить дальнейшего процветания гадостных гостиных дворов, где постояльцев укладывали в зловонные, кишащие клопами постели, суп варили на морской воде, а жаркое изготавливали из дохлых соседских кошек. Что же касается знаменитой Дороги Судьбы, то ее начальство всего лишь ревностно следит за соблюдением древних предписаний и ритуалов, без которых Дорога вряд ли обрела бы свою нынешнюю славу.

Да, как прогресс, так и традиция стоят денег, нехотя соглашались клиенты. Самых терпеливых, смирившихся с регистрационным взносом, долгим ожиданием и непомерными ценами местных гостиниц, поджидало еще несколько сюрпризов. Во–первых, регистрационный взнос оправдывал свое название и был именно регистрационным взносом, то есть, малой частью общей платы за прогулку по Дороге. Во–вторых, праздное ожидание в гостинице сменялось осмысленным ожиданием в здании Дороги, внутреннее устройство которого тоже напоминало гостиницу среднего пошиба или санаторий, ибо, в восстановление древних обрядов, перед Дорогой требовалось, как минимум, недельное ритуальное очищение. И, наконец, те же древние обряды, оказывается, требовали от клиента шествовать по Дороге не в собственной его одежде, а в особого покроя ритуальной хламиде из небеленого полотна, которая надевалась на голое тело и в непогоду дополнялась черной шерстяной накидкой.

Об этой униформе следует, вероятно, сказать особо. Первоначально по Дороге полагалось идти босиком, но жалобы клиентов, разбивавших в кровь ноги об острые камни, побудили правление пойти на уступки и ввести специальные ритуальные башмаки. Форменное облачение, выдаваемое клиентам, не становилось их собственностью, его требовалось возвращать, и, пройдя гигиеническую обработку, оно переходило к новым и новым временным владельцам. Случались скандалы, устраивавшиеся в преддорожной нервозности клиентами, которым казалось, что выданная им одежда недостаточно чисто выстирана.

Многие клиенты признавались, что в общественном месте (каковым, безусловно, является Дорога) им неловко дефилировать в одной рубашке (каковой, безусловно, является форменная хламида), без исподнего. Кроме того, многим клиентам в важнейший момент их жизни (каковым, безусловно, являлось роковое путешествие) для морального комфорта не хватало религиозного символа или талисмана.

Правление и здесь пошло на уступки. Клиентам позволялось теперь надевать хламиду не на голое тело, а на собственное чистое белье. Были разрешены и религиозные символы, но только относящиеся к официальным религиям и только в количестве одного экземпляра. Любые талисманы были по–прежнему категорически запрещены.

Что любопытно, в период, непосредственно последовавший за ужесточением правил, не зарегистрировано ни одного случая самоубийств среди клиентов, отчаявшихся из–за отсутствия денег или времени попасть на Дорогу. Впрочем, островные хроники, откуда мы черпаем эти сведения, трудно уличить в излишней достоверности.

Строгую провинциальную идиллию, казалось, могли нарушить только поистине роковые события. Увы, разразилась очередная мировая война. Поговаривали о том, что кое–кто из клиентов, оказавшихся в то время на острове, выразил желание на нем остаться, но власти всячески препятствовали иммиграции. Большинство «военных» клиентов, мысленно распростившись с оставленными в Европе родными и имуществом, отбыли в Новый Свет, другие с риском для жизни возвратились в воюющие страны.

Мы не станем утверждать, что остров разбогател на войне — приток клиентов а, стало быть, и денег по понятным причинам прервались. Но так же мы не видим оснований полагать, что остров обеднел. Скорее, он впал в спячку, законсервировался, чтобы вполне бодрым и деятельным пробудиться в нужное время.

Никто из выживших в войне, разумеется, не обошелся без потерь. Самые удачливые лишились всего лишь уверенности в себе и душевного равновесия. А это значило, что Дорога Судьбы обрела новых клиентов, тем более, что послевоенная финансовая путаница привела к необычайному снижению платы.

Все было по–прежнему: здание, забор, очистительные ритуалы и даже затхловатые, но девственно ненадеванные хламиды. Очередей практически не было, остров источал не замутненное войной спокойствие. Клиентов прибавлялось, очереди росли, плата — тоже.

Вскоре клиентам стало нецелесообразно дожидаться очереди на острове. Таким образом, на остров приходилось являться дважды: первый раз — для регистрации и второй — для, собственно, посещения Дороги. Прогрессивное человечество понемногу принималось роптать, требуя введения регистрации по переписке.

Начало 50–х годов совпало с началом новой эры в истории Дороги Судьбы и связано с возникновением уникальной организации под названием «Товарищество Судьбы» или «Fatal Way Association» (FWA). Наши попытки установить точную дату и место рождения нового героя нашего повествования ни к чему не привели, хотя тут мы не склонны апеллировать к вечности.

Юная, будем полагать, организация была не более, чем посредником между Дорогой и клиентами. Отделения FWA открылись в нескольких крупных городах Старого и Нового Света. Полезная организация принимала заявления клиентов и деньги и, по согласованию с Правлением Дороги, назначала дату визита. Таким образом, отпадала необходимость являться для регистрации на остров, достаточно было посетить контору FWA в ближайшем большом городе. Усовершенствование дорожной бюрократии не могло не повлиять на очереди и цены. И те и другие поспешили вырасти.

Крошечные конторки благополучно плодились, множились и распространялись по миру. Но было бы наивным искать их в телефонных книгах. Даже если телефон и адрес конторы (из–за чьего–то, вероятно, недосмотра) содержались в справочнике, то они оказывались устаревшими или просто несуществующими. При этом, разумеется, всякий, кто стремился попасть в контору, рано или поздно достигал цели.

Согласно правилам FWA обратиться в контору можно было только по месту постоянного жительства — беда блуждающим космополитам. Но и честным обывателям хлопот хватало. Жителю маленького городка, явившемуся в контору ближайшего крупного города, немедленно сообщалось, что его городок относится вовсе не к той конторе, в которую он явился, а совсем к другой конторе в совсем другом городе. Когда клиент отыскивал контору в этом другом городе, выяснялось, что ему следует обращаться все–таки в первоначальную контору, которая к тому времени успевала переехать или попросту прекратить существование. Такая погоня за нужным офисом FWA могла длиться годами.

Только самые покладистые и ненаблюдательные из клиентов не испытывали ощущения, что они — нежеланные посетители в конторе, но лишь немногие решались выразить недовольство публично. Во–первых, все, что связано с Дорогой, глубоко интимно и вовсе не каждый готов признаться, что наведывался в соответствующую контору, и, во–вторых, бюрократические бесчинства принято связывать с порочными свойствами FWA, но не Дороги или Правления. Тем самым Правление поступило довольно осмотрительно, передав в чужие руки кое–какие полномочия и заодно кое–какую ответственность.

Полномочия контор, в самом деле, расширялись. Вскоре стало почти невозможным отделить функции FWA от функций Правления Дороги. Официально предполагается, что FWA занимается лишь делопроизводством. Между тем, когда Правление снисходит до публичных объяснений, оказывается, что от FWA зависит не так уж мало, например, цены, длина очередей, повторная регистрация. Напротив, всякому клиенту, сраженному названной ему в конторе суммой, незамедлительно сообщают, что цены устанавливаются Правлением, а вовсе не FWA, которое является некоммерческой организацией.

Следует заметить, что клерки FWA не являются гражданами республики С. Провиденса. При этом ни для кого не секрет, что функционеры Правления частенько наведываются в конторы с только им известными целями.

Это неизменно порождает слухи, как о том, что Дорогу Судьбы прибрал к рукам кто–то, не имеющий никакого отношения к острову С. Провиденса, так и, напротив, о том, что весь мир опутан клейкой паутиной всемирной провиденсийской мафии. Мы не станем утомлять ни себя, ни читателя дальнейшими рассуждениями на эту тему. Заметим лишь, что если всемирный провиденсийский заговор существует, то он ничем не хуже и не лучше прочих всемирных заговоров, что делает немалую честь экс–Посейдонии.

к оглавлению

12. Новейшие сплетни

Новый критический период наступил в 60–е годы. На фоне повального увлечения паранормальными явлениями возрос и интерес к Дороге. Количество желающих попасть на нее увеличивалось лавинообразно. Ждать очереди приходилось годами, а то и десятилетиями. Нетерпеливые фаталисты спрыгивали с верхних этажей небоскребов, бросались под поезда, заглатывали по нескольку упаковок снотворного, даже топились, прибегая к столь неэстетичным способам самоуничтожения исключительно из–за невозможности дождаться в разумное время своей очереди.

На первые полосы газет попала история Джованни Ч., обьявившего голодовку у ворот Дороги Судьбы. Голодовка завершилась незапланированно скоро: вечером первого же дня Джованни по обвинению в бродяжничестве был доставлен в посейдонийскую городскую тюрьму. Выйдя на свободу, 27–летний Джованни заявил в интервью, что в назначенный для рокового путешествия день ему должно исполниться ровно 76 лет, это и явилось причиной голодовки.

В семидесятые годы не то Правление, не то FWA, не то оба сразу предприняли меры. В чем они заключались, разобраться теперь довольно сложно, но произошло своего рода чудо: очереди резко сократились, несмотря на новый значительный наплыв клиентуры.

Наблюдатели сходятся на том, что справиться с очередями Правлению Дороги удалось, всего лишь оптимизировав какие–то внутренние показатели. Например, кое–кто из исследователей полагает, что по новому распорядку одна и та же дата назначалась гораздо большему количеству клиентов, чем прежде. Количество это значительно превышало пропускную способность Дороги, что вовсе не вызвало заторов, поскольку многие клиенты не являлись к сроку, несмотря на то что плата была уже внесена.

Другие же полагают (не рискуя менять ни слова, цитируем стильную статейку), что «сокращение очередей стало возможным, благодаря глобальной компьютеризации дорожного делопроизводства и созданию единой базы данных, позволяющей оптимально разрабатывать график функционирования Дороги». Такая база данных, вне всяких сомнений, не может не существовать, но где физически хранится информация, и кто ее поддерживает — не известно никому, вернее, не известно тому, кому не должно быть известно.

Упомянутые вопросы далеки от сферы наших интересов. Существенно здесь лишь то, что очереди значительно сократились, но не исчезли. Срок в пять лет принят почти официально, и большинство потенциальных клиентов строят планы на будущее, исходя из него. В действительности, лишь у немногих клиентов проходит ровно пять лет от подачи прошения до прогулки по Дороге — период ожидания всегда немного длиннее.

Плата, меж тем, выросла настолько, что стала равняться среднему годовому доходу мелкого служащего. Не замедлили возмутиться трое серьезных политических обозревателей («Today», «World and people», «Culture and science»), а также несколько авторов популярных брошюр по социологии и экономике. «Ваша судьба, как всегда, зависит от вашего кошелька», — захлебываясь собственной мудростью, подхватили многие газеты.

«Дорога дорога, — утверждали газетные скептики левого толка, — Дорога почти недоступна, Дорога стимулирует социальное расслоение и представляет собой не более чем один из способов развлечения пресыщенных толстосумов.»

Локальное событие — повышение цен на Дороге Судьбы — привело кое–кого из мыслителей к выводам воистину вселенского масштаба. «Мир — всего-навсего нагромождение пошлостей, и самая пошлая из них — Дорога Судьбы», — упивались доморощенными афоризмами культурные обозреватели. «Любая демократическая республика антидемократична, а самая антидемократичная из них — С. Провиденса», — вторили обозреватели политические. «Любая дорога — вещь сомнительная, — гнусавили мистики и, частенько, философы, — а уж эта! Почему, собственно говоря, так необходимо куда–то двигаться?»

Рассыпая эти и подобные им тирады, мир, увы, ни на йоту не приблизился к разгадке тайны. Дорога становилась чем–то привычным, вечной неразрешимой задачей. Одни говорили «да», другие — «нет», третьи — «быть может», и ситуация выглядела устойчивой. Происшествие, первоначально представлявшееся незначительным, вызвало новый шквал самых разнообразных реакций.

Господин Г., с детства страдающий параличом ног, подал жалобы сразу в несколько организаций по правам человека. «Кто, спрашивается, имеет больше оснований для нового, возвышенного воззрения на бытие, чем несчастные инвалиды? — значилось в грозном жалобном письме. — Однако как раз им–то и не дано элегантно реализовать это законнейшее право. По Дороге положено идти пешком.» Заявление содержало и конструктивные предложения: оборудование входа для инвалидов и легализация инвалидных колясок.

Организации признали безусловную правоту паралитика Г. и призвали мировую общественность бойкотировать нарушающий права человека негодный променад, а заодно и паразитическое псевдодемократическое государство, питающееся от него. Назревал скандал, не повлиявший, впрочем, никак на длину роковых очередей. Однако в котел страстей, традиционно подогреваемый многочисленными дорожными скандалами, была все же всыпана вполне ловкой рукой паралитика Г. или чьей–нибудь другой не менее ловкой рукой неутаимо пряная травка, ибо Правление созвало пресс-конференцию (Лозанна, 1976 г.), что случалось прежде исключительно редко.

На пресс-конференции заместитель административного директора Правления (вне сомнений — подставное лицо) заявил, что руководство Дороги признает справедливость критики и в ближайшее время оборудует специальный вход для инвалидов и выдачу казенных инвалидных колясок. И далее докладчиком была проронена одна фраза, одна непростительно неосторожная или, напротив, с дьявольской изощренностью продуманная фраза. «Итак, мы сделаем все от нас зависящее для повышения комфорта клиентов, хотя инвалидная коляска вряд ли понадобится на Дороге», — произнес административный директор, завершая скучный, монотонный спич. Комментировать последний пассаж зам. директора категорически отказался и закрыл пресс-конференцию, предоставив раздраженным рыцарям пера неудовлетворенно улюлюкать в зале.

В 70–е годы Дорога превратилась в стандартную тему для анекдотов, карикатур и кабаретных песенок. Профессиональные остряки предлагали объединить С. Провиденса и Монако в Империю Судьбы. Воинствующие безбожники, апеллируя к универсальности триединства, возмутительно требовали добавить к списку Ватикан.

Все хиппи мира разделились на дорожников и антидорожников. «Это гораздо лучше наркотиков», — утверждали дорожники и повязывали не особенно чистые лбы красно–желто–голубыми лентами. Антидорожники отказывали отвергаемому ими старому миру и Дороге, как одному из его порождений, в минимальных достоинствах, презирали дорожников за коллаборационизм и повязывали еще менее чистые лбы какими угодно лентами, но не красно–желто–голубыми.

Дорога стала обычной темой и для так именуемой серьезной печати, причем упоминается обычно в негативном контексте. Трудно перечислить все грехи, которые вменялись в вину единственному в своем роде предприятию. В конце 70–х, например, некоторые правозащитные организации принялись призывать прогрессивное человечество к бойкоту еще и потому, что, по их сведениям, количество лиц не белой расы, посещающих Дорогу, ничтожно мало, что красноречиво свидетельствует о расистском характере предприятия. Правление не сочло нужным реагировать на нападки, страсти постепенно утихали, очереди не уменьшались.

Антирасистская кампания стала затухать, но, агонизируя, она инспирировала всемирные феминистские организации на то, чтобы как следует поразмыслить над самой жизнью поставленным вопросом: не ущемляет ли Дорога Судьбы права женщин? Разумеется, ущемляет, последовало вскоре просвещенное заключение, поскольку, по оценкам феминистских организаций, мужчины успели прибрать к немытым волосатым лапам и этот благословенный уголок. «Долой фаллос, незаконный пропуск на Дорогу», — звучал нежный лозунг.

Когда выяснилось (или, по меньшей мере, было кем–то подсчитано), что 53,5 процента всех клиентов Дороги принадлежат к слабому полу, амазонки не замедлили разразиться оглушительной газетной канонадой в адрес всемирной мужской мафии, доведшей несчастных фемин до такого существования, при котором им только и остается искать утешения или избавления на Дороге Судьбы.

Но и в то время, когда мода на Дорогу, казалось, неудержимо падала, раздавались одинокие поощрительные реплики. «Дорога Судьбы — единственный узаконенный способ самоубийства», — откровенно заметил кто–то из культурных обозревателей. «Какое самоубийство, разве речь идет о самоубийстве?» — раздались возмущенные реплики, ибо оказалось, что слово «самоубийство» в применении к Дороге давно вышло из употребления. — «Дорога не есть место смерти, Дорога — это, это...» Таким образом, в середине 70–х годов мир в очередной раз убедился, что он не знает, что такое Дорога.

В 80–е годы маятник общественного мнения сбился с привычной траектории. Инспирировал социологическую метаморфозу в немалой степени писатель скептически философского толка Жан–Анри Ф. Новый, возвышенный скепсис, отрицающий бытовой непросвещенный скепсис, стал велением дня.

«Вопреки козням неудачников, жизнь устроена довольно разумно, — провозглашалось теперь, — а Дорога Судьбы, быть может, разумнее всего.»

Да, Дорога дорога, это роскошь, утверждалось далее, но это вполне доступная роскошь. Любой работающий может позволить себе эту роскошь, по меньшей мере, раз в жизни. Короче говоря, Дорога дорога, но она по средствам.

Следует заметить, что долгое время Дорога была, в некотором смысле, неполноценным предприятием, поскольку не существовало законного способа воспользоваться ее услугами и... не оплатить их. В начале 80–х ситуация переменилась. Появилась широко рекламировавшаяся возможность «Дорога — даром». Один из иллюстрированных журналов обещал покрыть все расходы любому лицу, изнемогающему от amor fati, взамен на подробные путевые заметки. При этом не нарушалась одна из главных заповедей — профессиональным газетчикам не место на Дороге. Фирма существует и ныне, но не пользуется больше ни популярностью, ни уважением. Вокруг нее неоднократно возникали скандалы: журналисты, не всегда удосуживаясь выслушать очевидцев, публиковали собственные фантастические сочинения под видом реальных записок реальных очевидцев. Рассказы эти, к тому же, были временами довольно непристойны. Несколько шумных судебных процессов не добавили фирме популярности.

Случались мошенничества и противоположного свойства, когда некоторым ловкачам удавалось выудить деньги у фирмы «Дорога — даром», а на самой Дороге вовсе не показываться и, конечно, за нее не платить. Подобные уловки распознаются не без труда, что вполне понятно, если припомнить современную технологию попадания на Дорогу. Между тем, фирма, повторяем, существует и ныне, и в печати случаются сообщения о ее информационном пиратстве, связанном с необходимостью иметь точную информацию о том, посещал ли клиент офис FWA и уплатил ли он там положенные взносы. Впрочем, фирма ни разу публично не признала того, что имеет доступ к засекреченным данным FWA.

к оглавлению

13. Достовернее разума

Наиболее незамысловатая версия происходящего состоит в следующем. Дороги нет. Испытующих Судьбу незаметно одурманивают сильными порциями наркотиков, так что все наблюдаемое на Дороге — всего лишь наркотический бред. Для некоторых доза может оказаться смертельной. Версия объясняет все: разнообразие видений, отсутствие громоздких технических сооружений, низкую смертность на Дороге в последнее время (современные препараты, современные доктора, умело подобранные дозы, затем и нужно очищение–обследование). Чем более правдоподобной представляется некоторая версия, тем длиннее список опровержений. Рискуя утомить читателей, приведем его полностью (или почти полностью, поскольку мы не можем поручиться ни за что из написанного, а тем более за полноту информации), дабы не возвращаться более к теме наркотиков.

1) Почему бред (если только это бред) неизменно связан с движением? Отчего никому из очевидцев не представлялись статичные картины? Всякий видел то, что предполагал увидеть? — Быть может, но наркотические видения, как правило, не управляемы.

2) Никто не мешал как счастливцам, бодро и в полном здравии преодолевшим Дорогу, так и, грубо говоря, трупам, распрощавшись с Островом, обратиться к независимым докторам, иногда при помощи родственников. Если в организмах пациентов и обнаруживались следы наркотических веществ, то всякий раз оказывалось, что причастны к этому сами пациенты.

3) Не зафиксированы жалобы бывших клиентов на болезненные состояния, аналогичные наркотическому похмелью.

4) Интерпол, FBI и тому подобные организации не обнаружили признаков налаженной торговли наркотиками в окрестностях острова С. Провиденса, хотя весьма и весьма им интересовались.

5) Согласно островному законодательству, продажа и даже употребление наркотиков караются пожизненным заключением. Однако островным властям, кажется, до сих пор ни разу не приходилось прибегать к столь суровым мерам, что вовсе не связано ни с лояльностью правосудия, ни с нерадивостью сыскных служб. Все объясняется проще: на острове нет наркотиков.

Итак, если принять версию наркотического происхождения видений, то следует также признать, что а) предполагаемые наркотики продуцируются на самом острове и б) имеют уникальный, не распознаваемый современной медициной состав.

Некоторые исследователи связывают дорожные видения с какими–то естественными испарениями, обладающими дурманящим действием. Версия и тут остается бездоказательной. Впрочем, как уже упомянуто, геологические исследования на острове монополизированы правительством.

Иногда поговаривают о направленных магнетических излучениях, обладающих сильнейшим гипнотическим действием. Спрашивается, присутствовали ли они на острове всегда или вызываются аппаратно? Если принимать разбираемую версию, то следует, вероятно, признать, что предполагаемые излучения — естественного происхождения, иначе придется обратиться к версии инопланетного генезиса Дороги.

Пусть это опьянение, пусть даже сон, перебьют мечтатели, но во сне порой происходят чрезвычайно важные вещи. Одухотвореннейшим из пророков боги и ангелы являлись чаще всего во сне.

Все обман, беспардонный обман, — позевывая, вещают материалисты невысокого пошиба. Боги и ангелы кустарно сработаны из папье–маше, какие–то поблескивания на небе — лазер или голография, допотопный, заметьте, лазер и никуда не годная голография.

Да, обман, соглашаются скептики другого рода. Но Дорога и ее сотрудники здесь ни при чем, они всего лишь в меру умения предоставляют услуги, на которые имеется постоянный спрос. Лгут сами клиенты, расписывая те видения, которых не было. Поскольку Дорога — предприятие строго индивидуальное, то проверить, были ли у клиента какие–нибудь видения, нет никакой возможности. Зачем клиенты врут? Всего лишь, чтобы набить себе цену в глазах... ну хотя бы ближайших знакомых.

Наконец, имеются комплексные версии, апеллирующие к тому, что в силу всеобщего движения и развития должна развиваться и сама Дорога. Приведем характерный вариант: в древнее время на острове наблюдались природные аномалии, к примеру — магнитные бури, вызвавшие распространение слухов о сверхъестественных свойствах места. Хитроумные островитяне умело подогревали эти слухи и наладили целую индустрию обмана, используя новейшие технические приспособления.

Как могло случиться, что в эпоху мощнейшей современной техники существуют еще какие–то неясности и сомнения вокруг крошечного клочка давно обитаемой почвы?

Представляется малоправдоподобным, что остров никогда не становился объектом детализированной спутниковой съемки. Военные ведомства, разумеется, не балуют широкую публику подобными материалами. Материалы же эти, по всей видимости, свидетельствуют о том, что островные забавы не угрожают безопасности которой–нибудь из сопредельных или отдаленных стран, ибо с появлением мощных искусственных спутников Земли на Дороге, как будто, ничего не переменилось. О частных спутниковых съемках интересующего нас объекта нам ничего не известно.

Такой незамысловатый способ наблюдения, как фото– и киносъемка с воздуха в провиденсийском случае искусственно затруднен и малоэффективен. На острове, как известно, действует монополия местной авиакомпании «Air Providence», и наложен запрет на приземление гражданских, а паче военных самолетов других стран.

История запрета туманна. Начало ее восходит, вероятно, к тому времени, когда новоявленная независимая республика наотрез отказалась принимать иностранные самолеты, как военные, так и гражданские, под предлогом отсутствия оборудованного аэропорта. Когда аэропорт появился, запрет не был снят под предлогом тесноты. Не способствовало отмене запрета и открытие нового современного аэропорта, возведенного на насыпном острове к северу от Посейдонии. Новыми предлогами были сейсмоопасность (за всю историю острова на нем не случилось ни одного землетрясения) и стандартная борьба с терроризмом (за всю историю острова на нем не зафиксировано ни одного терракта).

Заметим, что иностранные самолеты не имеют права не только приземляться на острове, но даже пересекать его воздушное пространство. Воздушные трассы других авиалиний проходят севернее или южнее острова, и даже самолеты «Air Providence» заходят на посадку и взлетают со стороны океана.

Территория Дороги — самый центр острова — окружена двумя концентрическими системами противовоздушной обороны, так что появление самолетов–шпионов значительно затруднено. Правительство неоднократно заявляло о намерении беспощадно бороться с любыми нарушителями воздушных границ острова и, особенно, воздушных границ Дороги, поскольку древние ритуалы вовсе не предусматривают присутствие в поле зрения медитирующего адепта летательных аппаратов.

У нас нет сведений о применении против авиахулиганов крайних мер. Чаще всего самолеты–шпионы принуждаются к совершению вынужденной посадки, после чего следуют конфискация самолета и депортация пилота, предваряемая двухнедельным тюремным заключением. Воздушный шпионаж расцвел пышным цветом в 60—70–е годы на плодородной почве возрастающего интереса к сверхъестественным явлениям, после чего резко пошел на спад.

Было бы наивным полагать, что все без исключения самолеты–нарушители конфискованы и все оригинальные фотоматериалы изъяты. Мы уважаем провиденсийские службы безопасности, но не переоцениваем их. Нередко в прессе появляются иллюстрированные репортажи с названиями вроде «Via Fati крупным планом». Но всякий раз провиденсийская пресса отвечает на это короткими заметками с указанием точного места на Пиренейском полуострове, в Скалистых горах или даже на Курилах, куда недобросовестные журналисты ради сиюминутных выгод готовы переместить Дорогу Судьбы.

В начале семидесятых была предпринята экзотическая попытка проникнуть за ограду Дороги на воздушном шаре. Злополучный монгольфьер не то зацепился за острую скалу (как утверждали островные власти), не то был прострелен снайперами ПВО (как показалось отделавшимся ушибами и двухнедельным тюремным заключением воздухоплавателям), ныне установить истину вряд ли возможно, ибо обрывки шара были немедленно конфискованы.

Несмотря на тотальный запрет кинокамер, фотоаппаратов и даже обычных карандашей, предметы эти, разумеется, время от времени на Дорогу попадают. Самый громкий скандал здесь связан с именем научного журналиста Л. Упомянутому господину первоначально было отказано в посещении Дороги именно на том основании, что он профессиональный журналист. (Заметим, Правление Дороги обычно не берет на себя обязательств сообщать причину отказа, но в данном случае она была почему–то названа. Не исключен недосмотр чиновников.) Тогда Л. подал новое прошение, подчеркнув, что он не журналист, а ученый, все его публикации — научные статьи, а не журналистские заметки, и запрет никоим образом не должен его касаться. На этот раз прошение было принято, (должны же и у Правления случаться приступы лояльности и благодушия) и Л., действительно в течение нескольких лет честно воздерживавшемуся от газетных и журнальных выступлений, было выдано разрешение, хотя, как он сообщил впоследствии, досматривали его перед тем, как выпустить на Дорогу со сверхобычной тщательностью. Проверка не выявила ничего предосудительного, и Л. был, наконец, вознагражден за упорство.

Мужественный охотник за истиной прошествовал по Дороге Судьбы... широко разинув рот. Кинокамера была вделана в зуб. «Дорога пуста, чего и следовало ожидать, — комментировал он свою пленку, — немногие ее жертвы умирают всего лишь от разрыва сердца.» Пленка неотчетливо запечатлела хмурое ущелье, узкую пыльную каменистую тропинку вдоль бурой выщербленной горы и… больше ничего.

Мир впивался в экраны миллионами глаз, мир недоумевал, мир злорадствовал, мир саркастически хохотал, наконец. Кажется, очереди стали чуть короче. Трудно вообразить, к каким новым заключениям пришел бы мир, если бы другой научный журналист, доктор П., не брякнул глумливо на дружеской пирушке: «Почему, собственно говоря, все так уверены, что у них только одна Дорога?»

Фраза, разумеется, тут же попала в печать. Обескураженный Л., успевший сделаться мультимиллионером, чем он был частично вознагражден за долгие годы журналистской абстиненции, забыв о богатой лени, поспешил парировать, что он не видел на Дороге никаких развилок и перекрестков. Не зафиксировала их, как имел счастье убедиться мир, также и его камера. Но зерно сомнения было заронено и не замедлило принести сочные плоды. Интерес к Дороге опять вырос.

к оглавлению

14. Случайное и закономерное

Ритуалы Дороги странны — с этим соглашаются все. Но и глупыми их не назовешь, а это значит, что они естественны, невзирая на мнимую странность. Чтобы окончательно убедиться в этом, бросим беглый взгляд на кое–какие ритуальные частности и начнем с внешних атрибутов, а именно, с одеяния и диеты.

Дорожное одеяние красиво, удобно, не подвластно моде и помогает адепту почувствовать торжественность момента, полагают доброжелатели. Роковая униформа — попросту саван, утверждают наиболее циничные из оппонентов, и очистительно–подготовительные ритуалы имеют целью всего–навсего освобождение организма потенциальной жертвы Судьбы от шлаков, чтобы замедлить разложение тела в жарком климате.

Необходимость строгой диеты перед посещением Дороги часто объясняют историческими причинами. Успешное (с прозрениями) посещение Дороги было якобы возможно лишь в то далекое время, когда рацион островитян не отличался разнообразием. Позднее жизнь на острове стала изобильнее и оказалось, что у сытых посетителей Дороги не случается видений. Таким образом, визит на Дорогу необходимо предварить умышленным голоданием. Идея ритуального очищения, разумеется, не нова и в той или иной форме встречается во всех культах.

Гораздо более любопытным представляется беспримерный институт так называемого «партнерства». Состоит он, как многим известно, в том, что, подавая прошение, в него можно вписать, кроме собственного, еще одно имя. Его обладатель — по официальной терминологии Дороги, «партнер» или «компаньон», не обязан являться в контору FWA лично вплоть до того момента, когда подойдет общая очередь. Казалось бы, у компаньона меньше забот, чем у подателя прошения, но цена этому — уверенность, поскольку за подателем прошения остается право переменить компаньона (лишь однажды, впрочем) или вовсе не являться на Дорогу и тем самым не допустить на нее компаньона, принимаемого на Дорогу только в сопровождении подателя прошения.

Мы не беремся определить возраст этого странного обычая или правила и склонны согласиться с общепринятым мнением, что обычай этот существовал всегда, но не рекламировался.

Группа молодых математиков показала простыми компьютерными расчетами, что у обычая – вполне материальная подоплека. При разбираемой системе, якобы, на Дорогу попадает гораздо более клиентов (и денег), чем если бы каждому клиенту требовалось подавать собственное прошение.

Многие полагают, что обычай вызван желанием обогатить информационные хранилища Дороги Судьбы дармовыми сведениями. Но в таком случае не понятно, почему каждого лично записавшегося клиента может сопровождать только один компаньон, а не несколько, и почему компаньона можно сменить только один раз. Вероятно, смысл ограничений состоит в поддержании престижа предприятия.

Не меньше эмоций вызывает естественное, казалось бы, деление жилых помещений Дороги на женскую и мужскую половины. Нетрудно догадаться, чем руководствовалось Правление, занявшись упомянутой сепарацией. А как же с однополой любовью? — презрительно зевают скептики. В период возрождения ритуалов островитяне были столь наивны, что не подозревали о ее существовании, звучит анонимный ответ, из коего немедленно следует, что культ — не греческого происхождения.

Заметим кстати, что не известно, был ли когда–нибудь закрыт доступ на Дорогу для женщин, и если да, то каковы причины отмены запрета.

Многих смущает спартанская обстановка помещений. Самое простое объяснение состоит в том, что на Дороге всего–навсего воспроизведена аскетичная, монастырского типа обстановка как наиболее благоприятная для самопогружения. Случаются и более изощренные толкования. Их смысл в том, что Правлению не нужно отвлекать просвещенное внимание на учет полотенец, простыней и стаканов, поскольку они дешевы. Кроме того, возвращаясь к первой версии, замечаем, что помещение, в оборудование которого вложены минимальные дополнительные средства, тут же обретает стиль. А стиль интерьера не может не оказывать воздействия на тех, кто в нем находится. Жилые комнаты Дороги Судьбы отличаются тем замечательным свойством, что стиль в них отсутствует и, тем самым, они совершенно нейтральны.

Как ни странно, клиентами обычно спокойно воспринимается циничное требование предоставить банковские гарантии оплаты вывоза тела с острова в случае смерти на Дороге. Не в пример прочим правилам распорядка, это датируется совершенно точно, а именно мартом 1946 года, когда на заседании парламента новорожденной республики С. Провиденса депутат (а значит, просто островитянин, замечаем мы, понимая кое–что в островных делах) с очаровательной фамилией Аристобулез произнес следующую речь. (Заметим, что на заре существования республики заседания парламента транслировались по радио. Начиная с 1948 года трансляции прекратились, и материалы заседаний не публикуются.)

«Мы не можем превращаться в мировую могилу, всеобщую свалку падали, — вещал хитроумный посейдониец, — если мы желаем процветания нашей родине и успеха нашей Дороге, мы должны требовать от всех иностранцев, чтобы они забирали свои трупы с собой.» Нужно быть посейдонийцем, чтобы понять эту сентенцию, не удивиться ей и, более того, предпринять из–за нее какие–то действия. Мы же ограничимся общим замечанием, что политика обладает несравненной способностью делать скучными и будничными самые забавные и необычные вещи. Парламент принял речь бурными рукоплесканиями и одобрительными возгласами и единогласно проголосовал за принятие нового закона, согласно которому правом погребения на территории республики С. Провиденса обладают только ее граждане. Закон не ущемлял права туристов, но каждому клиенту Дороги отныне требовалось предоставлять вышеупомянутые банковские гарантии. Сумма их весьма значительна. Таким образом, несмотря на кажущуюся демократичность, хозяева Дороги предпочитают иметь дело с состоятельными клиентами.

Теперь остановимся ненадолго на деталях внутреннего распорядка, увы, опять неизбежно касаясь кое–каких тонкостей политического устройства республики С. Провиденса.

Служителем Дороги, разумеется, может стать лишь гражданин республики С. Провиденса. Закон строг: гражданином считается лицо, рожденное на территории республики от матери–провиденсийки. Провиденсийцем, таким образом, надо родиться, более того, родиться в нужном месте, а именно, на Провиденсии. Иностранные мужья провиденсиек не имеют ни права на гражданство, ни права на работу, в связи с чем провиденсийки неохотно выходят замуж за иностранцев. Но такие браки, разумеется, случаются. У эмигрировавших с иностранными мужьями провиденсиек заведено возвращаться на остров, когда подходит срок производить на свет наследников–полукровок, ибо в таком случае дети становятся провиденсийскими гражданами.

Если в смешанном браке рождается мальчик, он вполне может стать служителем Дороги, для чего ему, разумеется, придется перебраться на остров. Если же рождается девочка, то она тоже может стать служительницей женского отделения Дороги, если пожелает жить на острове. Кроме того, девочка со временем сможет благополучно производить на свет новых провиденсийцев, при условии что предпочтет провиденсийский родильный приют любому из континентальных. Таким образом, процесс внепровиденсийского размножения провиденсийцев неторопливо, но неуклонно устремляется в бесконечность.

Нет никаких оснований считать, что процесс этот когда–нибудь прекратится, поскольку, во–первых, жизнь на острове не особенно комфортна, и, во–вторых, провиденсийское гражданство — вовсе не помеха, даже если его обладатель обитает в другом месте. Большинство граждан республики, постоянно живущих за ее пределами, имеет двойное гражданство, а посейдонийское подданство его обладателями, как правило, не афишируется. Таким образом, мир, не особенно отдавая себе в этом отчет, впитал в себя звездную пыль расколовшейся касты жрецов.

О точном количестве скрытых провиденсиек и провиденсийцев осведомлены, вероятно, только островные власти. По разным оценкам, их от трех сотен до пятисот тысяч человек. Первое число явно занижено, а второе — завышено, но все же очевидно, что количество законных граждан республики С. Провиденса, не проживающих на ее территории, сравнимо с численностью ее населения.

Поговаривают, что влияние республики С. Провиденса на мировую политику и общественное мнение развитых стран, осуществляемое через тайных провиденсийцев, куда сильнее, чем принято считать.

Имеется и противоположное мнение. На острове, как известно, нет ни одного университета, поэтому провиденсийцам приходится получать образование в других странах. Известно также, что молодые провиденсийцы неохотно покидают остров, из чего следует, что островные дипломированные специалисты — преимущественно лица смешанного происхождения, из чего, в свою очередь, следует, что интеллектуальная власть на острове находится в руках полукровок. Таким образом, провиденсийская автономия и независимость — не более, чем фикция.

Оппоненты отмечают, что дипломированные специалисты не имеют реальной власти и влияния, и отношение к ним — вполне утилитарное. Значит ли это, что на острове культивируется какое–то тайное знание, которому не учат в университетах и которое передается лишь посвященным, в строгой тайне? Увы, мы не знаем этого.

Итак, нам ничего не остается, как, спустившись с воображаемых надматериальных высот или, напротив, выбравшись из гипотетических тайных подземелий, прибиться к стае реалистов. Наш скромный островок–гидра распустил довольно ядовитые щупальца по всему миру — с этим согласны все наблюдатели. И мир, в свою очередь, не выпускает из превентивных объятий склизкую эту гидру со всеми ее щупальцами — с этим тоже, кажется, никто не спорит. А следовательно, и в сомнительных, по определению, околопосейдонийских сферах нынешней стабильной цивилизацией достигнуто похвальное равновесие.

к оглавлению

15. «Axis Мundi, пуп вселенной...»

Займемся, наконец, мистическими теориями. Итак, если во всем этом «что–то есть», то с чем это «что–то» связано: со свойствами места или с просвещенностью жрецов?

Возраст ритуалов, как мы, кажется, успели упомянуть, выяснить невозможно. Если происходящее на Дороге (разумеется, при условии, что на ней хотя бы изредка что–то происходит) связано больше с умениями жрецов, чем со свойствами места, то ритуалы могут быть наследием как греческого или какого–нибудь из последующих периодов, так и восходить к доэллинской эпохе.

Мы не видим оснований вслед за некоторыми исследователями считать Аристарха элевсинским, к примеру, адептом как потому, что он был слишком молод, так и из–за забавного аргумента a contrario: если были основания принимать оракул всерьез, то именно потому, что к тому моменту, как Аристарху стало известно об оракуле, он ни разу не покидал Керкиры. Впрочем, достичь одной из низших степеней посвящения можно было и на Керкире. Поскольку Аристарх, являясь всего лишь неофитом, добровольно возложил на себя жреческие обязанности, имеются немалые основания предполагать, что его товарищи тоже были не более, чем неофитами или, скорее всего, обычными профанами. Мы убедились, таким образом, что если культ имеет греческие истоки, то он вряд ли связан с традицией и, скорее всего, является результатом «непосредственного» откровения Аристарха. (Решение вопроса о том, возможно ли откровение непосвященного, оставляем личному вкусу читателя.)

С мистической точки зрения, если место и является особым (воздержимся пока от определения «сакральный»), от жрецов, тем не менее, требуются некоторые умения. Наиболее последовательная, на наш взгляд, версия происходящего состоит в следующем: культ — древнего происхождения и до недавнего времени (точнее — до того момента, когда вход на Дорогу стал платным) был внутренним посейдонийским делом. Нет ничего удивительного в том, что слухи о происходящем просочились наружу. Мистерии же, вернее, мономистерии, а) происходили в прошлом, б) происходят и теперь и в) вполне действенны. Таким образом, островитяне, сделавшись поголовно жрецами, в каком–то смысле променяли собственную просветленность на деньги.

(Упомянем, кстати, еще одну точку зрения. Кем–то подсчитано, что если бы остров был исключительно курортом, его доходы во много раз превышали бы нынешние. Впрочем, островитяне имеют право на собственные соображения и расчеты.)

Итак, попытаемся понять, удалось ли кому–нибудь из мистически небездарных личностей ощутить признаки того особого движения воздуха, тех запахов, перепадов температур и даже собственных настроений и мыслей, которые позволили бы определить характер духа места.

Нашей целью не является классификация причин визитов на Дорогу. Упомянем лишь, что главными из них являются а) пресыщенность, б) неудовлетворенность потенциального клиента и, наконец, в) над всем надстоящая мода. Мысли о посещении Дороги как о попытке заглянуть в высшие сферы мироздания зарождаются большей частью тогда, когда другие способы познания по каким–то причинам недоступны.

Нас больше интересует другой вопрос: что заставляет двигаться по Дороге? Клиенты попроще, как правило, не задумываются над этим, полагая, что любая дорога предназначена для того, чтобы по ней идти.

Образованных, но не склонных к медитациям посетителей часто вводит в заблуждение нерегулярность местности. Дорога, вернее тропинка, узка, извилиста и смущает любопытством: «А что же дальше, за поворотом?»

Более интересным представляется следующее наблюдение (цитируем ежеквартальник общества «Дорога — даром» N° 4, 1978 г.): «Что–то как будто толкало меня в спину, какая–то невидимая сила. Если я шел быстро, то почти не ощущал этого давления, но стоило мне замедлить шаг, давление усилилось, а когда я попытался остановиться, мне это не удалось: давление стало настолько сильным, что я едва не упал на колени.»

Продолжим. Если место чем–то необычно, то следует ли полагать, что эта необычность оказывает влияние на всех его посетителей или только на избранных?

Никто из великих мистиков, насколько нам известно, Дорогу не посещал и не рекомендовал этого своим последователям. Как наиболее яркий пример отметим упоминание острова Посейдония в обстоятельном трактате прославленного Учителя со ссылкой на Платона, в трудах которого, между тем, Посейдония ни разу не упомянута. Если несуществующую ссылку полагать следствием ясновидения автора, то неупоминание в данном контексте Дороги Судьбы приобретает грязноватый оттенок откровенного замалчивания.

Объяснений подобной настороженности мы видим два. Во–первых, мистерии, как сказано, имеют индивидуальный характер, т.е. являются, мономистериями, в которых новому адепту вполне может открыться нечто, плохо согласующееся с учением гуру. Таким образом, ученик на Дороге выходит из–под контроля гуру, что чаще всего находится в противоречии с планами самого гуру. Во–вторых, пренебрежение Дорогой может быть связано с кастовым презрением оккультистов к развоплощенным духам невысокого пошиба, с которыми, возможно, приходится иметь дело в мистериях.

Не устояв перед эмпирическими соблазнами, опять обратимся к запискам очевидцев. Первый же серьезный взгляд на источники разочаровывает, как, впрочем, почти любой взгляд на почти любые источники, а тем более, связанные с такой провинциально–недоделанной частностью, как Дорога Судьбы.

Решимся, наконец, поставить прямой вопрос: что все–таки происходит в месте с этим претенциозным названием? Первым документальным свидетельством, на которое мы обратим внимание читателя, будет, как ни странно, сонет второстепенного английского поэта–романтика XIX века Джереми Беннетта, с итальянской почему–то рифмовкой.

«Воздушный юноша с пламенным взором», в котором «возродилась душа Шелли», как отзывались о поэте современники, писал эльфические, усыпанные душно–экзотическими лепестками стихи и длинные героические поэмы, издававшиеся, но не приносившие дохода, был круглым сиротой, бедствовал, болел чахоткой и, разумеется, должен был умереть, не достигнув тридцатилетия. Получив очередной скудный гонорар и оставив у ростовщика остатки фамильных драгоценностей, гениальный обреченный юноша, видимо, предчувствуя скорый конец, отправился путешествовать, выбрав целью не благоуханную Италию, полную теней богов и героев Грецию, утонченный Египет или сказочный Восток, а пользующийся сомнительной славой маленький атлантический островок. Отзывчивые читатели научились понимать нас с полуслова: поэт отправился на Посейдонию, еще хранившую память о британском протекторате, что лишало поездку последних остатков экзотики.

Обратимся же к этому необычному документу. Алмазность канона, более чем поэтические достоинства, вынуждает нас привести стихотворение целиком. Как знать, быть может, нам не придется сожалеть о собственной расточительности, и неизбежные четырнадцать строчек прояснят гораздо больше, чем предвещали вначале. Приводим сонет в собственном (за неимением под рукой другого) небрежном переводе, единственное, но безусловное преимущество которого — чрезвычайная близость к оригиналу.

В горах пустынных, поступью смиренной
Я брел один в туманной тишине.
Ее нарушил песней вдохновенной
Бог Аполлон, спустившийся ко мне.
Взор опустив, коленопреклоненный,
Держался я учтиво в стороне
И награжден чудесным кубком пенным
С жемчужиной, растаявшей на дне.
Глоток — и, чудо, пали все заслоны.
Весь смысл судеб в мгновении одном.
Брилльянтовой росой покрылись склоны,
И, поглощаем дивным тихим сном,
Благоговейно жду не Аполлона,
Но Зевса со священным перуном.

Стихотворение, которое первоначально выглядит праздной поэтической безделкой, уже при втором, возносящем над сонетной жесткостью, прочтении, побуждает задавать кое–какие, тоже, впрочем, праздные вопросы. Спустился ли, предположим, Аполлон с неба или всего лишь с ближней горы? И что значит эта жемчужина на дне кубка? Автор — посредственный викторианский поэт, а не античная царица.

Кстати, замечаем мы, еще раз вглядевшись в скупые строчки, автор никак не описывает обличье, в котором ему явился Аполлон, но у него нет ни малейших сомнений — это он, великий бог.

Поэт, которому открылся «смысл судеб», не сомневается в том, что гибель его неизбежна. Однако, смерть поджидает его вовсе не на дне кубка. Кубок познания не содержит яда! Гибель неизбежна, но сладостна, ибо теперь она может наступить только от руки Верховного Бога.

Гибель поэта, между тем, осуществилась довольно стандартным для поэтов образом. Благополучно возвратившись с Дороги, автор написал приведенный выше сонет и больше никогда не писал стихов. Чахотка и общая телесная изможденность, которые для довершения образа воздушно неприспособленного к наземному существованию романтика должны были свести его в могилу в юном возрасте, внезапно отступили, что объясняли впоследствии целебным воздействием южного климата.

Вскоре после возвращения в Британию бывший поэт неожиданно для самого себя получил крупное наследство (быть может, зевсов перун угодил не в того, кому предназначался), что позволило ему не заботиться больше о хлебе насущном и легко содержать большую семью, обзавестись которой он поспешил, женившись на бедной, кроткой и миловидной девушке, незамедлительно превратившейся в плодовитую и хозяйственную матрону. Пописывал с тех пор бывший поэт только безобидные политические памфлеты и предусмотрительно скончался в июне 1914 года в возрасте восьмидесяти трех лет, окруженный почетом и многочисленным потомством. Остается неясным, куда все–таки подевался «смысл судеб».

Разумеется, можно полагать приведенное стихотворение попросту рифмованной бессмыслицей, особенно, если припомнить, как происходило посещение Дороги в XIX веке. Но мы не имеем права пренебрегать никакими из просвещенных свидетельств — увы, их не так много. Подготовительные ритуалы довольно грубы, цена соло–мистерий неадекватна. Настоящие интеллектуалы, нищие–недотроги традиционно сторонятся вульгарного места.

Таким образом, духовное зрение адептов неуклонно слабеет, и, собственно, именовать клиентов Дороги адептами можно только в шутку. Имея дело с очевидными профанами, даже самые добросовестные из жрецов не могут не поддаться соблазну то и дело прибегать к аrgumentum ad ignorantiam и не особенно заботиться о качестве действа.

Более поздние поэтические творения на разбираемую тему неизменно сочетают оттенок глумливости с известным натурализмом, к примеру:

Испанский сапожок,
Эллинская хламида.
Повсюду дремлет рок
Пугающего вида.

Рудименты различных преданий
Окружили меня и ползут.
Я в казеннейшем из одеяний,
И в ботинки кривые обут.

Иногда со знанием дела пересказывают Павсания, зачем–то нарушая последовательность событий:

Тут отец, легко погладив кудри сына,
Разразился неожиданным признаньем.
Эта странная и смутная картина
Золотым предуготовлена сияньем.
А иногда напоминают кабаретные куплеты:
И скажут мне: дались вам, право, острова!
Идея острова, напомнят, не нова.
Ко всем чертям пошлю настырных дураков,
Свой чемодан возьму, адье и был таков.

Не смущаясь неновизной, кумир интеллектуальной молодежи поэт Дитер Вайсвальд, двадцати семи лет, никогда не отдалявшийся от родного Франкфурта больше чем на пятьсот километров, заявил, что все содержится во всем, и по части можно без труда восстановить целое. К примеру, он может постичь, хотя бы и Дорогу Судьбы, не сдвинувшись с места ни на шаг. Результатом скороспелых медитаций юного гения, осуществлявшихся, как нам представляется, не без применения дурманящих веществ, явилась поэма «Дорога Судьбы», долгое время не находившая издателя и, наконец, опубликованная по частям в журнале «Двадцать». К досаде чересчур разборчивых издателей, поэма стала настоящей литературной сенсацией и уже дважды переиздавалась издательством «Сегодня», снабженная устрашающими иллюстрациями. Приведем характерный отрывок.

Отчего расплывающееся пространство
Сгущается так внезапно и страшно?
Красно–синие волны охватят меня,
Когда я, отрешенно спокойный,
Не поддамся минутным соблазнам.
Камни и пыль… В камнях и пыли течение жизни
Подвержено слишком случайному руслу.
Память безумств, переходы трагических красок
Отражены в недоступных кривых зеркалах,
Трижды разбиты в куски фейерверками празднеств,
Грязной сметутся метлой,
И это судьба.

Элина Войцеховская

VIA FATI

роман

ЧАСТЬ 2. VIA FATI

к первой части к третьей части

Предисловие

к оглавлению

1. Огнеголовый Аристарх

к оглавлению

2. До Аристарха, в глубине веков...

к оглавлению

3. Царская слава

к оглавлению

4. Странное захолустье

к оглавлению

5. Королем стать проще, чем святым

к оглавлению

6. «А кто же король?»

к оглавлению

7. Новый Аристарх

к оглавлению

8. «Пустынный каменистый дар...»

к оглавлению

9. Решимость монаха Ансельма

к оглавлению

10. Ничто не пропадает бесследно

к оглавлению

11. Товарищество Судьбы

к оглавлению

12. Новейшие сплетни

к оглавлению

13. Достовернее разума

к оглавлению

14. Случайное и закономерное

к оглавлению

15. «Axis Мundi, пуп вселенной...»

к оглавлению к первой части к третьей части