Айердаль

Прозрачности

Бетти Сибилле

нашим солнцам, нашим разногласиям, нашим драным покрышкам,

всем нашим переломанным костям,

нашим неразыгранным актам

31 октября 1997 г.

Движущаяся толпа неожиданно подчиняется законам механики жидкости, во всяком случае, если считать ее однородной. Плотность, скорость, векторы, перемешивание – когда глядишь на нее с высоты, чуть прищурившись, чтобы размыть детали, толпа полностью вписывается в систему математических моделей. Находясь внутри, почувствовать это труднее, потому что всякий человек в толпе – потенциальный зародыш хаоса. Один резко останавливается и стукает себя по лбу, другой теряет нить своей траектории oт того, что подносит к уху телефон, кто-то грохается оземь из-за сердечного приступа или взбунтовавшихся шнурков, красотка под прямым углом заворачивает к бутику, другая окликает подругу, упущенную из виду десять минут или десять лет тому назад. Пучок потоков, теряющих точность. Поскольку человек – тварь более или менее разумная, то каждый корректирует свой курс соответственно обстоятельствам и умеет использовать во благо возможности, предоставленные разрывами в течении. Перейти на другую сторону улицы, подтянуть штаны, остановиться у газетного киоска, нырнуть в ту волну, что внушает больше доверия, скользнуть между парой рассеянных, налететь на кого-то гораздо более привлекательного, чем уличный фонарь. Семена хаоса проклевываются. Эффект бабочки проявляется здесь и там.

Двумя пешеходными переходами вниз по течению Гарри знакомится с Салли. Двадцать три года спустя их старший сын приносит победу команде «Лейкерс», отмечая корзину тремя очками на последней секунде финала NBA. Лицо мира от этого не переменилось. Удача, ибо так бывает далеко не всегда.

Изредка попадаются Пловцы толпы, которые плевать хотели на механику жидкости, хаос и эффект бабочки. Очень вероятно, что только один-единственный из них – одна-единственная – сознательно практикует премудрость, в метафорическом смысле породнившись с плаванием. Они извлекают пользу из течений, они играют с волнами, они идут в кильватере, они занимаются серфингом, они ныряют, они ищут наилучший угол погружения, но они не имеют понятия о том, что применяют законы агорадинамики. В лучшем случае, они именуют это инстинктом. В худшем – привычкой. Как бы то ни было, они перемещаются внутри потока, нарушая его наименьшим возможным способом – не для того ли, чтобы ограничить силы трения? К слову, класс Пловца толпы оценивается способностью двигаться так, что невозможно ни заметить его проход, ни обнаружить малейший след.

Ибо существуют Следопыты толпы, способные двигаться против любого течения, сохраняя свое собственное направление, и они знают, что делают. Они, как правило, получили образование, они владеют теорией и являются превосходными Пловцами. Если желательно не оставлять им улик, то потому, что их обучение часто происходит в полицейских школах, что оно порой довольно специфично, ему случается быть как далеким от официальности, так и военным. Ко всему они редко пребывают в одиночестве.

Все толпы мира различны. Культура, время года, происшествия, топография – множество данных соединяется воедино, чтобы наделить каждое мгновение, в каждом месте, особой, если не уникальной внешностью, но динамические принципы всегда одни и те же. Чикагский даунтаун, между собакой и волком, в вечер Халлоуина, среди контор, станций метро, пабов и универсальных магазинов не слишком напоминает Венецию летом, во время обеда, или Абиджан когда угодно, меж тем Наис повсюду плывет с одинаковой непринужденностью. Она внимательна, разумеется, всегда готова сдвинуться, прибавить шагу, смещая книзу свой центр тяжести, повернуться вокруг самой эфемерной опоры, чтобы вильнуть в сторону, скользить в минимальном пространстве. Она идет быстро, с расслабленностью человека, которому некуда спешить, лишь затем чтобы чувствовать себя хорошо, в своей стихии. 

Наис не была бы Наис, если бы попросту позволила себя нести под предлогом того, что у нее нет ни дел, ни целей, пусть даже она известна как Наис всего лишь крошечной шестимиллиардной доле человечества – ей самой. Во всяком случае, двое Следопытов в ее кильватере могли бы засвидетельствовать, что знают ее совсем под другим именем.  

Поначалу она принимает их за простых Пловцов. По статистике нет ничего невероятного в том, чтобы наткнуться одновременно на двоих в самом посещаемом квартале города размером с Чикаго. Потом она изучает векторы их траекторий и находит их странно синхронными и параллельными ее собственным. Пока не о чем беспокоиться: речь еще может пойти о мелких воришках или о наводчиках для третьего жулика, Следопытство – необходимый для карманника талант. Наис уже сталкивалась с подобными недоразумениями, она знает, как избежать затруднений, которые из них проистекают, и, при необходимости, она знает также, как обогатить багаж грабителя, показав ему, что он заблуждается. Все это вопрос настроения и времени, которое она готова посвятить очередному воришке.

Сегодня, 31 октября, Наис не склонна думать, что за ней увязалась пара шалопаев, но полагает, что для очистки совести можно потратить чуть-чуть времени.

Она слегка замедляет шаг, чтобы приноровиться к скорости окружающих. Она выпрямляет ноги, расправляет грудь, ступает с носка и поднимает голову. Таким образом, она прибавляет в росте пятнадцать сантиметров. Золотисто-каштановый беспорядок ее полудлинных волос довершает картину. Ее невозможно теперь потерять из виду и трудно не заметить. Она не выше, не привлекательнее, не лучше одета, чем женщины вокруг нее. Она себя показывает, и этого достаточно, чтобы ее заметили.

Она напускает на глаза радостный блеск, чтобы в них заиграли изумруды. Она напрягает мышцы щек, приоткрывает рот и позволяет плечам расслабленно покачиваться в ритме шагов. На ней джинсы неясной марки, слегка тертые, ее кроссовки выглядят старше, чем они есть на самом деле, а ветровка лишена любых признаков женственности, но никто из тех, кто встретится с ней взглядом, не обратит внимания на ее одежду. Она бодра, у нее игривый нрав, она источает самонадеянность молодости, у нее нет никаких комплексов. Мы догадываемся, что по вечерам она играет на скрипке в старом пабе, где льется рекой «Киллиан», и она наверняка не последняя среди тех, кто танцует жигу. А если вы скажете ей «Добрый вечер!» здесь, сейчас, встретившись с ней, она не остановится, но повернется на цыпочках, чтобы украсить вам вечер улыбкой. Вы надеетесь, быть может, однажды или дважды пересечься с ней опять, но вы не вернетесь по своим следам, чтобы причалить к ней. Так уж выходит. Мужчина вы или женщина, молоды вы или стары, вы только что научились тому, что счастье, чтобы быть бесплатным, должно быть эфемерным.

Ему подходит к сорока, он начинает седеть, он носит на плече старую коричневую кожаную сумку фотографа, в которой, скорее всего, нет никакого фотооборудования. Сумка, так же как и шелковый шарф вокруг шеи, выделяют его среди его коллег. Каждый вечер в это время он перемещается из одной точки в другую, точки всегда те же самые, мысли вращаются вокруг пустоты. Он прекратил погружаться в мечты, когда увидел ее в потоке, проплывающем вверх по течению авеню, в двенадцати метрах перед собой, за расправлящимся с хот-догом будущим толстяком в костюме и парой близнецов, не связанных никаким родством, кроме одного и того же начальника. Она перемещается параллельно наушникам от мобильного телефона, под которыми лепечет административный работник с чрезвычайно аэродинамичной лысиной, вовсе ей не знакомый. Она сдвигается вправо, ближе к потоку, плывущему вниз по течению. Ему достаточно сделать шаг в сторону, чтобы с ней пересечься. Он проделывает это, не упуская ее из виду. Она же обращает на него внимание, только когда он оказывается на одном с ней уровне. Тогда он приветствует ее кивком головы и изображает теплую, радостную гримасу, как будто благодаря ее за то, что она существует.

– Добрый вечер, – улыбается она ему, повернувшись на цыпочках.

Она не остановилась, даже не замедлила шаг. Он резко остановился. Тот, кто шел за ним, налетает на него. Он отступает в сторону и ударяется о встречный поток – по меньшей мере, о курьера мелкой бюрократической конторы, который старается держаться у края, чтобы выгадать время, и который видит, как ноша выскальзывает у него из рук и перекатывается под ногами у прохожих, многие останавливаются и наклоняются, пытаясь ее подобрать. Механика жидкости только что получила дьявольский пинок хаоса.

Покручиваясь на носках, Наис не сводила глаз со своей жертвы, но периферийным зрением успела прочесать толпу на триста шестьдесят градусов вокруг и зафиксировать положение обоих Следопытов. Она не может ни представить весь размах вызванного ею замешательства, ни вычислить его последствия, но знает, что у Следопытов есть всего одна возможность быстро из него выбраться, чтобы напасть на ее след. Один из них свернет к домам, другой – к улице, оба будут двигаться быстро и расчетливо, чтобы схватить ее до следующего перекрестка.

Мало-помалу она сгибает ноги, опускает таз, слегка горбится, округляет лопатки, наклоняет голову. Она поднимает капюшон ветровки, вытаскивает из кармана пару очков с простыми стеклами, пожирающими лицо, и с толстой квадратной оправой, которую она поправляет на носу. Потом она использует группу старших школьников, чтобы развернуться и нырнуть во встречный поток. Она проходит в двух метрах от Следопыта, который сошел с тротуара, не замечая ее, укрытую за парой подростков, далеко от места, где он ее ищет. Пройдя двадцать метров, она опять разворачивается. Следопыты выслежены.

Они лихорадочно ее ищут. Они взбегают по ступеням подъездов. Они ускоряют шаг. Они прощупывают взглядом витрины. Они идут боком, высоко подняв голову. Они обмениваются жестами и мимикой, более или менее незаметными. Один возвращается назад, другой переходит улицу. Внезапно появляется третий. Наис не знает, откуда он взялся, но он изрядный увалень: его не было в толпе, иначе она давно бы его заметила. Наверняка он вышел из автомобиля.

Она концентрируется на проезжей части и на стоящих машинах. Многие из них запаркованы не по правилам, но одна – совсем наперекосяк, с капотом, заходящим на тротуар. Внутри только один человек, на «месте смертника», с мобильным телефоном, приклеенным к уху. Занавес гипотезы о карманных воришках. Совесть чиста. Счастливчику с кожаной сумкой трудно будет найти минимальное подобие между феей зеленой Эрин[1], празднующей свой Халлоуин, и корриганкой[2] с оскалом превосходно злобным, которая прощупывает пульс улицы, начиная от входа магазина электротоваров.

Они находят ее уже в третий раз в этом году, и Наис никогда не знает, как это им удается. Она даже не знает, кто они. Она только подозревает, что это связано с одним очень давним событием. Два года тому назад, из чувства противоречия и ради красивого завершения истории, она позволила себя схватить, но не выяснила ничего, кроме того, что ей не возвратят свободу. Место, где ее заперли, походило на тюрьму строгого режима, скрещенную с психиатрической больницей. Ничего нового, но гораздо хуже. Ее много расспрашивали, ни на один из ее вопросов не ответили. Ее накачали лекарствами. Химическая клетка внутри бронированной клетки, обитой мольтоном. С ней обращались как с диким зверем, которого хотели превратить в подопытную крысу. Когда она поняла, что другого будущего у нее не будет, она исчезла. Никто не оказался в состоянии ей помешать.

Тип в машине захлопывает свой телефон. Наис отходит от подъезда и очень быстро пересекает тротуар. Она – тень, которая пронзает два потока пешеходов, не нарушая их. Дверца распахивается, она кладет правую руку на ее край. Левой извлекает очень тонкий предмет из-за пояса, под ветровкой, со стороны спины. Тип опускает ногу в водосточный желоб и, в то время как он пытается встать, она нагибается, как будто хочет что-то ему сказать, и вонзает ему в затылок шило. Он падает назад на сиденье, в то время как она вытирает оружие о его пиджак. Потом, пинком, она заталкивает его ногу в машину и захлопывает дверцу.

Она прячет оружие в правом рукаве и ныряет в толпу. Это очень тонкий и острый клинок длиной двадцать сантиметров, достаточно гибкий, чтобы последовать за легкой округлостью ремня, сохраняя память об изначальной жесткости. Твердая поверхность, например кость, могла бы погнуть или сломать его. Слишком быстрое погружение в плотную ткань, вроде напряженной мышцы, дало бы тот же результат. Но Наис хорошо знает анатомию и прекрасно контролирует скорость своих движений.

Перед ней появляется увалень. Он собирается опять усесться в машину. Она ускоряет шаг, наклоняет голову и в последний момент прыгает, чтобы налететь на него со всего размаха. Шило опять в ее левой руке. Оно проходит между двух ребер и пронзает сердце насквозь. Она вытирает острие, попросту вытаскивая его и проводя вдоль спины увальня, который наклоняется к ней и резко обрушивается на задницу. Она уже прошла, лавируя, пятнадцать метров и нырнула в толпу, когда кто-то обратил внимание на ее жертву. Один из Следопытов находится на три пешехода впереди нее, чуть правее, ближе к витринам.

Она сворачивает, идет скользящим шагом и замедляется. Кто-то громко вскрикивает; в радиусе тридцати-сорока метров все головы поворачиваются к нему и к трупу увальня у его ног. Она держит шило в опущенной правой руке, вдоль бедра. Предусмотренное завывание достигает ее ушей. Следопыт останавливается. Шило проникает под его лопатку прежде, чем он успевает повернуться. Он широко распахивает рот, но не издает ни звука. Наис усаживает его на выступающем краю витрины и прислоняет его голову к дверной раме, одновременно вытирая острие о его брюки.

В двадцати метрах, вокруг трупа увальня, образуется толчея. У многих в руках телефоны, вскоре явится полиция. С другой стороны улицы, второй Следопыт, встревоженный, пытается пройти между машинами, тормозящими у светофора. Приблизившись, он втирается в середину неразберихи, но не затрудняется тем, чтобы остановиться и выяснить, что ее вызвало. Он спешит к машине своих коллег. Наис настигает его сзади, и лезвие проскальзывает между его ребер в тот самый момент, когда, тщетно постучав в окно, он начинает открывать дверцу. Потом она заталкивает труп в машину и закрывает дверцу, не забыв в очередной раз тщательно вытереть острие.

Она выпрямляется, прячет оружие в ремне и переходит улицу мягким шагом, попутно снимая бутафорские очки и опуская капюшон. Несколькими секундами позже она одаривает улыбкой прохожего, которого не оставили равнодушным изумруды ее глаз и пламень волос. Она уже плывет в дальней улице, когда сирены принимаются довершать порожденный ею хаос. Через два часа она покинет Чикаго, потом будет поездка по Иллинойсу.

Между тем, четыре крошечные дырочки, проделанные в четыре короткие минуты, вызовут множество телефонных звонков. Одни из собеседников узреют в этом воскрешение методов прошлых эпох, когда войны были такими холодными, что даже перед самыми прекрасными очагами не удавалось говорить о них, не натянув рукавицы. Другие составят списки более или менее специфических служб и сомнительных организаций. Кое-кто попытается выгородить себя и по меньшей мере один из таких сможет быть призван к ответу или, во всяком случае, испытает очень сильное давление.

Каким бы ни было влияние этого последнего, он вовсе не останется невидимкой для средств массовой информации и официальных служб, и ему придется удвоить бдительность. Какой бы ни была его сила, ему придется принять в расчет новую оценку, которую Наис дает своей свободе, и подвергнуть испытаниям собственную сдержанность. Он наверняка не выйдет из игры, не в этот раз. Тем временем она подымет ставки.

Это одно из абсурдных нагнетаний, которых не должно бы быть, ибо никому не следует изымать из жизни других то, что способно обогатить или обеспечить его собственную жизнь. Это одно из нагнетаний, хорошо известных Наис под столькими разными обличьями. У него существует только один предел, который она готова приблизить, если окажется недостаточно категоричного «нет», только что повторенного ею.

Она сказала «нет», в течение долгих лет ускользая.

Она повторила его, исчезнув.

Она только что проделала четыре маленькие поучительные дырочки, чтобы заставить хорошо себя понять.

Она, к сожалению, не сомневается ни в том, что должна будет проделывать и другие, ни в том, что до того, как она устанет и лишится сил, ей самой придется приблизить предел и организовать собственную облаву, превосходно достаточную.

Как бы то ни было, Наис ни в чем не сомневается.

9 января 1998 г.

Достаточно высунуть нос за дверь, чтобы почувствовать: что-то идет не так. Небо безупречно голубого цвета, солнце скользит по улице Ремпар-д'Эне, чтобы облить два голых дерева на краю площади и на улице Франклина и упереться в дешево-дымчатую витрину «Макдональдса». В «Макдональс» поспеши, проблюйся от души. Эта мысль явно не возбуждает аппетит, но каждое утро заставляет Стивена усмехнуться, тем более что ее изложили ему не как шутку, а как философию (едва ли не единственную) города Лиона – самопровозглашенной мировой гастрономической столицы и, ко всему, мирового рекордсмена по числу «Макдональдсов» на душу населения. Разумеется, в Лионе не больше «Макдональдсов», чем в любом другом месте, но многие лионцы рассматривают их как ущемление своих личных прав, хотя и предпочитают иронию выходкам Бове[3].

Стивен некоторое время медлит на крыльце, забавы ради придумывая имя своему ощущению необычности, прежде чем столкнуться с ней нос к носу на первом же углу. Он втягивает воздух. Ничего или всего лишь городские запахи. Самый загрязненный город Франции, уверяют национальные средства массовой информации, подобно Греноблю или Марселю, когда к северу от Луары идет дождь. Во всяком случае, любой лионец скажет вам, что «национальный» в терминах информации означает «парижский». Лионцы недолюбливают парижан и называют Париж «домом скорби», поскольку остатки милосердия заставляют их оплакивать эти десять миллионов несчастных, наступающих друг другу на ноги и отстегивающих непомерные суммы за квадратные метры, столь жалкие и столь отдаленные от виноградников по берегам Роны, от Средиземноморья и от припорошенных отрогов. Переполненные человечностью, они бы охотно отослали бедолагам толику зеленеющего счастья, лишь бы те оставались у себя дома. Что же касается парижан, то они помещают Лион между Фурвьерской и Вьеннской автомобильными пробками, если ехать через пробку около Шасс-сюр-Рон, и не знают, что еще можно сказать о провинциальном городе, столь удаленном от морских и лыжных курортов. Тем не менее, заботясь о децентрализации, они охотно поменяли бы бюджет PSG[4] на серию из двух побед на своем поле.

Стивен улыбается во второй раз. Соотечественник, живущий в Марселе, сказал ему (в разговоре о футболе):

– Франция – маленькая страна, совершенно нормально, что у нее такой куцый региональный шовинизм.

Стивен ответил довольно сухо, что предпочитает шовинизм сегрегации, это положило конец дискуссии. Между тем, пусть даже французский регионализм нередко его забавляет, ему трудно не признать себя разочарованным.

Он решается отойти от подъезда и пересечь площадь Ампера. Он проходит меньше пятидесяти метров. Его окликает клошар лет тридцати или моложе, растянувшийся на скамейке и укутанный в спальный мешок неописуемого цвета, латаный к тому же на боку.

– Эй, Стив! Ты забыл своего кореша Мишеля, или что?

Стив никогда не забывает своего кореша Мишеля, эта короткая фраза – не более, чем ритуал. Она означает «я здесь», потому что Мишель располагается на ночлег не иначе как в Эне[5], но муниципалитет не всегда позволяет ему валяться на скамейке в то время, как дети идут в школу, а счастливчики – на службу. Когда Мишель на месте, Стивен приветствует его и заворачивает в булочную. Он возвращается с двумя круассанами, двумя шоколадными булочками, двумя одноразовыми стаканчиками кофе, и они вместе завтракают на скамейке.  

– Привет, Мишель! Ты тут совсем один с утра?

Бомж пожимает плечами под своим мешком.

– Холодрынь была ночью еще та. Флики[6] зацапали корешей, чтобы задвинуть их к теплой печке. А я втихаря залег на дно. Не по кайфу мне ночлежка. Дрыхнуть по сорок человек в палате, отдающей хлоркой и жратвой, – это... ну не так уж это хреново, положим, но не по кайфу и точка. И потом, каких-то минус два-три – это не то, от чего я могу сдрейфить!

Минус четыре, сейчас минус четыре. Стивен слышал это по радио и чувствует, как воздух проникает в ноздри. Вот откуда происходит чувство необычности: родное чувство холода, первого зимнего холода, легкий привкус дома, который щекочет ему подсознательное, напоминая, что ему предстоит пройти долгий путь, чтобы избавиться от старых призраков и гнусавого акцента.

Рожденный в Монреале за полчаса до того, как Канада вступила в семидесятые годы, от англоязычной матери и франкоязычного отца, не прекращавших поносить друг друга за или против независимости Квебека, Стивен Белланже выбирает Европу в ту самую минуту, когда его родители принимаются разводиться во второй раз. Не то, чтобы это пятое расставание (они не всегда официально оформляли свои междоусобицы) показалось ему болезненнее предыдущих, но оно явилось отголоском дискриминации, не прекращающей заражать провинцию и страну в целом.

Когда он объявил о своем решении матери, та с энтузиазмом спросила:

– Ты поселишься в Лондоне?

– Разве это в Европе? – ответил он.

Это оборвало всякое обсуждение. Отцу, наутро, он объяснил, что предпочел бы Берлин, чтобы находиться в сердце всего, что Европа намерена выстроить. Отец убит известием:

– Только не говори мне, что они отправляют тебя в Лондон!

Стивен не спрашивает себя, почему, помещая между собой и родителями океан, он испытывает забавное ощущение, что покидает очень старый континент в пользу мира если не нового, то, во всяком случае, находящегося в состоянии обновления. Исполнилось десять лет его убеждению в том, что подмазывания фасада недостаточно для реабилитации северо-американского континента. В университете один из профессоров сказал ему:

– Мы самые молодые старички в мире. Экая жалость, нам ведь еще предстоит пройти немалый кусок дороги прежде, чем мы достигнем старческой мудрости.

В другой раз он разразился следующим:

– У стариков нет никакой мудрости, кроме сильной предрасположенности к Альцгеймеру.

Спустя несколько недель он добавил:

– Ты знаешь, почему старики кончают с собой? Потому что они жутко боятся смерти. Именно поэтому они посылают молодых подыхать вместо себя самих за свои протухшие идеи.

Этот профессор, декан факультета, бежал из Парижа студентом последнего курса, незадолго до того, как немцы подняли над мэрией флаг. Он покончил с собой во время экзаменов в конце года, в день, когда узнал, что заболел болезнью Альцгеймера. Но подписывая контракт, открывающий ему Европу, Стивен вспомнил другой из парадоксов профессора:

– Ты не личность, Стивен, как Эйнштейн, Фрейд или Ганди, поэтому делай все равно что и постарайся позаботиться о второстепенном.

Благодаря пересечениям с криминалистикой, его диплом по психологии позволил ему устроиться в Интерпол. Его диплом, его короткая судебно-медицинская стажировка, две судебные экспертизы и отдаленная работа на полиции Бельгии, Франции и Испании. Ему доверили маленький пост в маленьком бюро и задачу слегка навести порядок в старых досье, плоховато зарубцевавшихся. Расследование ведется по недавним серийным убийствам, затронувшим Европу и многие из американских штатов, но ожидается от него, что он подготовит справки о всех случаях серийных убийств с невро или психотической тенденцией за последние тридцать лет и, вдобавок, что он обнаружит связи там, где никто из двадцати его предшественников ничего не нашел. Прямо скажем, ему было велено пойти неведомо куда и добыть неведомо что. Он принялся за это с чрезвычайным энтузиазмом и серьезностью, отдавая долг памяти профессору, который некогда посоветовал ему тщательно прорабатывать излишек.   

– Над чем ты сейчас пашешь?

Сидя верхом на скамейке, Мишель обстоятельно складывает пополам свою шоколадную булку, чтобы окунуть ее в кофе. Не похоже, чтобы это был для него обычный разговор в обычный момент обычной жизни. Он пытается ухватить клочки того, что он зовет реальностью, в противоположность его существованию, квалифицируемому им как виртуальное, чтобы реконструировать мозаику мира – такого, каким он ему видится. У него нет желания восстать из небытия, он больше не боится быть призраком.

Стивен собирается предаться пошлым разглагольствованиям, начиная с «да все то же самое» и продолжая журналистским резюме тех дел, которые он откопал в последние дни, в хроническом жанре забытых убийств, но кусок круассана, пропитанного кофе, протекает ему на подбородок, и пошлость улетучивается в тот самый момент, когда он вытирается тыльной стороной ладони. Вместо этого он говорит:

– Не знаю.

Мишель заглатывает половину булки и направляет на него взгляд более удрученный, чем удивленный.

– Ты не знаешь, над чем ты пашешь?

– Я не знаю, к чему это меня приведет.

Мишель ждет. Поскольку ответа нет, он переспрашивает:

– Это что-то навроде принципа твоей службы, если я хорошо понял, нет? Ты пытаешься склеивать так и этак куски сотен разных паззлов, чтобы увидеть, не существует ли один большой, вбирающий фрагменты мелких. То, что ты не знаешь, куда идешь, это банальная истина, тебе не кажется?

Стивен промахивается с очередным куском и опять утирается тыльной стороной ладони. Уже несколько недель подряд он практикуется в поедании круассанов, сидя верхом на скамейке и стараясь не залить подбородок и не замаслить руку, но все, чему он научился, это старательно наклонять голову над стаканчиком, чтобы не пачкать одежду, очищать уголки губ от крошек в конце еды и проклинать себя за забытые в очередной раз бумажные платки. Что касается Мишеля, тот всегда достойно выходит из битвы с шоколадными булочками, несмотря на месячную бороду, несмотря на толстые замусоленные пальцы. Его гигиена далека от безупречной, а одежда пахнет потом и, мягко говоря, недельной немытостью, но за исключением городской пыли, которая треплет ее и смазывает ее тон, на ней не так много пятен, а его волосяной покров, местами буйный, не хранит воспоминаний о его скудных трапезах.

Может быть, именно поэтому Стивен остановился однажды, чтобы поговорить с ним, вместо того, чтобы сунуть ему десятифранковик. Поэтому через две недели, намереваясь бросить ему ежедневную монету, он предстал перед ним сконфуженный, с пустыми карманами и единственной банкнотой в двести франков в кошельке, с которой ему не хотелось расставаться.

– Схожу в булочную, разменяю деньги, – извинился он.

– Если уж идешь в булочную, так принеси мне лучше шоколадную булку и кофе с двумя кусками сахара.

Когда он вернулся с «заказом» бомжа, тот удивился:

– Ты ничего не взял для себя? Успел пожрать?

В то утро Стивен решил, что можно позавтракать и во второй раз. Когда Мишель не на месте или когда он не один (тот посоветовал ему в таком случае всего лишь с ним поздороваться), он глотает кофе в баре, без круассанов – круассаны идут об руку с шоколадными булками Мишеля.

Первые контакты ни к чему не обязывали, наподобие шапочного знакомства. Позже, когда Стивен решил поиграть в отца Пьера[7],отношения охладели. Не выдержав, он спросил:

– Блин, Мишель! Что я могу для тебя сделать, в конце концов?

– Ну... было бы уже классно, если бы ты прекратил сравнивать свою жизнь с моей и если бы ты научился отделять свое чувство вины от того, что ты принимаешь за мое чувство достоинства, это позволило бы избежать множества недоразумений. В остальном тебе остается вести себя, как будто я что-то вроде хренового отшельника. Я не говорю, что я современная версия Диогена, но в том, что касается рассуждений насчет скорбей мира, я тютелька в тютельку.

– Отшельник, значит?

– Ага, так мы сможем оба изображать, что я ухожу и прихожу, когда мне хочется.

Это, похоже, верно. Мишель, возможно, ближе к анархистской дури шестидесятых-семидесятых годов, чем к выдержкам из либерализма, но его философия отшельничества последовательна, и Стивен воспринимает ее больше как психологический спасательный круг, чем как удобное приспособленчество. В лучшем случае, это его спасает от полного мрака, что не очень очевидно для какого-нибудь умника, и Мишелю этого достаточно, чтобы страдать от своего собственного взгляда. Его образование заканчивается еще до лицея, где-то среди тюков сент-этьенской мануфактуры, но у него превосходная память. Он не много выучил в школьные годы и особенно после, но ничего не забыл и умеет экстраполировать недостающую информацию. Просто его личность раздробилась на этапы, лишая его ego, желаний и упорства. За полгода этого лоскутного знакомства, Стивен узнал только два из этих этапов: арест отца и разорение сент-этьенской фабрики. Несколько замечаний, несколько реакций и опыт сопоставления данных позволили ему угадать остальное. Несчастный случай и смерть, которые не обязательно были связаны между собой. Автоматический арест, мать, наркотики, сестра, запустение и беспомощность.

Мишель цедит в час по чайной ложке, говоря о том, что он видит, и о том, что он понимает. Он не рассказывает, а расспрашивает и отвечает вопросом на вопрос. Но слова, а то и фразы выскальзывают, и, стараясь не выказывать этого, Стивен приходит к выводу, что Мишелю больше нужен он сам, чем его шоколадные булки. Тогда он рассказывает ему о своей работе, пусть даже он не должен о ней говорить никому (не только потому что это записано красными буквами в его контракте, но потому что он говорит о вещах по-настоящему ужасных).

– Я нарвался на странное дело, – наконец отвечает он.

– Я, конечно, извиняюсь, но это же твой ежедневный хлеб – странности, психи, чудовища...

– Нет-нет, странный тут не случай, а дело. В нем столько пробелов, что с ним невозможно работать. (Он вздыхает.) Я не преувеличиваю. В корневом директории значатся три поддиректория для трех серий документов. Я нашел только два из них, один из которых практически пуст, а второй набит багами. На самом деле, он настолько покорежен, что даже исходники нечитабельны. Я переправил младенчика компьютерщикам и очень надеюсь, что они мне восстановят все это. Как бы то ни было, мне хотелось бы, чтобы они мне объяснили, как одна из самых защищенных в мире баз данных могла так проколоться.

– Э-э... я не специалист, конечно, но информационные архивы должны быть похожи на все остальное: они изнашиваются. О чем там говорится в твоем деле?

Стивен не собирается объяснять принцип избыточности. Ему не кажется необходимым вдаваться в детали процедур хранения информации перед кем-то, кто никогда не дотрагивался до компьютера.

– Девчонка двенадцати лет, отцеубийство.

Мишель присвистывает:

– Двенадцати лет? Рано созревшая чертовка, эта твоя девчонка!

Со временем Стивен научился не удивляться реакциям Мишеля, грубым, часто раздражающим, но неожиданно ясновидческим.

– Раннее созревание – это политически корректный термин, чтобы обозначить сверходаренных детей, на самом-то деле. Она такая и есть, вообще говоря, или, скорее, была, ибо история датируется 1985 годом.

– Двенадцать лет в 85... моего возраста, стало быть. Что с ней сталось?

Опять в яблочко. Стивен вздыхает:

– Именно это я хотел бы узнать. Но, на момент, я бы удовлетворился тем, что мы не упустили ее из виду. Она убила четверых человек, не успев еще превратиться в подростка...

– Четверых? Я подумал, что...

Стивен поднимается.

– Это был ужин. Присутствовала пара друзей родителей.

– Четверо взрослых за один ужин? Она их расстреляла из пулемета или что?

Стивен перешагивает через скамейку и протягивает руку.

– Мне нужно идти, Мишель. Я расскажу тебе продолжение завтра.

Мишель пожимает руку и задерживает ее на несколько секунд в своей.

– Она их отравила, так?

– Она орудовала мечом.

Стивен удаляется, пользуясь оцепенением Мишеля. Он знает, что тот проведет немалую часть дня, спрашивая себя, как девчонка двенадцати лет могла прикончить четверых взрослых при помощи меча. Он и сам пытался представить эту сцену, но не пришел ни к какой реалистичной последовательности эпизодов. Судебно-медицинский протокол уточняет, что взрослые были слегка во хмелю, но не пьяны, и что нет ни малейших следов наркотиков или других выводящих из строя субстанций. Несмотря на добровольное признание девочки, следователи немедленно склонились к мысли о вмешательстве третьей стороны, профессионала, но ни малейшие признаки не подтвердили их подозрений, напротив, все говорило о том, что ответственность за убийство несет только ребенок. Все, кроме разницы в росте, весе, мышечной массе между девчонкой, вряд ли созревшей и притом щуплой, и четырьмя взрослыми в превосходной физической форме, из которых один – отец – не был, по всей видимости, чужд борьбе и боевым искусствам. Вакидзаси[8], убившая его, была из его коллекции оружия, а в те годы его профессия культурного атташе могла прекрасно предполагать функции гораздо более закрытые и требующие солидной тренировки. Это заставляет всерьез усомниться в виновности его дочери. Сомнение, которое психиатрическая экспертиза – один из редких документов, которые Стивену нет необходимости реанимировать, – не отметает полностью. Это протокол, написанный на весьма приблизительном английском, демонстративно плохо переведенный на немецкий. Не так легко понять, что хотел сказать его первоначальный автор, даже основываясь на других читабельных документах этого дела, составленных по-английски американцами по-рождению. Речь идет об экспертизе на фрейдистский манер, в которой переводчик, без сомнения лаканианец, приложил все усилия, чтобы посеять смуту. Сам по себе документ настолько непригоден к употреблению, что не представляет интереса, но он решил будущее двенадцатилетнего ребенка и являлся главной частью ожесточенной борьбы между немецким правосудием и американской дипломатией. Борьбу, которую молодой судья по делам несовершеннолетних и старый напористый психиатр выиграли... в Берлине, в 1985 году, в то время, как речь шла об американском культурном атташе и о педофилии.

Берлинский психиатр категоричен, и медицинское дело, которым Стивен не располагает, но которое врач неоднократно цитирует, подпевает ему: ребенок терпел сексуальное насилие в течение многих месяцев со стороны родителей и минимум одной пары их друзей, а именно той, которая была убита вместе с ними. Если эта часть верна, то четверное убийство стало результатом психологических и физиологических процессов и «было совершено в состоянии раздвоения личности, под воздействием выброса адреналина, сравнимого с тем, который дает матери возможность совершить прыжок длиной в семь метров, чтобы спасти своего ребенка из-под колес автомобиля, или спортсмену превзойти себя, чтобы выйти за пределы своих возможностей и установить рекорд». Описание переполнено шаблонами и неправдоподобностями, которые было бы привычнее видеть в прессе, падкой до сенсаций, чем в тексте, вышедшем из-под пера ученого. Ни разу, например, не упомянуто или не подразумелось, что ребенок в течение долгого времени изучал искусство обращения с мечом. И не без основания! Поскольку это влекло бы предумышленную неправильность тезиса о выбросе адреналина в состоянии раздвоения личности.

Через сеть Стивен задал вопрос японскому эксперту по боевым искусствам, мастеру айкидо. Тот ответил, что целеустремленный сенсей мог бы года за три привести упрямого ребенка к владению шинаи[9] и в возрасте одиннадцати-двенадцати лет позволить ему взяться за бокен[10], но что ему было бы очень любопытно увидеть ребенка, описанного его корреспондентом, или хотя бы узнать его рост и вес, а также размер и вес вакидзаси. Впоследствии Стивену объяснил местный специалист по японской культуре, что мастер айкидо оценил событие как практически невозможное, но его достоинство не позволило ему признать это.

Стивен не отрицал участия девочки в четверном убийстве. Он всего лишь хотел убедиться, что это участие состояло не только в открывании двери квартиры в подходящий момент или с помощью одного или даже нескольких взрослых, возмущенных поведением родителей, потому что это глубоко изменило бы психологический профиль ребенка и прогнозы его будущего поведения.

Анн Х, именно так упомянута она в протоколах судебных заседаний и берлинского психиатра. Ann X, название последнего директория, созданного Стивеном в его компьютере, потому что полное имя ребенка не упомянуто ни в одном из уже просмотренных документов. Анн Икс, отсеченная больше чем от фамилии, однажды вечером, в июне 85-го, между основным блюдом и десертом.

Деказ ждет его на парковке «Софителя»[11], по набережной Оганьёр. Он сидит на капоте своей серой «Лагуны» с руками, скрещенными поверх кожаной куртки каштанового с золотистым отливом цвета. Он беседует с посыльным отеля, который при приближении Стивена прощается и возвращается в свое заведение.  

– Я вас жду уже пять минут.

– Это значит, что вы прибыли на пять минут раньше.

Деказ исправляется с легкой улыбкой.

– Я всего лишь хотел сказать, что здесь невозможно остановиться даже на полминуты без того, чтобы они не натравили собак.

– Я всего лишь хотел с вами поздороваться в вашей манере.

Деказ кивает на дверцу с пассажирской стороны и обходит вокруг капота. Он не поздоровается и не извинится. Он не жалует ни формальности, ни приличия и несет репутацию медведя так же легко, как и затруднения, которые она провоцирует. Стивена ничуть не смущает что бы то ни было в общении с ним. Деказ – его начальник, но он ни в чем ему не отчитывается. Он попросту направляет ему запросы на досье, необходимые для восполнения информации, и проделывал это уже раз двадцать. Он должен также сообщать ему о своих выводах, если решит, что ухватил серьезную связку соответствий, способную оправдать открытие нового дела или пересмотр старого. Такого еще не случалось, Деказ, впрочем, считает это маловероятным. И тем не менее он всегда быстро и действенно реагирует на запросы Стивена. Он позвонил Стивену в полпервого ночи, чтобы назначить ему свидание перед «Софителем».

Стивен открывает дверцу одновременно с Деказом.

– Куда вы меня повезете?

– В Сен-Бонне-ле-Фруа.

– Это между перевалами Мальваль и Люэр, верно?

– Именно.

– Мне бы хотелось вести.

Стивен плохо переносит горные дороги (пусть даже горы в окрестностях Лиона не очень-то обрывисты), не испытывает никаких симпатий к европейским автомобилям и ненавидит французскую манеру вождения. На самом деле, он чувствует себя уютно только за рулем лимузина с автоматической коробкой передач, на шестиполосной скоростной дороге, с круиз-контролем, установленным чуть ниже 120 километров в час. Что не помешало ему, в его намерении европеизироваться, приобрести подержанный «Эскорт», с пятью скоростями и без круиз-контроля, и заставлять себя пользоваться им по меньшей мере раз в неделю.

Деказ бросает на него удивленный взгляд, снимает куртку и усаживается за руль, не оставляя Стивену иного выбора, как занять пассажирское сиденье.

– Мне приходилось ехать за вами и обгонять множество раз, Белланже, и в городе, и на кольцевой. Запишитесь-ка в школу вождения. Когда пройдете курс, я позволю вам вести. А пока вы социально опасны.

Стивен тоже видал Деказа за рулем.

– Потому что я соблюдаю правила движения?

– Потому что у вас нет никаких рефлексов, кроме как лупить по тормозам, что вы совершенно несосредоточены, что вы не способны предвидеть события и мешаете всем вокруг. Кроме того, я вам напоминаю, что постоянно ехать по средней полосе – это нарушение. И, наконец, если моя манера вождения вас раздражает, я вам советую подать в суд на конструкторов, продающих автомобили, возможности которых далеко превосходят ограничения скорости, и на все в мире правительства, которые предпочитают рэкетировать автомобилистов вместо того, чтобы принять строгие меры против упомянутых конструкторов. И, вдобавок, фильтруйте базар: несчастные случаи – результат ошибок водителя, а не скорости. Скорость довольствуется тем, что усугубляет последствия.

Бесполезно замечать, что это отличная причина, чтобы ее ограничить. Деказ привел бы в качестве возражения, что уменьшить процент плохих водителей адекватным обучением – позиция намного более ответственная. Деказ трогается с места, въезжает на улицу Сала и огибает налоговое управление в ритме, навязанном ему водителями, ищущими место для парковки.

– Вы молоды и спортивны, Белланже. Я не сомневаюсь, что одна-две стажировки в школе вождения превратят вас в хорошего водителя, но вот до какой степени? Вы бы проверили, а? (Он швыряет «Лагуну» в поток на набережной, заставляя перегруженный мотор взвыть.) Мы все разные. У нас разные рефлексы, разное восприятие пространства и движения, разная тяга к вождению, разные страхи, разное умение концентрироваться и разное доверие к своим возможностям. К тому же мы стареем.

«Лагуна» прыгает с полосы на полосу. Стивен уже совсем съежился.

– Или нам позволяют самим себя контролировать, рассчитывая, что мы образованные и ответственные граждане. Или же нам ограничивают возможности наносить вред в зависимости от наших способностей и умений, регулярно проверяемых.

– Вы хотите ввести права с варьируемыми ограничениями?

Деказ брутально вихляет с правой стороны от мелкого грузовичка, который он собирался обогнать, и который сместился на его полосу, не включая поворотников, понижает передачу, изо всех сил давит на газ, чтобы проскочить на желтый, и оставляет грузовик далеко позади. 

– Я хочу, чтобы государство прекратило выдавать мыльные пузыри бюджета за светофоры. Приспосабливая автомобильные права к индивидуальным умениям и объединяя возможности машин с ограничениями в правах, мы решим все проблемы одним махом.

– Такие рассуждения чуток попахивают элитаризмом, вам не кажется?

Мотор возвращается в нормальный режим. Деказ приостановлен замедлителями у автовокзала.

– А как вы назовете общество, карающее деньгами и легализующее нижнюю границу возможностей?

Стивену хочется скорчить рожу. Он молчит вплоть до входа в фурвьерский туннель, потом, чтобы развеять страх перед аварией, в то время, как Деказ предался нескончаемому слалому, он решается задать вопрос, с которого он должен был начать:

– Что мы будем делать в Сен-Бонне-ле-Фруа?

– Я собираюсь познакомить вас с последним человеком, изучавшим дело Анн Х.

– Познакомить меня? Я не могу поехать туда самостоятельно?

Не упуская из виду все три зеркала и лобовое стекло, Деказ смеется.

– Я полагаю, могли бы, но, во-первых, это лишило бы нас маленького обсуждения за стенами лавочки и, во-вторых, я так же любопытен, как и вы.

Стивен хмурит брови. Его интерес пробужден, он гораздо меньше боится, что «Лагуна» врежется в другую машину.

– Человек, которому я вас представлю, занимал мой пост. Мы работали вместе восемь лет, я получил продвижение по службе в результате ее досрочной отставки. Ее никто не увольнял, но это пришлось бы сделать, если бы она не ушла из Интерпола сама. Ее трудоспособность стала страдать от болезни, разрушающей нервную систему, и прогнозы были неблагоприятны.

– Альцгеймер?

Деказ вклинивается между двумя машинами, почти перекрывая им путь, чтобы выйти в направлении Тассен-ля-Деми-Люн. Он наконец вынужден сбросить скорость.

– Нет, но симптомы близки.

– Вы думаете, что она повинна в порче файлов?

– Это возможность, которую трудно исключить. Скажем так, что она могла сделать ошибки в обращении с данными, которые привели к стиранию нескольких документов. Ее память выделывает с ней штуки, кроме того, у нее случаются временами небольшие проблемы с координацией. Таким образом, чтобы ответить на ваш вопрос: нет, я не думаю, что она повинна в том, что очень похоже на технические неполадки. Напротив, я убежден, что она приложила все усилия, чтобы привести в порядок досье, пробелы в котором ее насторожили. Такое случается регулярно. В момент передачи информации в полицию или при составлении инструкций кто-нибудь из нас замечает небольшие несоответствия в досье, неточности, а то и более серьезные недочеты. Мы централизуем информацию, поступающую к нам со всего света и, в целом, делаем это хорошо, но мы не можем судить непосредственно о качестве тех справок и расследований, с которыми имеем дело. Все проверить невозможно. Тем не менее, мы способны гарантировать, что дела, которые мы передаем, свободны от грубых погрешностей. В этом смысл моей службы... нашей, раз ваши исследования выполняются с той же заботой о достоверности.

– Я все это знаю. К чему вы ведете?

Деказ воспользовался красным светом, чтобы бросить взгляд на Стивена.

– Вы догадались?

Вопрос Стивена вполне искренний: он абсолютно не видит, к чему собирается подвести Деказ. Тем не менее, никто не запрещает ему рассуждать, исходя из той малости, которая ему известна, и он никогда не боится сойти за недоумка, высказывая глупости вслух...

– Вы опасаетесь, что досье Анн Х, немного стесняющее американскую дипломатию, было сознательно повреждено.

Деказ не отвечает, он ведет машину.

– Что предполагает давний взлом и другие манипуляции с нашими файлами.

– Вы собираетесь изобрести велосипед, Белланже.

– Даже так?

«Лагуна» сворачивет с круглой площади в Алаи. На изгибах серпантина не видно никого, кто бы поднимался к Бель-Эр и Крапонн. Правая рука Деказа принимается галопировать между рулем и рычагом переключения скоростей.

– Мы представляем собой организм, независящий от составляющих его органов, организм, накапливающий информацию, чтобы потом делиться ею, и отвечающий на вопросы, которые ему ставят. Наша превентивная функция наделяет нас кроме того аналитической и статистической ролями, мы располагаем постоянным хранилищем информации, к которому каждый орган по отдельности доступа не имеет. Исходя из соображений, намного превосходящих наши полномочия, некоторые из этих органов могут пожелать потихоньку воспользоваться какими-нибудь из наших данных, совершенно бесполезных для их полицейских служб или для их юридической системы.

– А от этого до исчезновения документов – один шаг!

– Ваше мнение остается за вами. Однако вовсе не обязательно мы все неподкупны и состоим на службе исключительно в лавочке.

Деказ налегает на тормоз. Он едет за какой-то машиной и сможет обогнать ее не раньше выхода на Крапонн, чему Стивен только рад.

– Я допускаю, что это влечет за собой внутренние расследования.

– Насколько мне известно, мы никогда в явном виде не сталкивались с этими проблемами, потому что ведем себя покладисто с разного рода спецслужбами. Стало быть, раз уж мы так покладисты, я предпочел бы обезопаситься от того, чтобы нас принимали за ослов.

– И именно поэтому мы болтаем сейчас об этом за стенами лавочки... Мне кажется, я понимаю, как мне себя вести.

Последний светофор. Потом Деказ будет ехать как он это умеет, а Стивен – пытаться удержать в желудке кофейно-круассановую жижу. Меж тем, зажигается зеленый свет, и Деказ ускоряется очень умеренно.

– Делайте вашу работу профайлера, Белланже, и...

– Я не профайлер!

– Ладно, просто делайте вашу работу, но не ныряйте слишком глубоко в другие досье, пока не обретете уверенности, что это необходимо. Не изменяйте ничего в ваших рабочих привычках, но снабжайте меня копиями всех документов и оградите меня от ваших минимальных запросов. Не занимайтесь ничем, что имеет отношение к внутренней кухне: это мой джоб. Ничем, вы понимаете?

– Я понимаю только то, что вы пытаетесь меня запугать! А если я почувствую дыхание в затылок?

– Оно будет моим или того, кто будет моим настолько, насколько я сам. И последнее: не в пример тому ремеслу, которое вы обычно выполняете, это дело рискует потребовать настоящей исследовательской работы, а именно, чтобы восстановить траекторию Анн Х. Избегайте инициативы в этой области. Если я лично не смогу помочь вам, я укажу вам людей, способных ассистировать вам наилучшим образом.

Самых надежных, переводит Стивен.

– Почему меня не оставляет жестокое чувство, что вы знаете об этом деле гораздо больше, чем я? – спрашивает он.

– Потому что я провел часть ночи с парнями из лаборатории и имел время бросить взгляд на документы, которые они вам отсылают. Я не знаю, чего вы ждете, Белланже, но ископаемые окаменелости, реанимацией которых вы занимаетесь, могли бы явиться чем-то вроде недостающего звена.

Стивен задал бы новый вопрос, но на выезде из Грезье-ля-Варенн «Лагуна» делает скачок вперед и принимается за рекордный штурм перевала ля Люэр. Очень быстро он забывает все расспросы, теснящиеся под его шевелюрой и сожалеет об атеизме, слишком безнадежном, чтобы отважиться на молитву.

Дом стоит на склоне холма, в конце каменистой дороги длиной два километра, у подножия леса и над патчворком пастбищ и возделанных полей. Ниже расположен хутор или большая ферма, и это все. Деревья заиндевели, почва покрыта тонким слоем снега, воздух сушит ноздри, дом представляет собой шале из почти черного дерева, пикап «Форд» запаркован у пристройки, наполненной дровами. Стивен испытывает второй за утро приступ ностальгии.

Их приветствует молодая женщина. Около тридцати, брюнетка с зелеными глазами, щеки, разрумянившиеся от воздуха, который здесь гораздо чище, чем в городе, мужская рубашка, джинсы, ботинки «Тимберланд». В волосах ее стружки, а под левой рукой – табурет для бара, только что вышедший из-под рубанка. Она, должнобыть, хорошо знает Деказа, ибо расцеловалась с ним. Стивену же всего лишь протянула руку, предварительно вытерев ее о джинсы. Рука покрыта мозолями, запястье сильное, взгляд открытый.

– Иза.

– Стивен.

Она удаляется. Стивен идет за Деказом и повторяет все его действия. Они отряхивают ботинки о проволочный коврик, поднимаются на ступеньку и вытирают ноги о плетеную джутовую циновку. В прихожей – два ряда вешалок, на которых висит одежда для всех времен года, юнисекс или скорее мужская, над ящиками, наполненными обувью, очень функциональной, ни одной по-настоящему женской пары. Деказ снимает и вешает куртку. Стивен проделывает то же самое с ветровкой. Иза ставит табурет и меняет «Тимберланды» на теплые тапки с внушающим уважение километражом.

– Ты собираешься говорить о службе? – спрашивает она Деказа.

– Да.

– Максимум час. Она устала.

Она оборачивается к Стивену.

– Говорите короткими фразами, не больше двух простых предложений. Не прыгайте от одной темы к другой. Не заканчивайте фразы, на которых она спотыкается, переформулируйте их полностью, чтобы она поняла. Даже когда она повторяется. Если же ее взгляд устремляется вверх, не настаивайте. И старайтесь держать эти правила в уме все время.

Стивен кивает. Он впечатлен.

– Когда я говорю Филиппу: «Ты просил меня напомнить, который час», мы меняем тему. Вы можете говорить о дожде, о прекрасной погоде, обо всем, что угодно, но не о службе.

Стивен отмечает, что Деказа зовут Филипп, и что ему понадобилось восемь месяцев, чтобы это узнать. Он слегка разочарован: он успел сделать вывод, что у Деказа нет другой жизни, кроме профессиональной, и что никому, кроме администрации, не известно его имя. Самое ужасное, что Иза, кажется, убеждена в обратном. Нет, самое ужасное, что Деказ спокойно воспринимает, что его называют по имени. Это кажется ему совершенно естественным. Еще одна иллюзия отправляется в далекое плавание.

На глаз, гостиная занимает четыре пятых площади этого этажа шале. Раздвигающаяся застекленная дверь выходит на террасу в полсотни квадратных метров, нависающую над фруктовыми садами. Дальше к западу, из части, отведенной под столовую, показываются рустикальные стол и стулья, за которыми надзирает импозантный буфет из мореного дуба. Войдя в гостиную, Деказ и Стивен становятся по обеим сторонам низкого стола из потемневшего от времени орехового дерева. Стол расположен перед камином, достаточно просторным, чтобы зажарить молочного поросенка; рядом с каждым из углов стола имеется по креслу. В одном из них, лицом к застекленной двери, спиной к очагу, в котором пылают два перекрещенных полена, с ногами на столе, с очками на кончике носа, крошечная пожилая дама, лишенная возраста, решительно листает газету. Когда она выпрямляется, чтобы их поприветствовать, Стивен обнаруживает, что она не так уж мала ростом, не так уж стара, и что газета, которую она только что бросила на стол, – это специальный выпуск «Утки в цепях»[12]. Она горячо обнимает Деказа, а Стивену протягивает руку, удлиненную и сухую, которую он осторожно пожимает.

Никто не произнес ни слова. Стивен сел на десять секунд позже остальных, когда понял, что никто не пригласит его сесть. Он расположился спиной к застекленной двери, скорее неудобно. Несмотря на улыбку Изы, его стеснение не уменьшается, когда Деказ решается его представить или, скорее, на свой манер объяснить их явление.

– Белланже засунул нос в досье, которым ты занималась. Ему нужны твои объяснения.

– Какое досье?

Так же прямо, таким же холодным тоном, как и Деказ, который, конечно, не отвечает. Стивен позволяет себе заговорить секунд через пять, он хочет быть уверенным, что тембр его голоса не выдаст его замешательства.

– Я назвал его Анн Икс.

Старая дама возвращается к своей первоначальной позиции к кресле, с пятками на столе. Одним пальцем она поднимает очки к переносице и устремляет взгляд на Стивена, но обращается вовсе не к нему:

– Ты приготовишь нам чай, Иза?

– Ты только что выпила чашку, мама.

Если в голосе есть упрек, Стивен сомневается, что он касается чая.

– Это займет у тебя не более десяти минут. Этот молодой человек прекрасно справится без твоей помощи и, при необходимости, Филипп призовет его к порядку.

Она не сводила взгляд со Стивена. Ее дочь неохотно поднимается и выходит из комнаты.

– Иза убеждена, что интеллектуальные усилия поймают в ловушку мои астроциты.

Стивен кое-как изображает скромную улыбку.

– У тебя есть имя, Белланже?

– Стивен, – спешит ответить он, рассчитывая задать встречный вопрос, но не зная, как вести себя, чтобы остаться почтительным.

Старая дама избавляет его от неловкости.

– Инге Штерн. Пожалуйста, не называй меня «госпожа»... и «Штерн» тоже, как любит коллега Деказ.

Стивен не решается перевести взгляд с Инге Штерн, но ему было бы интересно видеть лицо вышепоименованного Деказа.

– Я называла досье «Анн Б.» Б – от Берлина. Я полагаю, мы говорим об одном и том же? (Она не ждет подтвержения.) В каком состоянии ты его нашел?

В нескольких предложениях, столь же коротких, сколь и простых, Стивен описывает неприятные сюрпризы. Деказ заключает:

– Из документов, которые лаборатория сумела привести в порядок, следует, что деточка провела шесть месяцев в психиатрической больнице в Берлине, потом она была помещена в заведение для детей с психическими отклонениями во Фрибуре, в Швейцарии. Три года спустя она перерезает горло воспитателю этого заведения, тяжело ранит трех других, после чего скрывается.

Инге Штерн выжидает две секунды, прежде, чем спросить:

– Это все?

Деказ разводит руками в знак беспомощности.

– Белланже, вероятно, выудит больше информации, чем это удалось сделать мне, из неполных докладов воспитателей, учителей, врачей и судебных исполнителей, контактировавших с ней, но да, это почти все. Ни фотографии, ни даты рождения, ни отпечатков пальцев, ни имени и ни малейшего следа после ее исчезновения из Фрибура.

– Ни полицейских докладов? – спрашивает Стивен.

– Рутинное расследование. Трое воспитателей были ранены, когда пытались разнять девочку и своего коллегу, хотя были достаточно настойчиво предупреждены. Оружием послужило...

– Импровизированное мачете, изготовленное в мастерских заведения, – перебивает Инге Штерн. – Смерть воспитателя избавила Анн от его приставаний. Троих прочих она обвинила в том, что те закрывали глаза. Швейцарская полиция, казалось, ведя следствие, проделала то же самое. Восемь недель спустя карабинеры задерживают ее на итальянской границе. Она отсекла руку водителю, с которым ехала автостопом. Водитель утверждает, что делал ей всего лишь устные предложения. Она не утверждала обратного. Оно вообще ничего не говорила. Ее объявили недееспособной и опасной, после чего она была помещена в исправительный дом психиатрической направленности, в окрестностях Лугано.

Она выпрямляется, открывает рот, опять закрывает его и падает в свое кресло. Повисает долгое молчание, во время которого ее взгляд теряется между потолочных балок. Деказ украдкой пытается привлечь внимание Стивена, чтобы напомнить ему указания Изы, но тот не сводит взгляда с Инге Штерн и молчит. Он очень хорошо помнит о том, чего не должен делать. Он ждет. Он делает это, не выказывая ни малейшего нетерпения. Он оценивает – не то, что он услышал (то, что он услышал можно будет обосновать, только когда он сумеет просмотреть упомянутые документы), но саму Инге Штерн. Старуха, которой нет и шестидесяти лет – он почти в этом уверен – и которая борется с провалами в памяти, не имея возможности полагаться на то, что она вспоминает и знает. Светская дама, упавшая с высоты своего интеллекта, которая должна выудить из своих воспоминаний именно те, что сопровождали ее падение.

Иза появляется с подносом в руках. Она бросает взгляд на мать, измеряет качество молчания и устраивается в свободном кресле, у самого края, готовая наполнить чашки, как только чай настоится. Деказ наклоняется к той чашке, что ближе к нему, и опрокидывает в нее ложечку сахара. Он поднимает голову к Стивену, который отклоняет предложение взмахом руки.

– Я не вижу, что было в третьем списке, – собирается с силами Инге Штерн, – но он не был пустым.

Никто не подскочил с места. Стивен оценивает, что это чудо.

– И документы во втором, касающемся Фрибура, были в лучшем состоянии, чем те, что... Стефан, так?

– Стивен, – поправляет Иза.

– Они были набиты кабалистическими знаками, но большей частью поддавались прочтению. Что же касается берлинских, то они были в прекрасном состоянии во всем, что не касалось личности девочки. Ее фамилия, к примеру, замещалась банальным пробелом в тех редких местах, где она была упомянута. Я сохранила ощущение намеренных действий и, однако, я, помнится, заключила, что...

Она прерывается, усмехается и продолжает:

– В моем нынешнем состоянии я не должна беспокоиться, чтобы не сойти за выжившую из ума, но у некоторых привычек сложная судьба. Короче говоря, я в конце концов пришла к выводу, что... Так и есть, я припоминаю, что было в третьем списке! Старый хлам... нет, предметы, предметы... воспоминаний. Воспоминаний, так и есть. Предметы воспоминаний.

Деказ и Иза не реагируют. Иза берется за чайник, и Деказ протягивает ей чашку. Они очень стараются не смотреть на Инге и Стивена. Поскольку он знает, что его проверяют, то делает то, чего от него ожидают: переформулирует.

– Первый список касается Берлина, второй – Фрибура, ампутации руки водителя и заключения под Лугано. Ни один из них не содержит документов, позволяющих формально идентифицировать Анн – ни фотографий, ни отпечатков пальцев, ни толковых административных справок. Это позволяет заподозрить умышленную порчу. Но дела обстоят менее очевидным образом, чем кажется, не потому ли, что третий список содержит записи о воспоминаниях, о предметах...

Инге Штерн смотрит на него в упор, но не прерывает молчания. Она ждет, что он сам закончит фразу, которая ей больше не принадлежит. Стивен принимает наполненную Изой чашку и откидывается в кресле. Он знает, что если будет настаивать, то Иза немедленно положит конец разговору, поэтому он прерывается сам и поворачивается к ней:

– Довольно говорить о работе. Вы знаете, это шале напоминает мне домик моего отца возле Сент-Анн-дю-Лак?

Когда они выходят из шале, Иза благодарит Стивена за то, что он понял указания и последовал им. Она не выражает это словами, но взгляд ее наполнен признательностью и восхищением.

– Я возобновлю попытки в следующие дни, – обещает она. – В любом случае, я заведу разговор об этом деле. Мне иногда удается уточнять ее воспоминания, упоминая их детали.

В то время как он протягивает ей руку на прощанье, она обнимает его, небрежно проронив:

– Ты знаешь дорогу, и мое имя есть в телефонном справочнике.

Первое, что говорит ему Деказ, повернув ключ зажигания:

– Неплохо! Вы произвели сильное впечатление, Белланже. И, поверьте мне, это не всем дано!

Стивен пропускает мимо ушей замечание, которое он находит совершенно неуместным.

– Какие предметы или воспоминания можно хранить в числовом виде? – парирует он.

Деказ отвечает не сразу. Он закусывает губу и спрашивает:

– Я уже давал вам повод подумать, что склонен вмешиваться в чужую частную жизнь?

Стивен слишком поставлен в тупик, чтобы ответить что-то кроме:

– Нет, вовсе нет.

– Тем лучше, мне бы не хотелось, чтобы вы восприняли разговор как что-то незначительное, – он выдерживает паузу и небрежно роняет, – записи.

– Что, извините?

– Единственные «предметы», которые мы умеем сохранять, даже если это и не входит в наши привычки, – это аудио и видеозаписи. Я сделаю запрос в архивы.

Машина покатила по асфальту. Деказ принялся истязать мотор и покрышки, в то время, как Стивен пытался сдержать пот, стекавший по его лбу и вискам. Он предпочел бы поразмышлять, но более логичным преставлялось отказаться от этой идеи, хотя бы для того, чтобы чаю не вздумалось подняться по пищеводу. Меж тем, одна фраза Деказа запала ему в память и устроилась там наподобие навязчивого припева. На въезде в Крапонн, когда Деказ наконец сбрасывает скорость, Стивен спрашивает:

– Почему Анн Х представляется вам недостающим звеном?

Руки Деказа сжимаются на руле.

– Вы восстановите все, так?

– Это моя работа.

– Что и требовалось доказать. И я предполагаю, что я не единственный, кто склонен об этом забывать. – Он корчит недовольную гримасу. – Поскольку пути назад нет, я удовольствуюсь тем, что скажу, что ваша работа попросту слишком важна, чтобы я рискнул воздействовать на нее, продолжая рассуждения только на основе моей собственной интуиции.

– Вы вовсе не рассуждали!

– В таком случае будем надеяться, что я не перешел границу. И если, несмотря ни на что, аналогия придет вам в голову, постарайтесь на ней не фокусироваться.

Стивен смеется.

– Хорошо, но позвольте заметить, что вы добились эффекта противоположного тому, что планировали.

– То есть?

– Вы возбуждаете мое любопытство.

12 – 16 января 1998 г.

У Стивена тесный кабинет, но зато отдельный. Поэтому он может делать там, что хочет – бедлам по образу собственной квартиры, например – если он хочет хоть что-нибудь делать. Занимая в комнату, он пообещал себе всего лишь не выставлять напоказ хаос, или хотя бы не позволять ему распространяться слишком быстро. Но миновали месяцы, и он ни разу не зашвырнул лишь бы куда ни один карандаш. Даже компакт-диски, единственная уступка привычкам, тщательно сложены в ящике стола, в футляре, вмещающем двадцать штук, который он обновляет каждую неделю. Он слушает их по четыре в день (три утром, один после полудня) на одном из проигрывателей своего компьютера, через мерзкие колонки проклятой машины, которую ему отказываются менять. Как бы то ни было, он не слушает и не слышит ничего сверх того. Когда он работает, музыка служит ему мантрой. Утром она обостряет его аналитические способности. После полудня она позволяет ему переориентировать мысли, когда те начинают ходить по кругу.

В кабинете имеются вешалка за дверью, письменный стол приставленный к окну (выходит на восток), на углу которого стоит девятнадцатидюймовый экран с веб-камерой, офисное кресло, больше вертлявое, чем эргономичное, клавиатура, мышь, сканер, принтер и телефон. Собственно компьютер находится в одном из отделений стола, под монитором. Громкоговорители торчат как уши по обеим сторонам экрана, в который они встроены. За креслом расположена машинка для уничтожения документов, поверх урны, которую ежедневно опустошает служба уборки под присмотром службы безопасности. Вот и все. И этого вполне достаточно, чтобы никогда не забывать, что работа Стивена не имеет никакого отношения к прочей его жизни. Во всяком случае именно так он объясняет свой отказ обустроить кабинет поудобнее.

Ему случилось прийти к выводу, что работа идет лучше при отсутствии всяких связей с личной жизнью. Иногда он доводит свою честность до того, чтобы признать, что служба не посягает на его индивидуальность. Но сейчас с этим будет гораздо труднее.

Из документов, которые смогли вернуть к жизни программисты, без сомнения следует, что Анн Х – не по годам развившийся ребёнок. Во время своего пребывания в берлинской психиатрической больнице она не умела читать и писать, но к моменту побега из Фрибура, три года спустя, ей удалось нагнать школьное отставание. Педагогический коллектив специализированного заведения формулирует предельно точно: Анн не только наделена эйдетической памятью[13], она обладает исключительными способностями к анализу и адаптации, которые позволяют ей усваивать всякую новую информацию в рамках, далеко превосходящих рамки контекста. Кроме того, педагогический коллектив предельно точно формулирует: шизопатия Анн превращает ее в личность совершенно асоциальную, лишенную каких бы то ни было моральных соображений. Это выражается в том, что она не делает никаких различий между тем, что она хочет и тем, что она может. Это выражается также в том, что она никогда не полагается на свои умения, если не уверена, что они безупречны. К примеру, один из свидетелей сообщает, что весной 87 года, когда все воспитанники заведения имели возможность посещать уроки, которые давала в стенах заведения цирковая школа, Анн усаживалась в стороне и отказывалась заниматься вместе со своими товарищами жонглерством и хождением по канату. Вплоть до того дня, когда она встала, ни говоря ни слова, и принялась жонглировать сразу тремя кеглями, в метре над бассейном, на канате, который она неоднократно прошла без единого ложного шага. Демонстрация была настолько впечатляющей, чтопосле того, как ее спросили, в какой труппе она выросла и после того, как получили в ответ молчаливое презрение, один из циркачей предложил ей пройти более серьезное обучение. Она ответила:

– Вы можете научить меня летать?

– Летать – пожалуй, нет, но я могу научить тебя обращению с трапецией и, поверь, большой разницы нет!

Она смерила его с головы до ног:

– Вряд ли вы слышали о Борелли[14], Кейли[15] или Ле Бри[16], поэтому могу домыслить, что вам ни о чем не говорят трапеции, которые Да Винчи первым нарисовал под крыльями.

Реплика забавна, как и большинство зафиксированных воспитателями, но трудно усомниться, что она подана с намерением уязвить или же положить конец мучительному разговору с собеседником, квалифицированным как неинтересный. Вообще говоря, читая заметки взрослых, соприкасавшихся с ребенком или занимавшихся им, Стивен представляет личность предельно эгоцентричную, расчетливую и несгибаемую. Как и все психиатры в его эпоху, он не в состоянии сказать, что Анн хочет или замышляет, но он категоричен относительно характеристик ее замыслов. С двенадцати и до пятнадцати лет Анн пользуется структурами, в которых оказалась заперта, пытаясь получить тот багаж, что она полагает необходимым для реализации проекта жизни, успешно к тому времени состряпанного. Она не пропускает уроков, пусть не всегда отличается усердием, она ходит на все кружки, пусть не обязательно в них участвует. Она берет то, что должна взять, и не дает ничего, кроме неожиданного выпада, когда некто принимается ее преследовать.

Выпад, который она делает при помощи мачете собственного изготовления в июне 88 года, когда воспитатель-педофил слишком заинтересовался телом юной девушки. Нет... когда мачете было изготовлено. Стивен убежден: Анн переходит к действиям не раньше, чем может их осуществить. Воспитатель изводит ее в течение долгих недель, возможно месяцев, с благословения или, по меньшей мере, благодаря безразличию своих коллег. На этот раз ей не нужно тренироваться годами. Она умеет фехтовать клинком длиной в пятьдесят сантиметров, ей остается только найти такой клинок. Кухонные ножи слишком коротки и плохо сбалансированы; во всяком случае, она полагает их неадекватными. В школе имеется кружок металлообработки. Она записывается в него и наблюдает, параллельно читая, возможно, книги об оружии. Потом она применяет на практике то, что изучила, и, день за днем, штампуя дверные ручки, люстры или решетки, она припрятывает обрезки металла, чтобы сделать из него то, что будет более или менее напоминать вакидзаси.

Сколько времени понадобилось ей? Какая разница. Ее существование заключается всего лишь в терпении, и у нее есть опыт затяжных унижений. А еще у нее есть опыт страданий, которые можно прекратить за несколько секунд.

Стивен пишет е-мейл Деказу:

«Никто не помогал ей во время четверного убийства в Берлине. Она готовилась к нему в течение трех, возможно четырех лет и осуществила его, как только почувствовала себя к нему готовой, самым холодным, потому что самым простым в мире способом. Маловероятно, что психиатр, который проводил экспертизу, не отдавал себе в этом отчета. Маловероятно, что он не заключил, что она поведет себя точно так же всякий раз, когда ей покажется, что против нее направлена агрессия или просто ставится под угрозу ее неприкосновенность. Если вы не возражаете, я направлю в Лугано запрос на дополнительную информацию и лично свяжусь с берлинским психиатром.»

Ответ Деказа не заставил себя ждать:

«Запрашивая информацию, скрупулезно соблюдайте формальности. Швейцарцы – буквоеды.»

Вполне в духе Деказа.

Проходит два дня. Довольно быстро, потому что Стивен дважды перечитывает досье и все точнее представляет себе личность Анн Х. Довольно медленно, потому что гельветическая полиция никак не проявляет себя, и особенно потому, что берлинский психиатр вышел на пенсию, и его дом, служивший некогда также и кабинетом, стоит запертым. Стивен оставил два сообщения на его автоответчике, ему ничего не остается, как запастись терпением. Это-то ему и не удается – ему, не привычному к спешке, пусть даже он повторяет себе, что старый доктор Нуссбауэр мог умереть или впасть в маразм, с ним могло случиться что угодно, не позволяющее ему вызвать в памяти эту экспертизу тринадцатилетней давности и девчонку, которая явилась ее причиной.

Девчонка! Стивену не удается отделаться от этого образа. В противоположность Нуссбауэру, который думает сам и заставляет так же думать общество – посредством берлинского суда по делам несовершеннолетних – что вряд ли возможно оставаться ребенком после нескольких лет сексуального насилия, отомщенных паррицидом, Стивен убежден, что уделом Анн служит насильственное детство. Во всяком случае, именно это состояние предполагает шизоидность, эгоцентризм и асоциальность, которые, по словам фрибурских психиатров, отмечают последующие годы. И это своего рода константа в личности серийного убийцы, замкнувшаяся вокруг выдуманного «я», характерного для детского мышления, подобно стандартным убеждениям царьков, реализующих свое единовластие в политике, экономике, промышленности, армии и во всем остальном, что тем или иным способом позволяет выразить их психоневрозы, не исключая наук и искусств.

Разница заключается только в переходах от действия к действию, говорил один из его профессоров, но он и сам страдал тяжелыми нарушениями чувства самокритичности, которые сбивали его с толку: разница заключается только в значении, придаваемом обществом действию. Как и всякий врач, психиатр не призван судить, кроме случаев, когда общество его об этом просит, то есть просит его явить свое единовластие посредством экспертизы. Что проделал Нуссбауэр в 85-м, что другие эксперты сделали в 88-м. Что сам Стивен делает в настоящий момент, спрашивая себя, сколькими уровнями может обладать ум того, кто способен удовлетвориться двумерной или, что еще хуже, трехмерной вселенной.

В момент, когда он собирается посмотреть, не разбил ли Мишель лагерь на площади Ампера, чтобы угостить его сэндвичем, компьютер разражается солом на колокольчике, предваряющим неминуемое «вы получили новое сообщение». Заголовок полиции Лугано.

«Никаких следов лица, описанного под именем Анн Х, ни в наших архивах, ни в архивах исправительного дома в интересующий вас период. Никакого возможного сближения с другими делами. Не могли бы вы перепроверить и, при необходимости, уточнить сведения, которые вы нам сообщили?»

– Скрупулезно соблюденные формальности, ага, – ухмыляется Стивен, но он даже не удивлен.

Он переправляет мейл Деказу и набирает номер его мобильного. Деказ немедленно отвечает.

– Я этого ждал.

Стивен воздерживается от признаний, что он тоже, на бессознательном уровне.

– Можно узнать, что вас заставило усомниться в полезности этого запроса?

– Проще подделать досье исправительного дома или полицейского участка, чем наши.

– Но не воспоминания!

– Люди меняются, воспоминания покупаются.

– Очевидно! Что же мне делать? Отправляться на место?

– Нет, это работа флика. Я попрошу нашего цюрихского агента заняться этим, а заодно и Фрибуром, если останется время. Он с вами свяжется. Удалось ли вам разыскать берлинского психиатра?

– Я бы вам об этом доложил.

– Хорошо. Сконцентрируйтесь на Берлине. Я переправлю вам мейлом координаты энергичного и надежного человека.

– Еще один наш агент, работающий фликом?

– Бывший агент Штази, перешедший в службы общей информации. Его фамилия Равич, Антон Равич. Составьте для него резюме вашего досье, стараясь воздерживаться от фиоритур, и попросите его потолковать с психологом, судьей и фликами, причастными к делу. Ах да, и потом, подчеркните факт, что папаша был культурным атташе при американском посольстве. Насколько мне известно, Антон остается коммунистом и способен от избытка усердия вытащить для нас из шляпы парочку кроликов.

Стивен с детства двуязычен, что не так уж часто случается с канадцами. В колледже, а потом в лицее, его родители выбрали для него немецкий и испанский. В университете он продолжал изучать немецкий – весьма космополитичный Берлин был его давней мечтой – но ему настолько недоставало практики, что Равич оборвал его на третьей фразе просьбой перейти на английский.

– Вы говорите на языке Гете, а я – на языке Нины Хаген, – объяснил он.

– Я слишком литературен, так?

– Старомоден.

– Ох! Вы хотите сказать, что вдобавок я читал вышедшие из моды книги.

– Я хочу сказать, что вам следует провести здесь несколько месяцев. Язык, культура, жизнь – множество вещей, которым не учат, очень отличаются от представления, которое можно о них составить по книгам.

– Надеюсь, что нет. У меня довольно благоприятное впечатление от сегодняшней Германии и от Берлина в частности.

– Я вас обидел.

– Ничуть.

– В таком случае позвольте мне добавить, что Германия и Берлин в частности сильно отличаются от витрин, которые они старательно выставляют напоказ.

– Это должно быть верно для всего мира в целом и для всех городов в частности, разве нет?

– Именно это я и хотел сказать.

Получив мейл с лаконичным, но точным изложением досье Анн Х, Равич позвонил Стивену, и тот быстро переориентировал разговор на «дипломатический характер» дела. Равич слушает, редко задает вопросы и реагирует неожиданным образом:

– Ваша версия крепко стоит на ногах, но кое-какие аспекты притянуты за волосы. Я вам советую ее переписать, упрощая сценарные разветвления.

Стивен тяжело выдыхает.

– Святые дары! Я вам рассказываю вовсе не о своем очередном романе или не понять каком малобюджетном фильме!

– А я вас прошу вычистить мусор из досье. Я тут буду крутиться как белка в колесе, но это ни к чему не приведет, если вы в Интерполе не сделаете свою часть работы: почему и особенно как Анн, американская гражданка под контролем немецких юридических служб, была помещена в швейцарское заведение?

– Я не знаю... Швейцарские учреждения пользуются хорошей репутацией в этой области и...

– Кто законный опекун? Кто финансировал предприятие? Кто играл с границами и визами? Еще вопрос: почему, будучи задержанной итальянской полицией, Анн была передана швейцарскому правосудию до того, как итальянский суд рассмотрел ее дело?

– Я понимаю, что вы хотите сказать.

– Тем лучше. Последний пока что вопрос: как могло случиться, что никто до вас не задал эти вопросы?

На это Стивен в состоянии ответить не раздумывая: Инге Штерн и ее нейродегенеративная болезнь, однако, ему представляется бесполезным говорить об этом Равичу. Напротив, ему кажется необходимым побеседовать с Деказом.

– Пойду пошныряю по Берлину, – продолжает Равич, – но могу вам заранее сказать, что ничего особенного я не найду, если на всех девственных страницах вашего гиблого досье красуется отпечаток лапы ЦРУ или, само собой, его младшего братца КГБ.

– Почему КГБ?

– Потому что ваше дело отдает переходом на запад неудобных перебежчиков с осложнениями еще более неудобными. Бьюсь об заклад насчет парочки коллег. Готов поспорить даже, что девчонка – вряд ли их дочь. Все прочее – декоративная косметика. С учетом всплеска через три года, очень вероятно, что операция удалась только наполовину или вовсе провалилась, и что КГБ долго наступал на пятки ЦРУ по этому поводу. Во всяком случае, до того момента, как Горбачев ослабил КГБ, как пала Стена и развалился Советский Союз. Я хорошо понимаю, что все это древняя история, особенно в глазах северо-американца, но вам не кажется, что даты совпадают?

Стивен не сказал, что он канадец, но это должно подразумеваться (даже говоря по-английски, он должен контролировать себя, чтобы не выставить напоказ свою квебекскую половину, и это удается с трудом!).

– Другими словами, вы предполагаете, что досье Анн Х – не более, чем прикрытие. Огромная и кропотливая работа, вам не кажется?

– В том, что касается размеров, вы видите всего-лишь верхушку айсберга. Такого рода операции часто готовятся годами. Что же до кропотливости – судить о ней вам. Сможет ли подтвердить эксперт, вроде вас, что все части досье – творения добросовестных профессионалов? Та малость, что вы мне переслали, до отказа набита противоречиями, вы наверняка выписали их из других документов, относящихся к вашей специальности. Я ошибаюсь?

Стивен погрузился в глубокое смятение. Он кладет трубку, пробормотав дежурные учтивости, убежденный в том, что ухватил то, что Деказ назвал недостающим звеном. Потом он засовывает в компьютер «Истинную карму» группы Силмарилс[17] и на двадцать минут позволяет себе расслабиться. Он не может нестись в кабинет Деказа без минимального заднего хода.

– Я только что поговорил с Равичем.

– Закрывайте дверь и садитесь.

Кабинет Деказа, разумеется, просторнее и светлее кабинета Стивена, но вряд ли менее строг. В нем на два стула и шкаф больше, чем в кабинете Стивена. На столе, справа от экрана, – стопка бумаг, скорее невысокая, а слева – стопка запечатанных конвертов: сегодняшняя почта и ответы на вчерашнюю.

Стивен садится. Деказ слегка отодвигает кресло, чтобы оказаться напротив, и откидывается на спинку.

– Что вам сказал Антон?

Стивен перечисляет вопросы, заданные Равичем тем же тоном, каким он читал бы вслух кулинарный рецепт. Когда он останавливается, Деказ выжидает несколько секунд прежде, чем спросить с искренним удивлением?

– Чего вы ждете от меня?

– Что вы попросите ваших людей в Германии, Швейцарии и Италии выяснить, кто обеспечил, курировал и финансировал всевозможные размещения и перемещения Анн Х в период между 85-м и 88-м годами.

– Ага.

Деказ выпрямляется и кладет локти на стол.

– Разумеется, я задавал эти вопросы, и другие тоже, нашему цюрихскому агенту и его миланскому коллеге. Антон же должен был рассказать про Берлин. Вместе с тем я вступил в контакт с... скажем так – причастными министерствами трех стран, чтобы они конфиденциально выяснили насчет размещений и перемещений, как вы изволили выразиться.

– Вы... Почему же вы мне об этом не сказали?

– Почему я не сказал? Проверка и дополнение информации – это рутинная процедура, Белланже. Я не против того, что вы интересуетесь ведением этого дела. Это доказывает, что вы не довольствуетесь тем, что тупо делаете вашу часть работы, но у меня нет времени на то, чтобы посвящать вас во все детали моей работы, а также работы тех, кто по долгу службы причастен к этому делу.

Вдох-выдох, вдох-выдох, Стивен чувствует себя безнадежно отставшим. Именно с этой целью Деказ подсунул ему Равича.

– Вы успели переговорить с Равичем или знаете его достаточно, чтобы предвидеть, что его реакция окажется далеко за пределами моей компетенции?

Деказ смеется.

– Я хорошо знаю Антона.

– В таком случае что вы думаете о его спекуляциях, касающихся ЦРУ?

На этот раз Деказ хмурит брови.

– Было бы лучше, если бы он не фокусировал на этом ваше внимание.

– Ага! Потому что вы сами...

– Нет, я ожидал вообще-то не этого. И, откровенно говоря, это бесконечно далеко от того, что я имел в виду.

– Это не кажется вам правдоподобным?

– Какого ответа вы ждете от меня? Я столь же некомпетентен в вопросах шпионажа, сколь вы в вопросах ведения следствия. Во всяком случае, это ничего не меняет для нас: мы до сих пор не знаем, что сталось с Анн Х.

– Но это может подсказать нам, кто она такая, что она сделала и чего она не делала. Проклятие! Если Равич прав, то не существует никакого дела Анн Х!

Деказ качает головой.

– Он говорил вам о Горбачеве?

– О Горбачеве? При чем здесь Горбачев?

– Когда я впервые увидел Антона, он мне сказал, что Горбачев был агентом ЦРУ и что он более, чем оправдал надежды, возлагаемые на него американцами.

– Не понимаю.

– Агент ЦРУ Горбачев полностью выполнил свое задание, сделавшись первым секретарем компартии, а потом развалив КГБ и Советский Союз. Согласитесь, что на фоне убийства Джона Кеннеди американскими секретными службами, профинансированного коалицией нефтепромышленников и производителей оружия, эта теория выглядит дешевкой.

– Я соглашусь скорее с тем, что производителям оружия было не очень выгодно терять врага, столь полезного для бизнеса. Что касается нефтепромышленников, это уже менее очевидно, и еще менее, если рассматривать либеральную систему в целом. Множество состояний построено на одном и том же роде деятельности, но их счета уже давно отличаются. Вы знаете, чего не достает большинству конспирологов, Деказ?

Деказ не без удовольствия кивает.

– Возможности собственноручно фабриковать доказательства... Это шутка, которую повторяют во всех полицейских школах.

Стивен тоже кивает.

– Авторства Карла Бернстайна и Боба Вудварда[18].

Деказ остается настолько невозмутимым, что Стивен сомневается, что ему удалось установить связь между этими двумя именами и Уотергейтом. Потом он опять откидывается в кресле и разгоняет рукой свой полицейский юмор.

– Вы хорошо сработаетесь с Антоном. Он тоже считает, что миру безнадежно не хватает ловких журналистов.

– Представляется странным, чтобы инициатор гласности работал на ЦРУ.

– Обсудите это с Антоном. Вы узнаете, что он благосклонно отнесся к краху Верховного Совета и учреждению законодательной демократии, а не к провалу общинных принципов и социалистической идеологии. Впрочем, именно выбрасывание на свалку этих ценностей заставляет подозревать, что ЦРУ – великий кукловод. У Горбачева не было никакого политического проекта, никакого альтернативного экономического плана, никакой структурной программы, и все его действия с момента его прихода к власти сводились к тому, чтобы взорвать Союз и его сателлитов. Как только работа завершена, он удаляется на цыпочках.

– Ох... плохо вас понимаю. Вы разделяете его теорию?

– Какую? Относительно Горбачева или Анн Х? Или еще какую-нибудь? Антон погружен в институционные махинации в течение сорока лет. Это было его специализацией в Штази и остается до сих пор. Он работал в ней, он работал на нее, он работал против нее. Это не делает из него непогрешимого аналитика, это не прививает его от паранойи и, возможно, напротив, это предрасполагает его к досужим вымыслам. По природе своей, я избегаю априорных оценок. По опыту же знаю, что от большинства апостериорных нет никакого толку. Хорошо задуманная махинация – это не та, что сбивает с толку или, если угодно, не та, которую невозможно доказать, но та, которая даже будучи доказанной и общепризнанной не ущемляет интересов того, кто ее затеял. Если бы сегодня удалось доказать, что Горбачев был тайным агентом ЦРУ, это всего лишь улучшило бы имидж ЦРУ и подтвердило бы, что американский империализм имеет все основания провозглашать себя «защитником мира и прав человека».

Стивен широко распахнул глаза от удивления.

– Вы сомневаетесь в этом? – спрашивает Деказ.

– Я слегка удивлен вашей... вашей свободой речи.

– Удивлены или шокированы? И уверены ли вы в том, что именно мои речи удивляют вас или разрыв между тем, что следует из моей должности или по меньшей мере из ваших представлений о ней, и убеждений, которые вы мне приписываете? И как вы удостоверились в том, что я не проверяю вас, или разобрались в природе этой проверки? Не думайте, что я опять забыл о ваших профессиональных умениях. Я просто стараюсь вернуться к ним, ибо ни я, ни Антон, ни Карло Прузинер, наш цюрихский агент, ими не обладаем. Ибо группа, которую мы все составляем, может работать эффективно только в том случае, если наши вторжения в области, с которыми мы не знакомы, делаются с обратным ходом, скромностью и доверием. Я говорю об обратном ходе, позволяющем не слишком увлекаться, о скромности, способствующей вниманию, и о доверии, принимающем в расчет личные качества каждого, включая недостатки, причуды и личные границы. Теории Антона всегда интересны, но виртуальны. Результаты, которые он получает и которые не всегда совпадают с его мнением, благодаря его искусству проходить в закрытые двери, не поцарапав их, вполне реальны и им можно доверять. Именно этого я жду от его участия в прояснении дела, которым мы занимаемся. В настоящий момент единственный эксперт, применивший свои умения к делу, – это вы и, в целом, этот эксперт говорит: «Где-то хрен знает где слоняется чувиха двадцати пяти лет от роду, которая уже замочила минимум пять человек и не намерена на этом останавливаться.» Если, принимая в расчет только подконтрольные вам элементы, вы намерены переделать экспертизу, извольте. Но не застряньте в собственных сомнениях, потому что параноик, вмазавшийся в сожаления о коммунизме, углядит ЦРУ повсюду.

Деказ не разочарован произведенным эффектом. Надо сказать, что Стивен опять не смог скрыть изумление. Для приличия он скрещивает руки на уровне желудка и легонько поворачивает голову вправо. Он изображает, что размышляет, в некотором смысле, хотя начинает всерьез сомневаться, что Деказ не умеет читать по положению тела, как и по жестам (он-то ими и управляет – солидный опыт, демонстративно подкрепляемый образованием, основанным на техниках менеджмента). Как его дестабилизировать?

– Зафиксировано, шеф. Я хочу сказать: зафиксировано все, что вы сказали.

Две фразы, соединенные очень быстро с важным финальным уточнением, мнимое интеллектуальное попустительство, чтобы предотвратить неуместную фамильярность.

– Тем лучше, рядовой, тем лучше. Мы профессионалы, и было бы печально, если бы мы повели себя как вульгарные призывники.

Пресыщенный взгляд старой обезьяны, которую трудно провести.

Стивен складывает оружие со слишком деланной улыбкой.

Когда он вернулся в кабинет, у него ушло четверть часа на то, чтоб решить, что некоторые дни заслуживают того, чтобы быть короче других. Никто ему, как бы то ни было, не говорил о распорядке дня. Его контракт предусматривает тридцать девять часов в неделю, он предполагает, что получается больше, не имея ни малейшего понятия о том, сколько реально времени проводит в Сите Интернасьональ. Компьютер службы безопасности мог бы ему сообщить это с точностью до секунды, но Стивен не считает необходимым вглядываться в пустоту своей личной жизни. Сейчас три часа пополудни, небо безупречно чистое, лионцы повествуют о собачьем холоде, в то время как даже самые маленькие лужи пока не замерзли, парк Тет д'Ор – по другую сторону улицы. Всякий раз, когда Стивен там гулял (целых два раза), у него случались встречи, наподобие украденных удовольствий, которым не стоит иметь продолжение. Это не для него. Так уж получается. Жизнь всегда ему давала самое горячее, что в ней есть, не заставляя его протягивать руку за подачкой.

Он пересекает улицу, в голове у него крутятся только самодельный вакидзаси, старый берлинский психиатр, лубочный Джеймс Бонд, купающийся в крови своей супруги и, надпечаткой, изворотливый прагматизм Деказа в действии.

Он идет вдоль озера в направлении кафетерия, совсем не глядя на лебедей, неторопливо шлепающих по грязи под голыми ивами. Деказ нагнетает таинственность, чтобы отвлечь внимание. От чего, если не от этого проклятого недостающего звена, на которое сам же его и сориентировал?

С удовольствием. Потому что все, что делает Деказ, просчитано. Как, например, устройство его знакомства с Антоном Равичем, признанным чемпионом во всех категориях в великой игре заговора.

Стивен останавливается перед навесом, под которым приютился труп дерева, окаменевший едва ли не со времени ночи времен. Во всяком случае, он склоняется к табличке, повествующей об этом, но не читает ее. Он уже сделал это во время первой прогулки, спрашивая себя, почему кто-то рассудил, что важно сакрализовать руину, столь мало нагруженную ложным пафосом. Ему остается додумывать причину, подобно тому как Деказ пытается пробудить его сознание до необычных интуиций.

Стивен внезапно поворачивается и задевает детскую коляску. Не достаточно сильно, чтобы разбудить бутуза, укутанного такой кучей одеял, которой остался бы доволен эскимос в самую лютую зиму. Достаточно, чтобы выпустить из легких застояшийся углекислый газ. Передок повозки врезался ему между карманами джинсов.

– Извините, пожалуйста, – поспешно сказала молодая мать, на секунду задерживая переливающийся через край хохот.

Ее смех так же чист, как и взгляд, щеки розовы от мороза, естественные тридцать лет. Стивен дважды глубоко вздыхает и опирается на доисторический труп, прежде, чем примешать к ее смеху свой. Это не мешает заметить, что жизнь предпочитает порой неуместные обходные пути.

– Я засмотрелась на уток. Прошу прощения.

Она говорит искренне, но без смущения. Стивену нравятся ее улыбка и ее глаза, и жизнь, каковы бы ни были ее причуды.

– Все, что мне остается, принять с благодарностью чашку очень горячего шоколада.

Он не предпринял ни малейшего усилия, чтобы сдержать свои квебекские интонации.

26 января 1998 г.

Солнце село на минуту позже, чем накануне. Так происходит еще месяц, но этого мало. Выходя из кабинета, с работы, из метро, Стивен мечтает о бокале макона на террасе с видом на закат. День, подобный сегодняшнему, нуждается в естественном освещении, городские огни не способны выступить даже эрзацем, особенно через полчаса после закрытия магазинов, в час, когда последние местные жители трижды объезжают квартал, чтобы найти крошечное последнее место для парковки, чуть ли не на тротуаре, которое первые едоки оставили незанятым вблизи от ресторанов и вдали от комиссариата. Здесь только одно отделение полиции, зато множество ресторанов и сегодня пятница. Множеству опоздавших придется ломиться в непомерно дорогие дальние паркинги, закрытые для широкой публики и работающие только на свою клиентуру. Таким образом, в Лионе, как и повсюду, город принадлежит концессионерам, а не жителям.

Стивен до того мрачен, что, выходя из метро, приклеивается взглядом только к своим ботинкам и к метру асфальта перед ними.

– Эй! Стив!

Мишель сидит на спинке скамейки, в двадцати метрах от него.

Стивен оборачивается с полным ртом извинений. У него нет никакого желания разговаривать с бомжом. Вдобавок тот не один. Чтобы оборвать всякую дискуссию, он вытаскивает руку из кармана, и готовится изобразить стандартное приветствие. Но туман перед его глазами рассеивается, и он соображает, что человек, сидящий с Мишелем, – женщина, что одета она вовсе не в «Эммаусе»[19], и что он с ней знаком. Он рад видеть ее не больше, чем Мишеля, но улыбается, из принципа, и приближается к ним.

– Привет, Мишель. Здравствуй, Иза.

Обладая некоторым воображением, они отметили бы толику теплоту в его голосе. Иза поднимается и расцеловывает его в обе щеки. Даже кухонный комбайн обратил бы внимание, что она действительно рада его видеть. Стивену ничего не остается, как это ощутить. Он напрягает челюсти и извиняется.

– Прошу прощения. День выдался непростым, и я сильно опасаюсь, что буду скверным товарищем, но вам будет нетрудно меня развеселить. Я приглашаю вас пропустить по стаканчику.

– Не могу отказаться! – расплывается в улыбке Мишель.

– По стаканчику? Ты же живешь по соседству, – замечает Иза.

Стивен между тем собирался затащить их в один из баров на набережной. Он неоднократно пытался пригласить к себе Мишеля, но тот всякий раз отказывался. Он бросает на него осторожный взгляд. Мишель пожимает плечами.

– В двух шагах, – уверяет Стивен.

Теперь он искренне рад.

Две довольно большие комнаты, слишком маленькая кухня, импровизированная ванная в открытом алькове, спланированный как коридор туалет и гостиная в тридцать пять квадратных метров. Высота потолков – четыре метра, окон – три, непригодные к использованию камины в каждой комнате, встроенные шкафы во всех стенах и радиаторы, натыканные на каждом клочке свободного пространства. Стивен не теряет времени за отыскиванием на барахолках буфетов, шкафов и комодов. Он не знает, куда их можно было бы приткнуть. Он и без того немало намучился, приспосабливая колонки, чтобы не потерять в громкости или стерео-эффекте.

– Неплохо! А что бы тебе не повесить занавеску! – шутит Иза, пройдясь по квартире (по приглашению Стивена, на которое она, разумеется, напросилась сама, и в одиночестве, ибо Мишель отказался).

Она слишком далеко заходит в похвалах, впрочем, немедленно отмечая скрытые неудобства, происходящие от множества встроенных шкафов. Мишель примостился на краешке дивана, в скованной позе, не снимая куртки. Она пристраивается рядом с ним, прямо на ковровом покрытии, с ногами, вытянутыми под журнальным столиком. Мишель тотчас с облегчением повторяет за ней.

– Ты давно с ней знаком? – спрашивает его Стивен, пока Иза обходит квартиру.

– Целых полчаса. А ты?

– Целую неделю, но это продолжалось не более получаса.

Стивен решительно откупоривает бутылку сен-верана[20] и, стоя на коленях по другую сторону низкого столика, наполняет три бокала. Потом поднимает свой.

– Рад принимать у себя вас обоих. (Поворачивается к Изе.) Ты часто бываешь в этом квартале?

– Исключительно редко.

– Так выпьем за случай, так чудесно все устраивающий. Мне это было очень нужно.

Она корчит гримасу.

– Примерно то же самое я сказала Филиппу.

Стивен немедленно хмурится, потом разражается смехом.

– Так это Деказ велел тебе прогуляться по этому району?

– Не совсем так.

Иза замолкает и подносит к губам стакан. Она не смотрит на Мишеля и ни жестом не выказывает, что не уверена, что не сболтнула лишнего, но это настолько очевидно, что даже он отдает себе в этом отчет.

– Я допиваю свой стакан и должен вас покинуть, – уверяет он, – встречаюсь с корешами на товарной станции.

Это не вполне ложь, но Стивен не собирается облегчать ему бегство.

– Жаль, я хотел рассказать тебе старую историю... – начинает он.

– Расскажешь за завтраком.

– ...И мне чертовски не хватает твоего здравого смысла, чтобы убедиться в ее правдоподобии.

Вплоть до этого момента Мишель удовольствовался двумя крошечными глотками сен-верана. Он залпом опустошает стакан и, поставив его на стол, поднимается.

– Помнишь малышку, о которой я тебе рассказывал? – предпринимает попытку Стивен.

Он все еще стоит на коленях. Он смотрит не на Мишеля, а на Изу, интенсивно. Он, возможно, не открыл бы человеку, называющему на «ты» его патрона в течение добрых десяти лет, что выдал профессиональный секрет бомжу, но он не хочет играть с ними обоими в прятки. Потому что Мишель решился на несколько минут покинуть улицу. Потому что Иза – первая, на памяти Стивена, нашла возможность уделить бездомному больше, чем монету,.

– Анн Х? – спрашивает Мишель.

Они дважды обсуждали тему с того утра, когда Стивен встречался с Деказом. Стивен не вдавался в детали, но особенно ничего и не скрывал.

– Да, – подтверждает он.

– Вы нашли ее?

– Она существует только в воображении тех, кто о ней вспоминает.

Иза по-прежнему смотрит ему в глаза. Они не выражают ничего, или, возможно, чувство, не имеющее ничего общего с тем, что она слышит.

– Твоя фраза ничего не значит, – выражает недовольство Мишель.

– Это всего лишь адаптация известного высказывания Рузвельта по поводу НЛО: летающие тарелки существуют только в воображении тех, кто их видит. Для тарелочников оно означает, что недостаточно кричать о мираже, чтобы ввести нас в заблуждение. Для их оппонентов, оно напоминает, напротив, что достаточно порой верить, чтобы видеть, и что это не касается осязательных галлюцинаций.

– Курица и яйцо, – перебивает Иза.

– Эта штуковина насчет яйца и курицы совершенно идиотская, – останавливает ее Мишель.

Немного смущенный грубостью своего вмешательства, он поясняет:

– Ну что же, это верно. Курица рождается не из яйца, которое сама и снесла, а из яйца другой курицы.

Иза не обижается.

– Стало быть, перед каждой курицей есть яйцо.

– И перед каждым яйцом курица, или один из ее предков, и так можно добраться до динозавров, до рыб и даже дальше. И тем не менее курица и яйцо, существующие одновременно, – два разных существа.

Мишель краснеет.

– Я не знаю, достаточно ли ясно я выражаюсь...

– Я не знаю, достаточно ли ясно ты выражаешься, – подхватывает Стивен, – но в чем я уверен, так это в том, что не знаю, куда вы хотите прийти с вашими курами и яйцами. Вы не будете против, если я вернусь к своим баранам?

Иза смеется, Мишель усаживается на край дивана.

– Ты сам первый начал со своими тарелками.

Иза допивает стакан и протягивает его Стивену. Он тотчас наполняет его, а заодно и стоящий на столе стакан Мишеля, потом доливает себе. Мишель разглядывает свой стакан, но не прикасается к нему. Иза подхватывает стакан Мишеля и передает ему. Он колеблется некоторое время, прежде чем взять его.

– Ладно. Расскажи-ка нам, что там у тебя с твоей берлинкой... и спаси нас от цитат. Я в них не очень силен.

Стивен встает и садится краем ягодиц на край кресла. Через мгновение он опять опускается на пол, потому что считает за лучшее не принимать слишком уж неудобную позу.

Рапорты Равича и Прузинера поступили с интервалом в два часа. Оба они, безусловно, профи, но замутили дело до такой степени, что оно сделалось совершенно абсурдным. Больше для самого себя, чем для Мишеля и Изы, Стивен пытается переформулировать его систематическим образом.

Прежде всего, Равич не сумел встретиться с психиатром, потому что тот отдыхает где-то между Францией и Италией, до сих пор непонятно, где именно. Между тем, у Равича был доступ к больничным картам пациентов доктора (как он до них добрался, известно только ему), но никто из них не говорит о встречах с кем-то, способным сойти за Анн, а ассистентка Нуссбауэра в описываемую эпоху не припоминает, чтобы он занимался подобным случаем, хотя она сохранила точнейшие воспоминания и превосходные свидетельства обо всех юридических экспертизах своего экс-патрона.

Зато Равич дважды встретился с судьей по делам несовершеннолетних. Первый раз перед тем, как тот зарылся в свои архивы в поисках досье, «которое он не рискует забыть», но воспоминания о котором до странности отрывочны. В другой раз после того, как тот констатировал ущерб, нанесенный влажностью и нашествием грызунов подвалам дворца правосудия. Равич видел руины предполагаемого досье, совершенно ни на что не годные. Что же касается судьи, то тот готов сотрудничать, но очень путается в показаниях. Он довольно хорошо помнит дело (таким, как оно изложено в досье Интерпола), из экспертизы Нуссбауэра (идентичной той, что читал Стивен) и сделок, скорее сюрреалистических, между его начальством и американской дипломатией (державшейся подальше от его кабинета). Дело, но не ребенка. Он не мог сказать, была ли девочка блондинкой или брюнеткой, крепкого сложения или хрупкой, словоохотливой или замкнутой, ни даже, действительно ли ее звали Анн. Он перевелся в Мюнхен через два месяца после помещения ребенка под юридическую опеку, а его преемники, оба уже покойные, не оставили никаких следов работы с досье. Он не имеет никакого понятия о том, что сталось с девочкой.

– Вплоть до этого момента ничего нового, – комментирует Мишель, пока Стивен восстанавливает дыхание.

– Не совсем, но это становится заметно, когда увидишь остальное.

Равич перебрал все журнальные подшивки и просмотрел все редкие видеодокументы, упоминающие четверное убийство: ни одного имени, даже в виде инициалов, ни одной фотографии, кроме изображения решетки, за которой смутно угадывается сад и небольшой особняк. Два расспрошенных редактора свидетельствуют, что даже если пресса жадна до всевозможной грязи, она не любит излагать местные процессы, разрешенные при первом рассмотрении в суде, в то время как действительность предоставляет возможность строчить десятки статей вокруг какого-нибудь нескончаемого скандала. В то лето, не прекращая подсмеиваться над французским DGSE[21], саботирующим корабль Гринписа, Берлин и вся Западная Германия с изумлением наблюдали, как Ханс Иоахим Тидге, начальник контрразведки ФРГ, потихоньку подрабатывает в секретных службах Востока. Не приходилось оказывать ни малейшего давления на средства массовой информации, чтобы те напрочь позабыли о двух педофильствующих парочках, приконченных своей жертвой.

Судья, действовавший строго по инструкциям, находится сегодня слишком близко к правительственной верхушке, чтобы к нему легко было подступиться.

Никто во дворце правосудия не в состоянии восстановить обрывки слушания за закрытыми дверями дела анонимной несовершеннолетней, которую никто не помнит.

Если регистрационные книги содержат следы Анн Х, то невозможно восстановить их, не имея ее имени, отпечатков пальцев и ее антропометрических (sic!) данных. Соответствующее досье исчезло из полицейских архивов, по меньшей мере, пять лет назад (архивариус припоминает, что тщетно разыскивал его по просьбе комиссара Бёдера). Сам Бёдер утверждает, что следовал запросу Дитмара Штамма, помощником которого он являлся, когда был обычным уголовным инспектором, а Штамм – начальником полиции. В 85-м Штамм вел расследование четверного убийства, и Бёдер ассистировал ему. Как всегда, только в том, что касалось рутинных деталей, и, как всегда, Штамм не оставлял ему свободы для размышлений и выводов. Как бы то ни было, Бёдер не припоминает, что видел девочку и, к несчастью, не знает, что сталось со Штаммом. Однако же, через шесть часов после беседы с ним, Равичу звонит некто, представившийся как Дитмар Штамм (но его могли предупредить и другие флики, судья по делам несовершеннолетних или кто угодно).

Предполагаемый Штамм хочет знать, чего ради Равич засунул нос в столь запыленное дело и надолго замолкает, получив ответ. Потом он спрашивает, кто именно в Интерполе интересуется делом, с каких пор и почему. Не упоминая Стивена, Равич объясняет свое задание, но не вдается в детали.

– Когда именно ваш психолог принялся за это досье? – настаивает Штамм.

– Около десяти дней назад, – отвечает Равич.

– Я уточню кое-что и перезвоню вам.

Он до сих пор не перезвонил. Равич сомневается, что он вообще когда-либо это сделает. По крайней мере, Интерпол не особенно преуспел в выяснении, действительно ли это был Штамм, или кто-то назвался его именем.

Как только Стивен уполномочил его, Равич связался с прежними коллегами из Штази и прочих филиалов КГБ. Он также проверил часть своих подозрений: родители Анн Х или, во всяком случае, пара атташе американского посольства (неточность происходит из-за употребления кодовых имен), рассматривавшиеся как проводники перебежчиков, были под строгим наблюдением, в то время как многие знаменитости, недавно перебежавшие на Запад, фигурировали в черных списках КГБ. Множество этих списков были уничтожены весной 85-го, под самым носом ЦРУ. И однако же кое-какая информация, избежавшая чистки, явилась, среди прочего, причиной низвержения Тидге. В частности, пара украинских физиков, специалистов по ядерному синтезу, «похищенных» в ГДР в конце мая 85-го вместе с их ребенком, и бывших объектом настойчивых поисков вплоть до 89-го. Анатолий и Галина Беленко. Имя, пол и возраст ребенка неизвестны.

– Анна Беленко, – произносит Мишель. – Звучит неплохо.

– Лучше, чем Анн Х, я согласен, но это не более, чем гипотеза, построенная на зыбких и отдаленных совпадениях, которым всерьез не хватает осязаемости. Как бы то ни было, Равич постарался не считать версию окончательной, даже после того, как его прежние дружки уверили его в том, что Дитмар Штамм был связан с американскими службами.

Но приятели Равича, скорее, склоняются к версии вербовки мелких преступников, которой могла заниматься семья по ту сторону Стены, чтобы облегчить проведение некоторых американских операций в ГДР. В качестве комментария Равич рад уточнить, что практика была привычной по обе стороны границы, и что нет ничего аномального в том, что американцы старались добиться, чтобы расследование, касающееся их подданных, было поручено на немецкой стороне кому-то, кого они хорошо знали.

Потом Равич обратился в психиатрический госпиталь, в котором содержалась Анн, пока судья не вынес решение по ее делу, и пока она не была отправлена во Фрибур. Там не сохранилось никаких документов, и только двое сотрудников – фельдшер и врач – припоминают, что имели дело с похожим случаем примерно в ту эпоху. Один из них утверждает, что речь шла о мальчике тринадцати-четырнадцати лет, другой говорит о девочке-подростке с легкой формой аутизма. Ни одно из имеющихся досье не подтверждает их воспоминаний. Для очистки совести Равич проверил также другие берлинские заведения: Анн не проходила ни через одно из них. По крайней мере, ни их архивы, ни воспоминания персонала, ни отсутствие договорных отношений с системой правосудия не говорят о том, что им могли поручить ребенка на шестимесячный период.

Это все, что касается Равича.

Отчет Карло Прузинера сбивает с толку не в меньшей степени.

Анн Х больше не содержится в исправительном доме в Лугано, и никто не знает, когда она его покинула и при каких обстоятельствах. На самом деле, перед тем, как Прузинер принялся перетряхивать тюремный персонал и присоединенную к нему психиатрическую бригаду, никто не вспоминал о Анн, даже директор, извлекший меж тем из чулана досье девушки, на котором стоят его собственноручные пометки. Досье не содержит ни имени, ни фотографий, ни отпечатков пальцев, но касается оно, безусловно, Анн (Стивен должен получить его со специальным курьером в течение двадцати четырех часов).

Прузинер настроен категорически: ни разу во время расследования, которое он вел в течение четырех дней, у него не возникло чувства, что его пытаются водить за нос. Охранники, санитары, психиатр, директор настолько испуганы и приведены в замешательство дырой, открывшейся в коллективной памяти, что многие из них честно пытаются навести порядок. Они буквально вымарали Анн из своих воспоминаний, и крупицы, которые всплывают (надлежащим образом зафиксированные и пересланные Стивену), в форме впечатлений или отдельных кадров, удивляют их, в то время, как Прузинера оставляют скептическим. Согласно документам и тому, что удалось выудить из воспоминаний персонала, он делает вывод, что Анн провела в Лугано не больше шести месяцев, а вероятнее, всего, меньше четырех. Он уверен, что никто до него не интересовался судьбой девушки. Ни кантональная полиция, ни федеральная и никто из немецких или американских опекунов. Как бы то ни было, нетрудно выяснить, если судья действительно передал Анн в исправительное заведение, после того как она была признана недееспособной и в ожидании судебного разбирательства, не было выработано никаких инструкций, не был вынесен никакой приговор, даже не был назначен адвокат. Так все и происходило: с того самого момента как она попала в заключение, мир сделал все, чтобы ее забыть. Те, кто ее никогда не видели, – немедленно. Те, кто с ней общались, – за несколько недель.

Прежде чем отправиться во Фрибур, Прузинер задал себе вопрос, а существовала ли вообще это девушка иначе как в форме гипнотических предположений, мало-помалу вытертых временем и кое-как оживших в результате его расспросов. Но во Фрибуре, несмотря на почти полное обновление персонала, он встретил двух человек, ясно помнящих Анн. Один из ее товарищей по пансионату, на два года старше ее, сделавшийся воспитателем в том же заведении, и учительница, краткое время преподававшая у нее. Оба слишком мало с ней общались, что заявить, что хорошо ее знают, но все-таки сохранили достаточно точные ее образы, потрясенные ужасом от событий, в которых она была, по их мнению, главной жертвой.

Учительница спокойно говорит о ребенке одиноком и наделенном сверхспособностями, неудовлетворенном уровнем окружающих, как детей, так и взрослых, предпочитающем уединение и молчание открытому выражению неудовольтсвия и собственного превосходства. Воспитатель повествует о девочке-подростке, развитой не по годам, довольно красивой, скорее замкнутой, чем высокомерной, любимым словом которой было «нет», и у которой не было ни друзей, ни врагов. Разумеется, Анн не появляется ни на одной из групповых фотографий, до которых было охоче заведение, но учительница преподает рисование и во время разговора с Прузинером набросала четыре портрета девушки. Портреты были приложе к рапорту и Стивен сделал вывод, что они могли бы изображать четырех людей, более-менее похожих между собой, но все-таки совершенно разных. На вопрос относительно этой разнородности она ответила, что все портреты похожи, и что она без колебаний подтверждает то, что говорит воспитатель. Прузинер был вынужден повторить вопрос, перечисляя, черта за чертой, отличия между четырьмя изображениями, чтобы в конце концов услышать, что Анн увлекалась макияжем и даже прошла курс, который давала в стенах заведения театральная труппа.

«Она умела также изменять голос и имитировать какой угодно акцент, – поведал воспитатель. – Думаю, что она хотела стать актрисой.»

Прузинер замечает, что этот талант может объяснить побег из исправительного дома в Лугано или, во всяком случае, тактику этого побега, но не феномен связанной с ним амнезии. В постскриптуме Прузинер добавляет, что хотя никто из двоих не отрицал имя Анн, когда он произнес его в первый раз, и воспитатель, и учительница казались довольно озабоченными. Когда он дополнительно расспросил их на этот предмет, они признали, что, возможно, Анн было не полным именем, а частью составного, которое они, кажется, вот-вот припомнят, чего нельзя сказать о фамилии, забытой совершенно.

Бутылка сен-верана вдохнула душу в стакан Изы. Стивен откупоривает вторую, наполняет стакан Мишеля и доливает в свой. Молчание, воцарившееся после его рассказа, не вдохновляет его. Сегодня после полудня, прочтя рапорт Карло Прузинера, Деказ застыл в молчании не меньше, чем на пять минут. Донесение же Антона Равича спровоцировало всего лишь несколько комментариев, тщательно выверенных из опасения узнать лишнее. Через пять минут он бросил:

– Я сейчас перечитаю это все и попытаюсь переговорить с Карло сегодня вечером. Вы же пересмотрите административные бумаги, которые он вам переслал. Антону я тоже позвоню, результаты обсудим завтра, ближе к вечеру.

Стивен напомнил ему об этом дважды, в первый раз, чтобы спросить о впечатлении от обоих рапортов, и во второй, чтобы выразить свое мнение, которое он, в конце концов, оставил при себе, поскольку за время, пока он набирал номер на мобильнике, он перестал придавать этому мнению хоть какое-то значение. Деказ был рад повторить, что они поговорят обо всем завтра.

Иза смотрит на жидкость в стакане, слегка покручивая его в руке. Мишель потягивает вино, разглядывая собственные башмаки. Стивен решает ждать, пока один из них что-нибудь не скажет. Он уверен, что первым будет Мишель, так и выходит. Мишель, однако же, заговорил только после того, как опустошил свой стакан и поднялся.

– Я должен идти, – сказал он, – не потому что вы мне надоели, а потому что кореши ждут меня на товарной. И твоя история малость чересчур похожа на мою собачью жизнь.

Стивен ошарашен.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я такой же, люди склонны меня забывать, хотя видят каждый день.

Он уже нажимает на ручку двери, когда Стивен выпрямляется.

– Я никогда не забываю своего кореша Мишеля.

Мишель открывает дверь, оборачивается и бросает взгляд на Изу.

– Эт-точно, Стив – клевый кореш. Добрый вечер, Иза.

– Добрый вечер, Мишель, – отвечает она.

Он выходит, потом дверь открывается опять, ровно настолько, чтобы можно было просунуть голову.

– Это не чушь какая-нибудь, так и есть: девчонка вправду похожа на меня. У нее нет фамилии, ее имя – может, и не ее, люди забывают ее, едва с ней разминувшись, и у администрации нет никаких ее следов. Только во Франции имеются сотни тысяч таких... а я говорю всего лишь о бомжах! Когда я сижу на своей скамейке, я вижу толпы людей, на которых ты никогда не обращал внимание... (он стучит себе указательным пальцем под правым глазом) фантомы, которые не отпечатываются в твоих глазах. Здесь, в городе, это зачастую старухи, проживающие по двадцать или тридцать лет в пустоте, перед тем, как подохнуть. Старые развалины, доходящие потихоньку среди вони кошачьего песка, потому что только коты их и любят, и они притащили их всех с дедушкиного кладбища. В деревнях это вечные старые холостяки, которые никогда не знали как завлечь в свой конец конца света самую колченогую из невест, те, что столь же преданы своей земле, сколь и она их любит безраздельно, до самых их одиноких могил.

Вкратце, я просто хочу сказать: ты слишком забиваешь голову этими историями с амнезией. Легко забыть что-то, даже если не хочешь этого, тогда как если сделать все, чтобы... и я полагаю, что здесь ты имеешь дело с чемпионкой!

Стивен разевает рот, Мишель подмигивает ему и захлопывает дверь.

– Я не понял, что он хотел сказать, – признается Стивен.

Иза пожимает одним плечом и поднимает свой стакан в направлении двери.

– Поэты часто бывают необъяснимы, – смеется она.

Стивен бросает на нее озадаченный взгляд.

– Я не думаю, что от меня ускальзывает именно его поэтическая сторона.

– Его фатализм, быть может? Или, скажем, его свойство воспринимать мир и человечество такими, как они есть?

– Я бы сказал скорее, что он уже давно отказался от мира и человечества, но это я тоже, кажется, понимаю. Верно, что...

Стивен не заканчивает фразу; Ему не хочется говорить о Мишеле. У него нет никакого желания говорить, что он знает его достаточно, чтобы понимать, что он опять открыл дверь с единственной целью – влепить пощечину, способную сойти за урок здравого смысла. «Ты слишком забиваешь голову» тем, что, действительно, делает досье головоломным. Почему? Потому что имеются сотни тысяч анонимов (миллионы в масштабе Европы, а сколько в целом мире?), которые не существуют ни для кого, и которых никакие официальные организации не могут идентифицировать точнее, чем с привлечением статистической кухни. Для общества это как минимум столь же плачевно, сколь индивидуальная слепота при виде призраков маленьких старушек, но Стивен не видит, как это способно помочь найти Анн Х, если только она существует. Нет, он убежден в этом не меньше, чем в существовании Мишеля. Анн Х существует. Для тех, кто способен ее увидеть. Пока они ее видят.

Как и Мишель. Разница в том, что Мишель не старается быть невидимым. Или, наоборот, старается. Или, возможно, это Анн не старается.

Стивен начинает понимать, что Иза в упор на него смотрит. Не на его лицо, не только на лицо. На его голову в целом, на плечи, несущие ее. Она оценивает.

– То есть Деказ не просил тебя приходить сюда, - бросает он вполне естественным тоном, как будто они не сменили тему разговора.

Застать ее врасплох нелегко. Она продолжает разговор с той же непринужденностью, что и он:

– Мне нужен был твой телефон, он предпочел дать адрес.

– Это очевидное подстрекательство.

– Ты только что вышел из лавки, я собиралась направиться к Фурвьеру...

– К тоннелю?

– К тоннелю, конечно. Я возвращалась из... О Боже! Ты никуда не годный психолог! (Она смеется.) Филипп мне сказал, что это расследование подняло тебе мораль, и ты приобрел привычку немедленно после работы ехать домой в метро. Поскольку именно об этом я и хотела с тобой поговорить, я осталась на набережной и принялась поджидать тебя со стороны площади Ампера. Там я и нарвалась на Мишеля. Это его основное место?

– Осенью, зимой и весной. Летом флики склонны удалять бомжей с пешеходных улиц.

– Чтобы не оскорблять взоры туристов?

– Туристов и кое-кого из местных. Твоя мать вспомнила что-нибудь?

Иза качает головой, но это не означает, что ответ отрицателен. Потом она отпивает из своего стакана, ставит его на стол и опирается на руку, чтобы переместиться на диван. То, что она собирается сказать, требует, чтобы ее глаза находились на уровне глаз Стивена. По крайней мере, именно это он предполагает, пока не замечает, что она закидывает ногу на ногу, что на ней юбка, довольно короткая, поверх черных колготок. Колготок, не чулок, в этом он так же уверен, как и в том, что юбка представляет собой необычное явление. Он ни секунды не предположил, что юбка предназначена вниманию кого-то, с кем Иза виделась прежде, чем позвонить Деказу. Возможно, предумышленности здесь нет, только предвосхищение событий. Тем не менее, юбка, так же как и тонкий слой туши на ресницах, адресованы ему. Что подтверждается ее взглядом.

Она краснеет. По пятнышку на каждой щеке. Она понимает, это он заметил, в конце концов. Теперь, когда ситуация прояснилась, она может ответить.

– Уже два года моя мать ведет дневник. Она помещает в него все, что ей приходит в голову, чтобы не забыть мысли, к которым ей хочется вернуться. Я не отличаюсь бестактностью, а эти записки предназначены, в любом случае, исключительно для нее. Она пишет по-немецки... ты знаешь, что моя мать – немка?

– Ее имя заставляет это предположить.

– Она покинула Германию больше тридцати лет тому назад, и она пишет по-французски как академический ученый, но дневник ведет по-немецки, и ни одного законченного предложения в нем нет. Это наборы слов. Много глаголов, прилагательных и существительных, ассоциирующихся с направлением ее мыслей, ничего законченного. Она ориентируется в этом, в целом, вполне хорошо. Однако иногда она зовет меня на помощь и мы вместе играем в разбор того, что она хотела сказать. Я сказала «играем», потому что это действительно напоминает игру, особенно для меня. Я с рождения двуязычна, если можно так сказать, но я практиковалась в немецком только с ней и во время учебы...

– Ты филолог по образованию?

– Бинго! Вкратце, я с легкостью обращаюсь с языком, но без родства. Это очень мешает, особенно в филологии, потому что немецкий язык представляет собой настоящую игру конструкций и некоторые ходы довольно тонки. Если прибавить к этому тарабарщину моей матери...

Стивен ненавидит, когда ходят вокруг да около – впрочем, из-за этого-то он отказался от психологии в пользу криминологии – но он знает, что ускорить рассказ или подгонять рассказчика мешает анализу как одного, так и другого.

– Наиболее значимые семы часто не имеют никакого отношения к означаемому, Иза.

– Еще короче, вчера мы играли в то, чтобы попытаться придать смысл заметкам, сделанным накануне. Одна из них была: «Kurzsichtigen V-K/DKF». V-K – сокращение от «видеокамера», и мама чаще всего пользуется наклонной чертой для «für». Ты понимаешь по-немецки?

– Да, но недостаточно, чтобы понять, что означает «kurzsichtig».

– Близорукий.

– Близорукие видеокамеры... Я понимаю твои интерпретационные трудности. Что такое DKF?

– Я задала этот же вопрос. Мама ответила «Drejkönigsfest».

– Близорукие видеокамеры для праздника трех королей. Вау! Да это же кодированный язык!

– Ты что, не понял?

При виде изумления Стивена Иза прыснула от смеха.

– Это подло с моей стороны. Я провела над этим целый час вчера, во второй половине дня, я привычна к такому, и мне помогала мама. Что напоминает тебе праздник трех королей?

Стивен корчит гримасу, но слово выскакивает из его уст так, что он не успевает почувствовать, откуда оно взялось.

– Епифания[22].

– Именно так.

– Близорукие камеры в день Епифании – это не слишком мне помогает. Дашь другие подсказки?

– Это связано с искажением, скажем так, профанирующим.

– Я пас.

– Святая Епифания, искаженная до Стефании или до Стефана, если угодно.

– Или до Стивена?

– Именно Стефана. Во всяком случае, именно это имя запомнила мама.

– Потому что не звала меня Стивом!

– Она охотнее назвала бы тебя Фаном.

– Откуда праздник трех королей, понимаю.

– И Bäcker.

– Как?

– В других местах она называет тебя Bäcker. Прошу прошения.

– Белланже, Буланже[23], это проще. А что прячется за знаменитыми близорукими камерами?

Иза снимает ногу с ноги, сбрасывает туфли и устраивается наискосок дивана, с левой рукой вытянутой по спинке, левой лодышкой под правым бедром, правой рукой – поверх разреза юбки. Это не жест стыдливости: она забыла, что она в юбке. Просто ей так удобно. Впрочем, она наклоняется, чтобы взять стакан со стола, делает глоток и устраивается по-другому: ножка стакана стоит на бедре, заглядывая под край юбки. У нее красивые ноги, Стивен не старается немедленно отвести от них глаза, он делает это, только когда она начинает говорить.

– Мама не помнит. Нужно было перевернуть все заметки, которые она сделала со времени твоего визита. Лишь немногие из них касаются непосредственно тебя, но кое-какие могли бы иметь отношение к твоему делу, и вовсе не всегда она связывает их с твоим именем. ВЩ целом, мы полагаем, хотя и не уверены в этом, что она имеет в виду видеоленты, на которых появляется Анн, и что записи эти плохого качества.

– Именно это Деказ вывел из ее фразы об объектах воспоминаний, но поиски в архивах ничего не дали. Ты говоришь, что другие записи имеют отношение к делу?

– Очень смутное. Эти самые «V-K» упоминаются во многих записях. Одна из записей говорит о близорукости, но слова расположены по-другому. Она пишет «kurze Sicht» вместо «kurzsichtig». Если прибавить впереди предлог «auf» (мама никогда не затрудняется предлогами), это будет значить «краткосрочно». Поскольку «V-K» – сокращение и от «видеокамера» и от «видеокассета», возможно, речь идет о коротких записях, в соответствии с законом об информации и свободе[24], например.

Стивен падает на спинку кресла и воздевает руку  кпотолку, чтобы позлорадствовать.

– Записи камер видеонаблюдения! (Он выпрямляется, брови нахмурены.) Они натыканы повсюду, и все подряд обманывают закон, но в конце восьмидесятых так еще не было. Я хочу сказать: не до такой степени. Сегодня запись и хранение производится компьютерами: это почти не занимает места, ничего не стоит и легко закрывается от нежелательного доступа. Но между 85 и 89...

– Возможно, не так давно.

Стивен прекрасно понимает, где можно было бы поискать видеозаписи: немецкие суды, итальянская таможня, швейцарская и берлинская полицейские службы, возможно одно-два исправительных или психиатрических заведения. Он начинает даже составлять в уме запрос, но потом прерывается, внезапно.

– Не так давно?

Иза кивает, но ее сжатые губы противоречат подтверждению.

– Это не более, чем спекуляция на предмет... (Она вздыхает.) В дневнике мамы нет ни даты, ни знаков препинания. Когда она заканчивает строку в конце страницы, не так легко понять, принадлежат ли слова на следующей странице той же цепочке мыслей, особенно, если они разрозненны. Иногда попадаются и одиночные слова.

– Как-как?

– Сараево.

– Сараево? Полагаю, ты выбрала этот пример не случайно?

– Слово упомянуто посреди записей, где встречаются слова «епифания» и «буланже». Я не могу сказать тебе больше, мама не имеет понятия, откуда оно взялось там. Как бы то ни было, это не то, о чем я хотела тебе сказать. У меня возникло чувство, что, не в пример тебе, мама не случайно нарвалась на досье Анн Х.

– Мой интерес к делу скорее систематичен, чем случаен, но я понимаю, что ты хочешь сказать. У нее были основания вести именно это досье.

– Я полагаю, что речь идет о времени достаточно недавнем, уже после происшествия с автомобилистом.

– Это тебя привело к этому заключению?

– Гипотеза.

Иза опустошает стакан и держит его обеими руками. Она не слишком понимает, как это объяснить.

– Это даже меньше, чем гипотеза, – уворачивается она.

– Интуиция, в таком случае?

– Если угодно.

Она открывает рот, закрывает его, открывает опять, чтобы произнести:

– Ты помнишь, как мама упомянула, что пересмотрела свои первоначальные впечатления?

– Касательно уничтожения директориев с судебными документами, после того, как она изучила третий из них, да, я помню.

– Ты ошибаешься, но это нормально. Нужно знать маму и отдавать себе отчет в ее болезни. Перемена ее мнения не обязательно связана с третьим директорием и может быть вызвана более глубокими причинами, чем порча досье. Некоторые ее ассоциации, некоторые сомнения при обсуждении, некоторые искажения служат мне очевидными доказательствами того, что она пытается приспособить воспоминания к тем деталям, что ты вытащил на поверхность. Так делают все и всегда. Память очень пластична, и мы моделируем ее в зависимости от своих нужд. Что же касается мамы, то эта привычка записывать воспоминания являет собой настоятельную необходимость и не может ограничиваться правдоподобием.

На этот раз Стивен считает, что желательно вернуть Изу к сути темы.

– Я не психоаналитик, но эти наблюдения мне, представь, не чужды.

Она не смеется, но когда она закрывает рот рукой, чтобы показать, что признает, что застигнута на месте преступления, то глаза ее сверкают,. Стивен переформулирует.

– Ты подозреваешь, что существует дело, связанное с Анн Х, куда более недавнее, чем случай с автомобилистом...

– В конце 92 или в начале 93, незадолго до того, как мама почувствовала первые признаки болезни, занялась обсуждаемым досье и была вынуждена уйти в отставку. В этот период ее воспоминания одновременно и очень точны, как ты имел возможность убедиться, и зияют огромными дырами.

Для Стивена это означает, что Инге Штерн или кто-то, кто передал ей это четвертое дело, уже имели представление о досье, по меньшей мере, при помощи программного обеспечения был зафиксирован элемент, заставляющий подумать о сходстве, элемент, необходимо связанный с Анн. Вакидзаси, меч или какое угодно холодное оружие кустарного изготовления. В этом случае статистические расчеты, если только удастся их корректно провести, должны доставить ему ограниченное множество возможностей, которые неплохо бы свести к одной единственной. В этом случае. В другом...

– Возможно ли, что твоя мать интересовалась делом Анн Х до 93-го? Я хочу сказать: нет ли у тебя впечатления, что она была знакома с досье, перед тем, как им заняться?

Иза качает головой, на этот раз откровенно отрицательно.

– Я уверена только в том, что она знала об этом больше, чем помнит, и это следует из данных, которые ты еще не обновил, включая с высокой вероятностью видеоленты. Это скорее негусто. (Она резко выпрямляется и обворожительно ему улыбается.) Пойдем жрать в «Миди-Минюи» или займемся опустошением твоего холодильника?

Стивен понимает, что речь идет не только о том, чтобы попытаться забыть Анн Х и Инге Штерн. Если бы у него был выбор – то есть, если бы он, немалой своей частью, не состоял из человеческих импульсов – он выбрал бы шукрут с морепродуктами в «Миди-Минюи», прогулку в относительной прохладе уснувшего города и два дружеских поцелуя перед тем, как Иза сядет в свою машину. Убогость содержимого холодильника тоже склоняет к такому сценарию. Однако же, Стивен не намерен разрушать прекрасные отношения, которые сложились у него с его импульсами, а у Изы красивы не только ноги.

27 февраля 1998 г.

21 декабря 1992 года, Париж (Франция). Молодая женщина, захваченная при попытке украсть нижнее белье в «Галери Лафайетт» и препровожденная в офис охраны, убивает двух работников службы безопасности зонтиком. У одного из них горло пронзено насквозь. Зонтик еще торчит в глазу второго в тот момент, когда прибывает полиция. Проведено расследование перемещений молодой женщины по магазину, благодаря камерам видеонаблюдения (их нет в офисе охраны), но, в то время как все записи с различных кассет имеют безупречное качество, лицо молодой женщины всякий раз слишком размыто для того, чтобы ее можно было опознать. Ее лицо и не более, чем ее лицо.

Деказ стоит в проеме застекленной двери. Он в рубашке, с рукавами, закатанными до локтя. Температура вряд ли выше двенадцати градусов, но солнце светит щедро, ни ветерка. Прузинер и Равич сидят в наспех вычищенных пластиковых креслах. Темная зелень кресел не гармонирует с почти черным деревом планок стола, но скамейки находятся в мастерской, ибо Иза не думала заниматься ими до весны. Как часто случается, февраль дарит предвкушение хорошей погоды, и Иза вынесла несколько стульев в сад. Только шезлонг ее матери проводит зиму на террасе, в стенном шкафу, защищающем его от непогоды. Иза по привычке достала его сегодня утром, когда солнце выпарило росу, потому что в холодное время года ее мать никто не упускает возможности погреться на солнце. Но Инге здесь нет. Позавчера доктор отправил ее в больницу. Атмосфера довольно угрюма.

Как напомнила Иза Деказу, у Инге это не первый кататонический криз. Они случаются с ней раз в год в течение последних трех лет. Неврологи говорят, что такое будет учащаться, но пройдет не меньше десяти лет прежде, чем потребуется непрерывное пребывание в больнице. И речь все еще шла всего лишь о доме престарелых с медицинским обслуживанием. У Изы нет иллюзий относительно врачебных прогнозов. В области нейродегенеративных болезней врачи преуспели не больше, чем в онкологии, пусть даже экономический оппортунизм состоит в том, чтобы развивать эту отрасль медицины в темпе старения популяции. В эти минуты цинизма она прибавляет, что, во всяком случае, вышеупомянутый оппортунизм вполне оправдан, что лечение не так обогащает, как уход, и что факт, что медицинские исследования отданы на откуп многонациональных программ, вовсе не служит залогом успеха.

Иза настояла, чтобы Деказ провел совещание у нее, то есть у ее матери, несмотря на отсутствие последней. Деказ принял это с неохотой. Инге знала Равича и Прузинера и иногда прибегала к их услугам. Иза знакома только со Стивеном, и Деказ не собирается дополнительно замешивать ее в дела лавочки. На самом деле, Деказ надеялся, что их присутствие вчетвером простимулирует память Инге, и она сможет принять активное участие в разговоре. Тем не менее, он хочет, чтобы дело выглядело так, что Иза стала невольной хранительницей информации, которая может оказаться полезной для следствия, и что он не отказался от намерения убедить ее доверить тетради ее матери Стивену.

17 января 1993 года, Грац (Австрия). Дерматолог кастрирован в своем кабинете пациенткой, которую он видел впервые и которую он не в состоянии описать. Ампутация была произведена скальпелем и не имеет ничего общего с классической хирургией, пострадавший чудом выжил. Психиатры объясняют его амнезию травмой. Он тем не менее прекрасно помнит интонации, характерные для немецкой Швейцарии, хотя некоторые выражения молодой женщины (между двадцатью и двадцатью двумя годами) вызывали в его памяти северную Германию, а еще точнее Берлин. Камера банковского офиса, соседствующего с кабинетом, в поле зрения которой попадает крыльцо, дважды фиксирует десятисекундные записи, частично затуманенные, на двухстах сорока минутах соответствующей ленты. Лицо молодой женщины скрыто оптическим туманом.

Стивен сидит с ногами на перилах, спиной к стене. У него нет никакого желания становиться наследником тетрадей. Он знает, что только Иза и Инге способны что-нибудь из них извлечь. Он знает также, что Иза предпочла бы сжечь их, скорее чем отдать кому бы то ни было. Они слишком интимны порой, слишком бесстыдны. И часто повествуют о ней. О ней, которая так тщательно прячется за ложно-естественной нелюдимостью. Возможно, то, что она намерена скрыть, полностью содержится в заметках, наобум нацарапанных ее матерью.

У Стивена нет ни привычки, ни пристрастия к долгим историям, а эта длится уже пять недель, по воле неожиданных визитов и закономерных случайностей. Иза внезапно возникает в дверях, на улице, в книжном магазине «Опыт» и даже однажды в парке, и это всегда заканчивается в постели или, скорее, никогда, поскольку их любовные утехи держатся подальше от матрасов и простыней. Ни телефонных звонков, ни свиданий, ни регулярности и, к счастью, ни слова об их отношениях, но она пытается его привязать, беря врасплох. Она мягко превращает спонтанность в норму, она выворачивает исключение до уровня комфорта. Механизмы соединения людей в пары достаточно банальны и более или менее сознательны. Но чтобы образовать пару, нужны два человека, и у Стивена нет никакого желания проделывать свою часть работы.

Иза возвращается на террасу через застекленную дверь, которую не закрыл Деказ, с подносом, на котором пять чашек и полный кофейник. Она в свитере, джинсах и кроссовках. Юбки и блузки предназначаются только Стивену. Кстати, в противоположность Деказу, знающему ее только в брюках, наедине Стивен видел ее только в юбках. Отчасти поэтому он не верит в случаи и неожиданности.

19 января 1993 года, Сопрон (Венгрия). Трое подростков были обнаружены мертвыми в зернохранилище на берегу озера Нойзидль. Во всех трех случаях смерть наступила от ран, нанесенных вилами. Автомобиль подростков исчез и несколько часов спустя был обнаружен в неповрежденном виде в Веспреме. Пара немецких туристов припоминает, что встречала жертв накануне в ресторане в сопровождении молодой девушки. Поскольку свидетели в ресторане фотографировали, на некоторые снимки должны были попасть все четверо молодых людей, поэтому кассета была изъята следствием и проявлена. Четыре кадра действительно содержат на заднем плане изображение нужного стола. На увеличениях заметно, что один из молодых людей неизменно повернут спиной, в то время как двое его товарищей, в профиль, прекрасно опознаются. Черты молодой девушки, анфас, размазаны: «как если бы смотреть на ее лицо через пузырьки в стакане работы неумелого стеклодува».

– Ты приготовила нам изысканное окончание дня, – комментирует Деказ, кивая на кофейник.

Он сказал это по-немецки. Он мог бы сделать это по-английски – на единственном языке, которым действительно говорят все пятеро, но, под предлогом того, что он и Стивен в некотором роде – принимающая сторона на этом совещании, что предполагается, что они говорят и понимают по-немецки, и что это родной язык или один из родных языков троих оставшихся, он предпочитает сбивать с толку Стивена, заставляя его конценрироваться на спряжениях больше, чем на сути.

Их отношения не испортились, они стали даже более дружескими с тех пор, как Стивен спит с Изой, хотя ни один, ни другой не делают минимальных намеков на это, но одновременно они приняли оборот более прямой и, следовательно, более конфликтный. Деказ больше не деликатничает, одергивая Стивена всякий раз, когда тот пытается превзойти уровень своей компетенции, а Стивен подвергает сомнению иерархию компетенций, скалиброванную по вкусу Деказа. Во время их предпоследней стычки они даже перешли на «ты». Разумеется, первым начал Деказ:

– Блядь, Белланже! Не учи меня жить!

Ответ прозвучал тоже несколько суховато:

– Блядь, Деказ! Это ты не учи меня жить!

Часто полезнее сказать «что за говно ты тут наделал», чем «вы меня удивляете». В результате этого разговора Деказ решил пригласить Равича и Призинера в Лион на «координационное совещание».

Иза ставит поднос на стол, наполняет чашки и подает каждому. Деказ приближается к краю стола, но не садится. Равич устраивается справа от него, Прузинер – слева. Стивен не двигается с места (стол достаточно близко к нему, чтобы дотянуться до чашки), Иза стоит, опершись на перила. Атмосфера по-прежнему довольно унылая.

– Я забыла сахар, – восклицает Иза. – Кто-нибудь хочет?

Она знает, что Деказ может обойтись, а Стивен пьет без сахара. Прузинер и Равич отрицательно качают головами.

– Но если у вас найдется шнапс... – цедит Равич.

– Шнапс в кофе? – громко возмущается Прусинер. – женепи[25] или шартрез еще куда ни шло, но шнапс?!

– У меня есть все три, – бросает Иза, но не двигается с места.

Каждый пытается взломать лед, но не оставляет даже царапины на нем, какой бы тон ни был выбран. Стивену становится почти смешно. Деказ поднимает глаза к небу, потом выпивает чашку, ставит ее на стол и опирается на спинку стула, который стоит у него за спиной.

– С точностью до нескольких деталей, которые мы рассмотрим одну за другой, вы знаете, кто мы и зачем мы здесь, – начинает он. – То, что вы знаете меньше, во всяком случае меньше, чем я, – то насколько различны мнения нас четверых... и речь здесь идет о гигантском эвфемизме! Прости меня, что я тебя исключил, Иза, но не стесняйся вмешиваться, если...

Она дает ему рукой знак продолжать, потом прибавляет гримасу, чтобы показать, что знает цену демагогии. Он продолжает, не моргнув глазом:

– Grosso modo[26], Антон уверен, что Анн Х не существует, и что ситуация сводится к стычке КГБ и ЦРУ на почве опасных перебежчиков. Никакой Анн, никаких серийных убийств, вместо этого столько же убийц, сколько дел, барбитураты в высоких дозах чтобы затереть память и кое-какие манипуляции с файлами причастных организаций. В этом случае досье закрывается в Лугано.

Карло работает над диссертацией на тему химического промывания мозгов, но множество деталей напоминает ему кое-какие секты. Анн – убийца одаренная от природы и чрезвычайно энергичная – становится кем-то вроде мессии или музы для группы просветленных, которые извлекают ее из Лугано и помещают у себя под крылышком, или, напротив, прячутся под ее крылышком, предварительно вычистив ее следы, начиная с Берлина. В этом случае, досье распространяется на всех членов секты, прославляющих и, возможно, имитирующих Анн.

Что же касается Стивена...

Деказ бросает взгляд наз Стивена, на мгновение откидывается на спинку кресла, чтобы в жесте бессилия развести руками, потом продолжает:

– Стивен сам объяснит свою точку зрения, после того, как я изложу свою. ( Ему удалось не впасть в двусмысленности в фразе, само содержание которой способно стать тенденциозным.) Где-то в этом мире имеется кто-то, кого зовут Анн-Что-То-Там, кому выпало паршивое детство, и который наделен данными положить ему конец... положить конец всему, что было ему неприемлемо до ужаса. Ужаса в его понимании, конечно, а не в нашем, и не в понимании тех, кто использует человека до пределов, никак не учитывая ценности, обычно именуемые гуманистическими.

– Жизнь, – вставляет Иза.

– Жизнь, да, среди прочего. Как бы то ни было, эти люди извлекли Анн Х из Лугано, всего лишь на основании ее асоциальности и ее деструктивных способностей, и стерли ее следы с единственной целью использовать ее... например, в очень особенных случаях.

– ЦРУ, очевидно! – восклицает Антон;

– У ЦРУ или любой другой секретной американской службы были все условия, чтобы знать Анн и следить за нею ненавязчиво и внимательно, но кто-то помимо них мог нарваться на нее только случайно. Много кто.

– Если я хорошо тебя понял, – вклинивается в разговор Карло, – ты думаешь, что из нее могли сделать кого-то вроде наемного убийцы.

Деказ кивает.

– Но она до конца не может помешать себе быть собой, что ее подталкивает к преступлениям гораздо более бесплатным.

Он смотрит на Стивена, как будто спрашивая: «Не правда ли, я замечательно увязал все составные части?»

Ответная ухмылка и косой взгляд Стивена значат: «Все, что вы можете рационализировать, да.» Деказ ему доверяет только в том, что поддается проверке. Ибо, даже если высказано красивое мнение, его еще нужно проверить, он переходит к тому, что Стивен считает главным.

– А ты? – поворачивается Иза к Стивену. – Что ты об этом думаешь?

– Я? Я не возражаю против идеи Никиты[27], скрещенной с Ганнибалом Лектером, которая работает фри-ланс на всех шпиков и мафиози в мире. Заметьте, что у меня нет ничего также против идеи антихриста женского пола во главе или на содержании батальона сатанистов. Напротив, я буду среди последних, что признает, что Анн Х существует только в виде диверсии ЦРУ. И я настаиваю на этом последнем пункте: Анн Х – несомненно выдуманный персонаж.

Деказ застыл с распахнутым ртом, Равич хмурит брови, правый глаз Прузинера смотрит лукаво, Иза посмеивается в сторонку. Она единственная полагает, что знает, что у Стивена на уме. Он одаряет ее сомнением.

– При этом сценарий пишет она сама, – прибавляет он. – Не важно, делается ли это на средства секты, ЦРУ или непонятно кого. Как Филипп мне регулярно напоминает, этот аспект нашей совместной работы – не в моей компетенции. Теперь, когда Карло обнаружил, что она исчезла из Лугано, моя работа состоит в том, чтобы определить, кто такая Анн Х, чтобы отыскать ее следы в различных происшествиях и полицейских рапортах.

– Не в этом ли и состоит работа профайлера! – врывается Деказ.

Стивен пожимает плечами.

– Называй это, как хочешь. Как бы то ни было, у меня есть кое-какие критерии, чтобы отличить то, что можно объяснить с ее помощью, от того, что невозможно.

– Что за критерии? – вклинивается Прузинер.

Вопрос должен поймать в ловушку, но Карло не хотел этого. Он прагматичен по природе. Стивен улыбается.

– Молодая женщина неопределенного типа применяет холодное оружие или любой предмет, подвернувшийся под руку, в ответ на то, что она принимает за агрессию с сексуальными коннотациями или за посягательство на свою свободу. Акты насилия неизменно спонтанны, кратки и чрезвычайно действенны. Потом она исчезает, не оставляя следов, немедленно покидая местность, где только что совершила преступление. Свидетельства всегда противоречивы, никто не может ее точно описать, никогда не остается ни отпечатков пальцев, ни волос, ни огрызков ногтей, ни сшелушившейся кожи и т.д. и ни одной пригодной к использованию аудио или видеозаписи.

Деказ разворачивает кресло, на которое опирался, и садится верхом.

– Признай, что здесь ты немножко превосходишь свои компетенции, – комментирует он.

– И к тому же ты рассуждаешь до крайности силлогистично, вешая на нее убийства зимы 92-93 годов, – усердствует Равич. – Потому что даже если ты воспринимаешь эти истории с неисправными камерами как связь между упомянутыми делами, что уже притянуто за уши, нужно иметь чудовищный апломб, чтобы утверждать, что они имеют минимальное отношение к Анн Х!

Стивен поворачивается на перилах так, чтобы оказаться лицом ко всем троим коллегам.

– Я не знаю, откуда это взялось в голове у Инге. Я предполагаю, что в руки ей попал документ, которого у нас пока нет. Но речь идет об Анн, Антон. (Он концентрирует взгляд на Деказе.) Я готов поверить, что выхожу за пределы компетенции профайлера, которые ты мне навязываешь, но определенно, не компетенции криминолога, которого взял на работу Интерпол. Ибо выборочная свидетельская амнезия и материальная недостаточность, привязанные к психологическому профилю убийцы, для меня – признаки весьма существенные.

– К чему ты ведешь? – для проформы спрашивает Деказ (они не раз уже это обсуждали).

– Мы знаем достаточно, чтобы пройти по следу Анн или, точнее, по отсутствию следов и, поскольку она находится неизвестно где, мы должны добраться до наших дней. В настоящий момент мы сосредоточились на фактах примерно десятилетней давности, в подтасованности которых совершенно убеждены.

– Исключая тебя, приблизившегося на пять дополнительных лет, – поправляет Равич, – по крайней мере, если тебе поверить.

Стивен вздыхает:

– В том-то и проблема. (Он спрыгивает с перил.) Более того, если сказать точнее, я сделал скачок в пять лет, потому что полностью исключил годы 89 – 92, чтобы сконцентрироваться на том периоде, когда с досье работала Инге. Таким образом, эти факты тоже искажены.

– Стало быть, ты уверен, что Анн причастна к трем делам с близорукими камерами, как их называет Инге, – поводит итог Карло.

– К четырем.

– К четырем?

– Есть и четвертое дело, ранней весной 93-го года.

Прузинер окликает Деказа:

– Ты в курсе?

Деказ качает головой, но стоило ему открыть рот, как Стивен перехватывает у него слово.

– Я узнал о нем вчера вечером. Дело настолько необычное, что я колебался, стоит ли о нем говорить. На самом деле, я хотел вначале поговорить о нем с Инге.

– С мамой? – удивляется Иза.

– На след меня вывело слово из ее дневника, и эти события произошли как раз в тот период, когда она заинтересовалась досье. Только...

– Только? – бросает Деказ

– Только в то время она не могла пользоваться нашими досье. Интернациональный мандат выдан меньше двух лет тому назад, когда Гаагский трибунал обнаружил это дело, и выдал разрешение на проведение следствия.

– Ладно, что там за дело? – нетерпится Равичу.

С 28 марта по 16 апреля 1993 года, Сараево (Босния-Герцеговина). Четники Караджича превратили местных жителей в мишени. Они стреляют издали, из винтовок с оптическим прицелом. Чтобы усугубить террор, создаваемый снайперами, телевизионный канал города Пале, еще принимаемый сараевцами, передает снимки, сделанные с холмов, окружающих город. На большинстве из них – крупные планы окон местных боснийцев, на прочих – сербские ополченцы, припавшие к оптическим прицелам. Жители, которые хотели бы покинуть город, не могут это сделатъ из страха попасть под пули невидимых стрелков, а по ночам вооруженные силы ООН невольно передают их в руки снайперов, направляя на них свои прожекторы.

Через три недели, в то время как многим сотням женщин и детей удалось спастись бегством из Сараево, девять снайперов и двое «журналистов» Караджича найдены с перерезанным горлом. Та же судьба постигла троих солдат из сил ООН, а их прожекторы были разрушены. Оба лагеря очевидно подозревают, что боснийское сопротивление поддерживает своих перебежчиков при помощи отряда коммандос. Караджич доходит до того, чтобы передать видеозаписи телевидения Пале миротворческим силам ООН, чтобы те, в свою очередь, навели в городе порядок. Одна из записей показывает убийство солдата международных сил. Запись сделана ночью, с сильным зумом и отличается скверным качеством, но, в  то время как увеличения позволяют разглядеть черты солдата, лицо его убийцы слишком размыто, чтобы его можно было опознать. Лицо, но не грудь, без сомнения женская. Две другие записи отличаются лучшим качеством, в частности, та, на которой запечатлена расправа с сербскими «журналистами» – их камера продолжала работать – и еще одна, зафиксировавшая проход через четникскую заставу группы детей в сопровождении пятерых взрослых, четверо из которых – женщины (пропагандистский фильм, восславляющий невинность Караджича). Однако же обе упомянутые пленки отличаются тем же дефектом, что и первая: все детали превосходно видны, кроме лица одной из женщин.

Все успели выпить по второй чашке кофе, когда Иза, к большой радости Равича, отправилась за двумя бутылками бельгийского пива и кружками.

– Твоя аллюзия происходит из слова «Сараево», пришитого к Епифании и булочнику, верно? – спрашивает она, наполняя кружку Стивена.

– Твоя мать была или находится в контакте с кем-то, кто говорил ей о близоруких камерах в Сараево в 93-м году и даже намного позже.

Иза надувает щеки и мигом выпускает воздух, качая головой.

– В 93-м году она была находилась в контакте с тысячами людей. Но уже три года, как она не видится ни с кем из лавочки, кроме Филиппа.

Она отстраняется, и Стивен замечает, что Деказ хмурит брови.

– Что ты об этом думаешь? – спрашивает он его.

– Я не сделал сопоставления, о котором ты мне говорил вчера. С 93 по 96 год у нас есть немало стихийных свидетельств о том, что творилось в Боснии, Сербии и Хорватии, и мы много работали с международной следственной комиссией. Среди этих информаторов было немало офицеров сил ООН, возмущенных тем, что их начальство пыталось скрыть, сотворило или спровоцировало. Инге могла встречаться с кем-то из них, да и мне приходилось. Я посмотрю.

Настает очередь Стивена прищурить глаза. Деказ молчаливо признал, что Анн Х могла быть той женщиной, которую не удалось запечатлеть камерам из Пале. В некотором смысле это согласуется с проповедуемой им теорией, превращающей Анн в Никиту (тем же самым образом, как он принимает или, во всяком случае, не исключает ее вовлеченности в три дела зимы 93-го, когда изображает ее как потенциального Ганнибала). Почему же он упрямо тормозит проверку этой гипотезы?

Иза переместилась к перилам, позади него. Стивен наблюдает за Равичем, чтобы проверить, отметил ли и он признание Деказа.

Антон развалился в кресле. Его руки скрещены на груди, взгляд фиксирован где-то поверх головы Карло, он покусывает нижнюю губу. Невозможно понять, мучится ли он от скуки или интенсивно размышляет.

Прузинер держится на краю сиденья, наклонившись вперед, с локтями на столе, переплетенными пальцами. Его голова слегка повернута к Стивену, но по-настоящему он на него не смотрит, во всяком случае не до такой степени, чтобы заметить, что тот его разглядывает.

– Почему ты сказал, что дело атипично? – осведомляется он.

– Потому что она работает не на себя, потому что она не покинула немедленно регион после первого же убийства и потому, что она не боялась ни за свою свободу, ни за свою телесную неприкосновенность.

– В таком случае, почему ты уверен, что речь идет именно о ней?

– Я не знаю никого другого, чье лицо подергивалось бы туманом на всех пленках.

Прузинер бросает взгляд на Равича, тот поворачивается к Деказу. Большой палец Деказа уткнут в левую щеку, средний – под подбородком, указательный постукивает по верхней губе.

– Как ты заметил, – говорит он, – этим пленкам уже пять лет, из них три они провели в архивах сил ООН, а точнее – в архивах секретных служб американской армии. То что эксперты международного трибунала признали их аутентичными, не имеет никакого значения. Их даже невозможно использовать в качестве улик!

– Тебя это смущает? – одергивает его Стивен. Ни международный трибунал, который плевать хотел на Анн, и который пользуется видеозаписями исключительно, чтобы снабжать полиции всего мира портретами преступников гражданской войны, ни мы не имеем ни малейшего намерения конструировать обвинительную речь вокруг того, что они не показывают. – Он повторяет, выделяя каждый слог, – тебя это смущает?

Настоящий вопрос такой: «Почему ты мне мешаешь вести расследование в этом направлении?» Деказа не проведешь:

– На базе каких документов я смогу обосновать официальную процедуру?

«Итак, он на крючке», – говорит себе Стивен, но ответа на заданный вопрос у него нет.

– Чтобы изучить твою гипотезу, – продолжает Деказ, делая ударение на последнем слове, – мы должны прибегнуть ко всем ресурсам лавочки. Ибо мы не сможем даже распространить следственные запросы. Ни имени, ни отпечатков, ни фотографий, я не думаю, что придется сделать рисунок.

– Рисунки, – вмешивается Карло, – у нас их четыре. Хорошая морфинг-программа смогла бы построить из них фоторобот, размножаемый до бесконечности.

– Мы уже пробовали, – говорит Стивен, – на всякий случай. Парни из лаборатории подтвердили мои предчувствия: от рисунков – никакого толку. Пусть мы находим между ними некоторое сходство, в узловых точках они совершенно различны. Расстояние между глазами, между кончиком носа и нижней губой, между висками, расположение и размер ушей, высота лба, выпуклость скул, форма бровей, челюстей – все различно. Морфолог говорит, что твоя учительша чрезвычайно хорошо рисует для безглазого человека. Тем не менее, мы обратились также к независимому морфо-психологу. Он начал с классификации набросков, чтобы показать нам, что их подобие есть иллюзия, и что речь шла на самом деле о последовательной трансформации индивида в кого-то другого, как будто под действием самой простой морфинг-программы, не принимающей в расчет возможность модификаций. Потом он нам поклялся, что изначальный и конечный персонажи, каким бы ни был порядок морфинга, представляют собой совершенно различные личности.

– Доктор Джекилл и мистер Хайд, – роняет Равич.

– Очень похоже на то, что рисунки учительницы выражают впечатление двойственности, которое производила Анн. Скажу больше: нет никаких шансов, что они похожи на что-то кроме иллюзий, которые хотела сгенерировать Анн на основании своегособственного воображения.

– То есть? – интересуется неизменно прагматичный Прузинер.

Деказ и Равич тоже смотрят Стивену в рот. Он даже чувствует спиной интерес Изы.

– Когда учительница преподавала у Анн, той было между четырнадцатью и шестнадцатью годами, но это больше не подросток, которым она, как бы то ни было, никогда не была, и которым она будет вечно. Это не мешает ей, подобно всем детям ее возраста, развивать богатое воображение. Отличие в том, что пока другие мечтают, она действует и экспериментирует. Она обучается профессиональному гриму в театральной труппе, она меняет голос, она подражает акцентам и, держу пари, вдобавок к французскому и английскому, которые входят в школьную программу, она изучает и другие языки, к примеру, итальянский, о чем можно судить по ее бегству после убийства воспитателя.

В какой-то момент я подумал, что она была в процессе того, чтобы обрести незаурядные способности к адаптации и мимикрии, которые наделили бы ее совершеннейшей свободой перемещений. Но это слишком: она не учится растворяться, она учится исчезать. Точнее, и это доказывают наброски ее учительницы, она учится не модифицировать, но стирать тот образ, который остается от нее у окружающих. Вам известны эти ноологические уловки, которые позволяют связывать голос, интонацию, осанку, манеры, запах, прикосновения, черты, формы, одежду, музыку, короче – бесконечное количество деталей – в уникальный человеческий облик, который всегда узнаваем и, в особенности, распознаваем среди других за какие-то доли секунды. Это одна из наиболее поразительных способностей ума животных (ибо не следует принимать это за привилегию Homo sapiens) и самое большое препятствие в реализации искусственного интеллекта. И вот, эту-то первичную функцию Анн научилась расшатывать вплоть до насыщения.

Когда он умолкает, он ждет шквала вопросов и возражений, но взгляды троих мужчин нацелены на него, почти просветленные, и он четко слышит дыхание Изы у себя за спиной. Она старается не сдерживать дыхание. Сейчас все они находятся в его власти, а других оказий сформулировать то, во что самому ему трудно поверить, возможно, не представится, поэтому он продолжает.

– Я вертел это так и сяк. Я опять и опять слушал все пленки, которые прислал мне Карло, читал и перечитывал ваши рапорты. Я не верю в пентотал. Я не сомневаюсь, что существуют барбитураты настолько мощные и психологи настолько одаренные, чтобы манипулировать человеческой памятью на уровне, с которым мы столкнулись. Но в другом масштабе, не настолько радикально. Попробуйте попросту оценить материально-техническую базу, которая бы для этого потребовалась!

Он чувствует, что каждый занят быстрой оценкой. Даже Равич не вопит: «ЦРУ способно на все!» Он выжидает несколько секунд и продолжает.

– В истории Анн есть динамика, увеличение мощи. Несколько провалов памяти в Берлине. Более серьезные пертурбации во Фрибуре. Настоящий black-out в Лугано. Именно в исправительном доме она по-настоящему пускает в ход свои умения, потому что ставки очень велики, речь идет о свободе. Все, что было до Лугано, все эти случаи амнезии, на которые мы впоследтвии наткнемся в Берлине и во Фрибуре, происходили помимо ее желания. В Берлине простые нарушения равновесия вызываются естественными предпосылками. Во Фрибуре речь идет о способностях, которые она развивает и об экспериментах, которые она ставит и которые гораздо глубже и основательнее искажают подсознательное и, следовательно, всего лишь следовательно, воспоминания от всего, что с ней связано. В Лугано она действует наощупь, возможно, потому, что не располагает своими приспособлениями для макияжа, при помощи которых действовала в последние месяцы. Именно эти приближения позволили Карло вытянуть из персонала кое-какие воспоминания. Воспоминания перевранные, наподобие тех выписок из досье, которое ведет директор заведения. Когда просматриваешь эти записи, отдавая себе отчет в способностях Анн, как я это делал при втором прочтении, то видно, что тема ее бегства звучит с третьей недели, с момента, когда она только начинает испаряться. Потом, с течением дней, в рапортах все более туманных и кратких, заметно, как она расслаивается, чтобы исчезнуть окончательно. Досье прерывается, директор ее забыл, охранники и психиатрическая служба ее забыли. Она, возможно, еще в клетке, но давно уже незапертой. Наиболее правдоподобным представляется, что она свободно перемещается по заведению, подобно кому-нибудь из медицинского персонала. Впоследствии она однажды уходит из тюрьмы, в час дня или в семь часов вечера, как это делают студенты-практиканты психиатрического отделения, с руками в карманах белого халата, как случайная пассажирка в машине кого-то из коллег, высаживающего ее в городе. Вот и все.

На лицах Деказа, Равича и Прузинера опять проступил скептицизм, но гораздо более смягченный, и никто не спешит вступить в дискуссию. Стивен продолжает.

– Лугано – это ее первое явление в натуральную величину. Впоследствии она превращается в настоящую черную дыру. В «Галери Лафайетт», к примеру, сотни людей видели ее, стояли с ней рядом, натолкнулись на нее. Полиция собрала двадцать четыре показания за два часа после двойного убийства, а за неделю – еще сорок шесть. Ни одно из них не соответствует другому. Семь показаний сопровождались построением фоторобота. Семь чрезвычайно отличающихся портретов. Шестьдесят три прочих свидетельства либо настолько туманно описывают Анн, либо настолько внутренне противоречивы, что полиция не сочла целесообразным составлять по ним фото-роботы. Разумеется, все флики мира знакомы с разницей восприятий, если не сказать с противоречиями, в процессе ведения следствия. Некоторых даже специально обучают тому, чтобы оказывая минимально возможное воздействие на свидетелей, помогать им избавляться в своих рассказах от эмоциональных паразитов, и таким был один из полицейских в Париже. Он добился результатов не больших чем его коллеги. У него ничего не получилось. Даже под гипнозом свидетели довольствовались тем, что припоминали, что была какая-то девушка или же выуживали фантастические истории из собственного подсознательного. Подобно тому, как случается, когда вы расспрашиваете весь лагерь WASP[28] о незаконно вторгшемся черном чужаке, которого все видели. Чтобы описать его, девяносто процентов ограничатся тем, что скажут, что он черный, а десять – соорудят целый патчворк из актеров, баскетболистов и прочих знаменитых черных, поскольку отсутствие у них или недостаток зацепок делают человека, которого они видели, совершенно прозрачным, и они видят в нем всего лишь отражение собственного восприятия мира, сдобренное сиюминутными эмоциями.   

– Мишель! – невольно вослицает Иза.

– Именно так, – подтверждает Стивен, не поворачиваясь к ней.

Мишель и его призраки, не отпечатывающиеся в глазах.

– Кто такой Мишель? – просыпается Деказ.

– Друг, подсказавший мне идею прозрачности, – отвечает Стивен.

– Он негр? – спрашивает Равич.

Иза прыскает со смеху.

– В некотором роде, – отвечает Стивен.

Кружки наконец оказываются в руках, и все потягивают густой «гёз ламбик»[29], к счастью не успевший нагреться на зимнем солнце. Равич и Деказ обмениваются многочисленными взглядами, в которых невозможно что-либо прочесть. Прузинер многократно поворачивается к Стивену с застывшим на губах вопросом, и всякий раз решает его переформулировать. Наконец, опустошив кружку, он бросает:

– Как можно проверить твою гипотезу?

Стивен не успевает порадоваться, как немедленно вмешивается Равич:

– Достаточно разрезать змею пополам, отшвырнуть кусок, который продолжает кусать себя за хвост, и изучить то, что осталось.

Прузинер делает обеспокоенный жест. Деказ ухмыляется: шуточки Равича немало его забавляют.

– Все утверждения силлогистичны, – вмешивается Иза, – вселенная функционирует исключительно в отношении самой себя и благодаря тому, что все так или иначе способствует этому. Шесть тысяч лет человечество попытается объяснить это при помощи потоков пристрастных, однобоких и безумных теорий, но все еще не способно помешать вселенной функционировать. Эти теории, одна за другой, обогащались, чтобы породить горстку наиболее правдоподобных, которые непрерывно оттачиваются. Из антропоцентрических они сделались космоцентрическими, потом нано-, пико-, фемто– или аттоцентрическими, но речь идет всего лишь о смещении центра силлогизмов. Теория, которая объединит все, не помешает змее пожирать собственный хвост.

– И наоборот, – зубоскалит Равич.

– Обратное тоже верно, – поправляет Иза.

Равич не стремится оставить за собой последнее слово. Как бы то ни было, Деказ начинает уступать.

– Карло, – говорит он, – твой вопрос предполагает, что ты готов заняться разработкой идеи Стивена?

– Если мне объяснят, как это делать.

– Антон?

Равич бросает недоверчивый взгляд.

– Мне это снится или что? Вы ни черта не можете мне доказать, что Анн Х существует, и вы же хотите, чтобы я стал гоняться за невидимкой? Не говорите мне, что вы выудили эту историю, щелкая дистанционкой для переключения памяти!

– У тебя есть другое объяснение? – спрашивает Прузинер.

– Объяснение чего? Берлин – классическая подтасовка: торговля влиянием, взятки, угрозы, подмена доказательств, исчезновение улик, а потом и файлов. Фрибур – вульгарная утилизация вторсырья: та же торговля влиянием, те же взятки, те же подмены, даже те же манипуляции с файлами. То же самое с Лугано, которое существует всего лишь для подтверждения Фрибура, где ЦРУ должно было на этот раз выйти из большой игры: промывание мозгов, лживая пропаганда – нет ничего проще в обществе столь закрытом, как психушка. Нет ни продолжения, ни имперских мудрствований, ни ведьмы для сжигания.

Он упрямится, Прузинер не отстает:

– Как ты объяснишь Париж, Грац, Сопрон и Сараево без участия Анн?

– Сопрон – легко, видно по заднему плану всех этих снимков: дерьмовый аппарат, дефекты оптики. Грац тоже очевиден, субъект затерт, но и неподвижные объекты тоже: дефекты магнитной ленты. С Сараевом было бы сложнее, если бы не состояние войны под эгидой америкашек, не таких уж и нейтральненьких: макияж пленочек в лаборатории с целью прикрыть еще активного агента.

Он умолкает. Прузинер настаивает:

– И Париж? Никакого ЦРУ, множество камер, десятки свидетелей – как ты все это представляешь?

– Вроде бы работа велась правильно. Собирались улики, записывались показания свидетелей, делались опросы персонала – все, как положено в рутинном расследовании. Время идет, ничего не проясняется. Первоначальных следователей переводят на другие дела. Следствие препоручают понятливому флику, чтобы он задвинул его в самый дальний угол. Дела подшиваются, ленты теряются, все переписывается заново. Дочка министра или друзей префекта, позвонившего куда надо, может быть спокойна.

– Ленты не потеряны, – вмешивается Стивен, – я их видел.

– Они прислали тебе ленты?

– Они сделали копии.

– В какой лаборатории спецэффектов?

– Инге видела их в 93-м.

– И она тебе это сказала, или ты предполагаешь это на основании каббалистических знаков, которые сама она неспособна растолковать?

Равич определенно сказал то, чего не следовало говорить. По меньшей мере, для Изы его нигилистическое отношение невыносимо, и она вмешивается опять:

– Сколько нужно тебе «близоруких камер», связанных с подвигами одной убийцы, которую никто не в систоянии описать, чтобы принять, подобно Стивену и моей матери, что существуют такие, которые находятся по ту сторону корреляций?

Равич – стреляный воробей.

– Прошу прощения. Я не хотел ни задеть Инге, ни умалить ее достоинства. Я просто хочу, чтобы вы поняли, что из нас двоих со Стивеном, вовсе не я адвокат дьявола.

– Ты был бы скорее инквизитором, – выдыхает Прузинер. – Инге видела ленты в 93-м. Это единственный способ интерпретировать выражение «близорукая камера». По этому поводу Стивен уже задал хороший вопрос: как она связала это с Анн Х?

– Хороший вопрос звучал бы так: зачем нужно было связывать?

– Стивен, психолог, специализирующийся в криминологии, которому Интерпол поручил задачу отыскать связи между делами серийных убийц, ответил на этот вопрос.

Стивен мысленно благодарит его. Деказ пользуется паузой, чтобы взять слово.

– Трудно не заметить, что все зависит от оценки, и что в этом материале, как он напоминает мне дважды в день, он специалист. Я возвращаюсь к вопросу Карло. Стивен, как проверить твою гипотезу?

Стивен должен бы почувствовать облегчение, но этого не происходит. С одной стороны, он никогда не думал над понятиями подтверждения (или опровержения); с другой стороны, Деказ уже отказал ему в самом существенном из того, что нужно просить – довольно далеком, это верно, от протокола проверки. Как увязать собственные потребности с потребностями группы? Как ускорить действительные поиски Анн, ограничивая себя утверждениями, что она в самом деле такова, как он ее описывает? Черт возьми! Неужели он единственный понял, что Анн убивает в тех случаях, когда другие всего лишь выходят из себя?

– Мне нужно определить критерии и выработать анкету с разветвлениями, чтобы Карло опять расспросил персонал в Лугано.

– С разветвлениями? – отзывается Карло.

– Если на вопрос А получен ответ 1, то вопрос Б1, если ответ 2, то вопрос Б2, если ответ 3, то вопрос Б3 и т.д. Я примерно понимаю, что нужно спрашивать, но это займет время, и мне, видимо, нужно будет поехатъ с тобой.

Эта перспектива не представляется ему неприятной, он продолжает более непринужденно:

– Примерно тот же вопросник предложим во Фрибуре учительнице и воспитателю. Если сработает, адаптируем для Граца и Парижа. Параллельно нужно брать во внимание все нераскрытые убийства, приписываемые женщине, которую свиетели неспособны описать или которую они не помнят, и так во всем мире. – Он обращается к Деказу. – Это потребует очевидно превзойти возможности лавочки, чего, мне кажется, ты вовсе не хочешь.

Деказ корчит рожу.

– Почему, ты полагаешь, я настаиваю, чтобы ты доказал свою теорию? Тебе придется удовольствоваться нашими файлами.

– Большинство полиций не передают нам дела, которые воспринимают как исключительно региональные или национальные. Я обнаружил Грац и Сопрон только потому, что обе причастные страны, подозревая, что к делу имеют отношение чужие подданные, попросили нас разыскатъ подобные случаи в сопредельных странах. Если не запускать официальную процедуру, то нужно хотя бы просить наших сотрудников пускать в ход свои частные связи в полициях мира.

– Карло сделает это в Швейцарии, Антон – в Германии, я добуду тебе то, что касается Франции, и я могу попросить, в частном порядке, о маленькой услуге испанских, португальских, бельгийских и ирландских друзей, но я не смогу сделать ничего за пределами этого, без того, чтобы переполошить весь Интерпол и другие службы, которые желательно держать подальше от нашего маленького следствия.

– Я займусь Италией и Австрией, – прибавляет Прузинер.

– И если это доставит тебе удовольствие, – безразлично бросает Равич, – я напомню о кое-каких должках польским, чешским, венгерским и австрийским приятелям, у которых, в свою очередь, немало должников по всему бывшему Восточному блоку.

Деказ стучит рукой по столу.

– Забирайте, взвешено! Что еще?

– У меня сохранились неплохие контакты в Канаде, но понадобится, прежде всего, доступ к американским файлам. Соединенные Штаты – особое поле игры для Анн. Она непременно пересекла Атлантик, раньше или позже.

Равич скрещивает руки на груди и иронично разглядывает Стивена. Деказ наклоняется, ставит локти на стол и подпирает голову руками.

– Стивен, поскольку у меня нет формальных доказательств, что никакая из американских служб не причастна к делу Анн Х, а бы не стал рисковать, предупреждая их.

Подобно Равичу, хотя это и принимает другие формы, Деказ все еще верит во вмешательство великого и ужасного ЦРУ в дело, которое их интересует. Не в малой степени поэтому он не хотел бы переполошить весь Интерпол.

– Нам достаточно одного контакта в ФБР, – пробует Стивен.

– ФБР – это открытая книга для ЦРУ, Управления Национальной Безопасности и еще не знаю для скольких служб, настолько секретных, что даже Клинтон не подозревает об их существовании. Тема закрыта. Что еще?

– Штамм и Нуссбауэр, флик и психолог, которые были первыми, кто столкнулся с Анн. Что-то мне подсказывает, что они продолжают поддерживать связь...

– Я ими займусь, – заверяет Равич. – И я разделяю твое мнение, хотя мне и кажется, что связь между ними зовется ЦРУ.

– Что касается Штамма, то, скорее, всего, так и есть. В отношении Нуссбауэра сильно сомневаюсь. Именно он сражался за то, чтобы не позволить американской дипломатии забрать девочку. Впрочем, он так ее защищал, что никто меня не разубедит, что он не продолжает ее опекать или, во всяком случае, не пытается это делать, уже много лет.

– Именно так. Именно этого перехода мне и не хватало, – подает голос Прузинер.

Поскольку он не пытается объяснить, что имеет в виду, Деказ спрашивает:

– Перехода между чем и чем?

– Между Анн и сектой, – отвечает Стивен вместо швейцарца, пытаясь избавить голос от скорби.

Он больше, чем все остальные, должен был этого ожидать: никто не переменил мнения (так же, впрочем, как и он сам). Деказ и Прузинер приспособились к тому, что он им доказал, а Равич отбрасывает все, что не вписывается в его рассужения.

Анн может спокойно продолжать резать всех подряд, никто не способен ее узнать, если она попадется ему на глаза.

Размышляя подобным образом, он понимает наконец, в какой ловушке невольно – по меньшей мере, на это он надеется – запер его Деказ.

Чтобы доказать, что Анн неуловима, нужно для начала ее поймать.

27 февраля 1999 г.

Мир очень мал. Так было не всегда – долгое время он становился все шире – но однажды это произошло, и теперь ему ничего не остается, как сжиматься. Примерно то же происходит с Вселенной. Если приложить глаз к окуляру, немедленно выясняется, что не достаточно хорошего зрения и умения считать до шести тысяч, чтобы составить перечень звезд, населяющих ночное небо. Потом, разузнав об эффектах гравитационных линз[30] и сбивающих с толку эхо-сигналах[31], приходится усомниться в количестве объектов, насчитанных астрономами. Может быть, эта галактика – та же самая, что вон та, что виднеется под слегка отличающимся углом зрения? И, если время также подвержено деформациям, эти две галактики – быть может, один и тот же объект, видимый в две разные эпохи? Рассуждения, которые наново, как целину, распахивают космологию, проистекают из человекообразности средств. Они развиваются синхронно. Они влияют друг на друга. Невозможно спросить, что случится с Вселенной, когда ее возраст вдвое превысит тот, что ей приписывают, от двенадцати до пятнадцати миллиардов лет, но вопрос настолько же головокружителен в шкале тысячелетия и даже столетия, потому что он зависит от того, что сделается с нашими средствами. Таким образом, мир сузился. До того, что теперь удается надежно спрятаться только от тех, кто никого не ищет.

Для Наис в смысле спокойствия временная единица оседлости равняется примерно месяцу, но имеет досадную тенденцию сокращаться до недель и даже дней. Иногда получается, что она светится слишком сильно, чтобы скрыться от той или иной из опоясывающих мир обсерваторий. Временами дело выглядит так, как будто все полицейские телескопы планеты ожесточенно ее отыскивают. И, время от времени, ей начинает казаться, что она выслежена при помощи прибора, сконструированного исключительно для того, чтобы выделить ее из шести миллиардов звезд, которые насчитывает человеческая галактика. Что-то вроде детектора Наис, спектрографа, откалиброванного исключительно на ее излучение. Она перевернула тысячи научных статей, чтобы разобраться, как это работает. Она подставила себя под целую батарею сканеров, чтобы обнаружить единственный признак, позволяющий отличить ее от других. Она вертела и выворачивала задачу во всех направлениях, чтобы вычислить одно, на которое можно опереться. Она не приобрела ничего, кроме уверенности в собственной паранойе. Ничего нового, по сути.

Наис – параноик с раннего детства. Все симптомы она чувствует оголенными нервами. Начиная с ужаса, который заставляет ее съежиться и трястись в ознобе в кровати всякий раз, когда кто-то появляется в коридоре, ведущем к комнате; всякий раз, когда мама потреплет по щеке; всякий раз, когда папа возьмет на руки; всякий раз, когда в гостиной их смех смешивается со смехом их друзей. Паранойя – подружка, выросшая вместе с ней. Они вместе страдали, вместе закалились и так же вместе научились они не полагаться ни на кого, кроме друг друга. Поэтому, когда одна подает сигнал опасности, другая немедленно переходит в состояние боевой готовности. Но не стоит обольщаться: речь идет всего лишь о простом осознании опасности, свойственном забияке, попавшему в чрезвычайную ситуацию, или солдату на поле боя. Наис знает о паранойе все, что нужно о ней знать, и принимает свою паранойю с той же непринужденностью, с которой коты игнорируют свою.

Этой ночью Наис не сомкнет глаз. Она начала жевать листья коки после полудня, чуть ли не по оплошности, у нее достаточно листьев, чтобы продержаться в случае необходимости три-четыре дня. И необходимость возникнет. Это стало очевидно, когда они отошли от реки, чтобы углубиться в лес и попасть на дорогу, ведущую в Белен[32]. Они могли бы добраться до города по воде, быстро и без помех, но Жуан хочет появиться в городе днем, а его компаньоны слепо его поддерживают. Потом они на автобусе въезжают в город и проходят через предместья пешком. Дело не в триумфе, не в провокации и даже не в уверенности, что добрую волю необходимо выказывать прилюдно. Почему они ведут себя неприметно? Не собираются ли они быть свидетелями в первом судебном процессе штата Пара против офицеров военной полиции? Не собираются ли они рассказать о расправе, учиненной полицейскими батальонами над девятнадцатью безземельными бунтарями в Эльдорадо де Каражас[33]? Не хотят ли они заставить уважать права всех безземельных крестьян против поборов капангас[34] и приказов фазендейрос[35]? Не хотят ли они оживить интерес средств масовой информации к положению Жозе Раинья[36], президента движения безземельных, несправедливо осужденного на двадцать шесть лет заключения за два убийства, совершенные в то время, когда он находился в двух километрах от места преступления?

Жоан – друг Раинья. Он был вместе с ним в Сеарá[37], в то время, как в Эспириту Санту происходили беспорядки, в которых его обвиняют. Он был и в Эльдорадо де Каражас, у него остались даже два круглых черных шрама на правом боку. Он присоединился к движению безземельных тринадцать лет назад и участвовал в учреждении дюжины акампаментос[38]. Десятки раз его задерживали и подвергали надругательствам. Его дважды арестовывали за незаконное занятие асентаментос – пустошей, которые штат и латифундисты не спешили отдать сельскохозяйственным рабочим. Он неизменно отказывался бороться иными способами, кроме оккупации земель, но сегодня министерство внутренних дел и суд Белена предоставляют ему для этого территорию правосудия, поэтому он не хочет входить в город втихую. Именно это его и погубит, а точнее – пуля жагунсос[39], но это то же самое. Он и его товарищи не выступят свидетелями, а суд оправдает троих офицеров за недостатком улик, под благосклонным взглядом судьи, не обращающим никакого внимания на кадры, снятые местным телевидением.

Именно это внушила Наис паранойя, в то время, как Наис отвечает паранойе уверенностью, что история закончится этой ночью, на пустоши, где они разбили свой лагерь, в двух часах ходьбы от дороги, связывающей Бразилиа и Белен. Из восьми человек выживет только один, одна. Она сказала это Жоану, как будто прощаясь. Он не поверил. Он даже попытался успокоить ее, не выказывающую никакой тревоги. Он чувствует себя защищенным известностью, которую принес им шумный судебный процесс. Он верит, что за ними стоит народ. Он верит в то, что у части администрации внезапно проснется совесть. Полицейские не осмелятся. К тому же, никто не знает, где они находятся.

Никто, кроме моряка, который отвел их в лес, священника, который должен указать водителю место, где их подбирать, водителя, конечно, и десятков соратников, которым они пожали руки перед тем, как отправиться в дорогу, не считая нескольких сотен тысяч, до которых доползли слухи, и которые ждали их прохода по предместьям Белена. И, возможно, демонов Наис, новогодней версии Следопытов толпы. Хотя ни один из признаков не дает возможности это предположить. Хотя она выбрала Пара и Амазонку, чтобы про нее на некоторое время забыли. Время, в которое открыто объявляются другие охотники. Ибо страрые шрамы вновь открылись и зудят, где-то в Европе, между комнатой, где она раскрывается своей подруге детства, и тюрьмами, все более строгими, из которых та помогла ей скрыться.

Это всего лишь предположение, из тех, что вертятся под языком, тем самым освобождая привкусы возбуждающие, но лишенные гармонии. Тем не менее, она предвидит сеть, в которой она станет центром, к которому стягиваются все нити. Если ей удастся их выравнять между собой, ей достаточно будет исчезнуть в тот момент, когда из них посыплются молнии.

Вступать в любовные отношения со смертником в последние мгновения отсрочки – это не привычка и не обязанность, но это всякий раз освобождает ее от токсинов, которым она не хочет отдавать на откуп свою память. Она трижды сдерживает крики, каждый раз все дольше и дольше, потом Жоан изливает в нее семя и, вместе с ним, все, что ему осталось от жизни. Так происходит всегда и повсюду, но здесь любовь и смерть настолько тесно связаны, что достаточно небольшого количества воды, чтобы затереть следы. Болотной воды, закипяченной в помятом кофейнике, все еще чуть-чуть слишком горячей, если присесть на корточки над жестяным тазом, который обычно служит кастрюлей. Жоан уже спит, шестеро его товарищей тоже. Наис собирает свою сумку, перекидывает ее через плечо и углубляется в лес. С ее правой руки свисает мачете, охотничий нож покоится в одном из карманов сумки.

Люди, которые сейчас покажутся, будут вооружены пистолетами-автоматами. Оружием, которое она презирает, как и все огнестрельное оружие, но противопоставить которому может только исчезновение. Она подождет, пока отгрохочут очереди, и попытается распознать тембры их стаккато. Если голоса не слишком многочисленны, она будет поджидать их возвращения на тропинке. К слишком легкой победе редко относятся с доверием. А ночь так темна.

Она позволяет им пройти. Она идет по их следам. Тропинка узка. Она перережет горло замыкающему, потом тому, что перед ним и, возможно, еще одному. Они примутся беспорядочно палить во все стороны, в то время, как она обойдет кругом, чтобы перехватить их чуть дальше. Это будет первый ход. Потом они опять станут выпускать по деревьям слепые очереди, и пустятся бежать к дороге, джипу и коммандитисту[40] из Белена. Она побежит вместе с ними, слегка в стороне, слегка впереди, и при каждой возможности будет пускать в ход мачете. Затерроризированные беглецы, которым бессознательное и коллективная память нашепчут сказки о невидимках, предоставят ей для этого массу возможностей. Не достаточно, чтобы никому не удалось убежать, но достаточно, чтобы те, кто спасся, никогда больше не заглядывали в эту часть сельвы.

На асфальте, в том месте, где автобус подберет Наис, без сомнения, будут следы перегретой резины. Шофер посмотрит на нее странно. Очень тихо она скажет ему, что Жоан мертв и она отомстила. Он не станет задавать вопросов, но история разлетится по фавелам и, в конце концов, достигнет фазенды, с которой все начиналось, а потом и антенны, которая несуществует, принадлежащей службе, о которой никто никогда не слышал. В последующие дни группы Следопытов толпы примутся прочесывать Белен, Форталезу, Ресифе, Сальвадор, Бразилиа, вплоть до Рио. И все аэропорты этого маленького мира, который, как им кажется, они контролируют.

Тем временем Наис укроется в своих собственных тайнах. Наступают великие времена.

2 апреля 1999 г.

Они завтракают, сидя верхом на скамейке на площади Ампера, когда Мишель бросает:

– У тебя хвост.

Стивен пользуется ситуацией, и большую каплю кофе стекает по подбородку ему на ветровку. Как это случалось в долгие месяцы, когда он пытался понять, как есть круассаны и не пачкать одежду, Мишель сделал из этого вывод, что объяснений не требуется. И это так: хотя ничто не предвещало этого, Стивен понял. Возможно, потому, что в сущности, это явилось оценкой его работы.

– Кто? – спрашивает он, не сводя глаз с бомжа

– Растрепанный тип, в ботинках «Tiag» и кожаной куртке, роющийся на полках книжного магазина «Maxi Livres». Вчера он был в спортивном костюме, кроссовках и бандане, позавчера – в костюме «Kenzo», ботинках «Mosquito» и прекрасно причесан. Он входит за тобой в метро, и вечером он возвращается одним с тобой поездом. Когда ты отходишь от дома, он кивает головой двум мужикам, засевшим в Макдоналдсе. Я их заметил, когда они входили. У одного – чемоданчик-атташе, у другого – чемоданчик, как у сантехника. Тип в «тиагах» пойдет за тобой следом. Двое других без сомнения нанесут визит в твою квартиру. Классика, разве что, учитывая твою профессию, я сомневаюсь, что это квартирные воры.

Несмотря на острое желание повернуть голову, сначала в сторону «Maxi Livres», а потом в сторону фабрики по производству толстяков, Стивен не двигается. Деказ может сколько угодно твердить, что он не знает жизни, но он не глупее остальных. Одной рукой он продолжает пачкаться в кофе и крошках, а второй – нажимает на клавиши мобильного телефона у себя в кармане. Потом он как будто извиняется перед Мишелем и подносит аппарат к уху.

– Деказ, – объявляет Деказ.

– Здравствуй, Филипп. Я перед своим домом. За мной уже три дня ходит какой-то тип, и я вижу двух других, которые собираются вломиться в мою дверь.

Он слушает очень сухой ответ Деказа и со вздохом вешает трубку.

-Что он сказал?

– Он сказал: «Я знаю. Немедленно возвращайся и постарайся не показать им, что ты их вычислил.»

Мишель разражается смехом.

– Это его собственные люди... самый лучший результат!

– Вовсе нет, иначе он бы мне не посоветовал вести себя потише.

– Тогда откуда он знает?

Стивен скалится.

– Ты наблюдательнее, чем я, Мишель, но без сомнения есть кое-кто, кто уже давно ходит за мной по пятам и кого ты ни разу не заметил.

Бомж прищуривается, а потом злорадно изрекает:

– Малышка!

– Что?

– Бабенка, которую ты привел три недели назад. Я помню ее, потому что это первая девица, которая зашла к тебе после Изы. Знаешь, эта блондинка, которая выглядела, как будто она совсем ни при чем?

– Она была блондинкой?

Мишель поднимает глаза к небу.

– Ну да, она была блондинкой, но мне кажется, что я уже видел брюнетистую версию, довольно элегантную. Я не уверен. Хотя, если хорошо подумать, я, возможно, видел ее и при других обстоятельствах, причесанную и одетую по-другому. Я мог бы быть хорошим физиогномистом по мужикам, но с девицами... достаточно им  малость подмазюкаться, и я уже не отличу Ким Бейсявдверь от Селин Диндон.

Стивен бросает на него пораженный взгляд, отряхивает крошки с ветровки и прощается. Потом он бросается в пасть метро. Если бы ему нужно было охарактеризовать состояние, в котором он находился, когда спускался по ступенькам, он использовал бы слово «эмулированный», в полном информационном осознании неологизма.

За всю дорогу он не поддается искушению обернуться или поискать отражение своего преследователя в окнах поезда. Зачем? Деказ знает, и это вызывает столько вопросов, в массе своей скорее внушающих доверие.

Когда вы почувствуете у себя на затылке чье-то дыхание, это будет мое дыхание или дыхание того, кто чувствует на своем затылке мое.

Он это действительно сделал, вероятно, с первого дня. Да, это успокаивает, пусть даже не очень приятно на втором году службы обнаружить, что находишься под наблюдением. Утешения ради Стивен представляет рожу, которую должен был скорчить Деказ, узнав, что выслежено трио его хвостов, как говорит Мишель.

Стивен воздержится от рассказов о Мишеле. Он будет также избегать прямых вопросов, вплоть до аллюзий. Деказ все равно не скажет того, что, по мнению Стивена, он должен сказать. Чтобы оставить его в той же неясности.

Перед ним освобождается место. Стивен отрывается от перекладины, к которой прислонялся, и садится. Его мозг кипит, но он спокоен. Наконец что-то начинает происходить. Что-то осязаемое, во что замешаны настоящие люди из настоящего мира, а не модем и гигабайты затертых временем документов.

После первых недель возбуждения, когда было видно, что его подозрения только усиливаются после проверки, а досье – после сбора информации, месяцы проходили в нескончаемых подтверждениях, более-менее сомнительных. Сколько раз он слышал: «Досье держится исключительно на твоих подозрениях, что все эти дела связаны с одной и той же персоной»? Почти столько же раз, сколько сам он начинал сомневаться.

Восемьдесят четыре дела в семнадцати европейских странах, восемьдесят четыре незаконченных следствия вокруг двухсот трех убийств, приписываемых девушкам без достоверных примет. Вдобавок одиннадцать убитых в пяти разных делах, которые канадская полиция в конце концов объединила под названием: «Жестокосердная Женщина» и задержала в связи с этим проститутку, впоследствии оправданную правосудием. И три периода многочисленных месяцев затишья, три дыры в хронологии досье, которые работали в пользу гипотезы единственной убийцы, попросту занятой другими вещами в другом месте. Стивен склонялся к тому, чтобы видеть в этом «другом месте» пятьдесят штатов, символизируемых таким же количеством звезд в верхнем левом синем углу полосатого красно-белого флага. Такое «другое место», с которым Деказ до сих пор не желает устанавливать никаких контактов, Стивен, в конце концов, вынужден был это принять. Нужно сказать, что последний аргумент, противопоставленный его повторяющимся просьбам, всерьез его обеспокоил.

– Стивен, американцы регулярно обращаются к нашим службам для поиска иностранных преступников, которых они подозревают в игре с государственными границами. Они нам также достаточно регулярно передают досье их собственных преступников, которые могут орудовать за пределами их территории. Хотя серийные убийцы – далеко не главное их занятие, хотя они предпочитают работать в одиночку и их деятельность распространяется преимущественно на Северную Америку, они передали нам десятки запросов на розыск убийц-рецедивистов. За исключением кучки террористов, как следует взятых под учет от Москвы до Вашингтона, ни в одном из дел не замешаны женщины. Ни в одном! Ты понимаешь, что это значит?

– Что я прав, и они знают гораздо больше, чем мы, и что они не хотят распространения информации, которая ставит в затруднительное положение какую-то из их служб или какое-то из высокопоставленных лиц.

– Что если ты прав, то одна из их служб действительно владеет информацией, которую хочет сохранить исключительно для собственного применения, и что учитывая склоки между разными службами, универсальность этого свинцового кожуха предполагает вмешательство Белого Дома. Как следствие этого, первый же официальный запрос, сделанный нами по адресу какой ни возьми американской полицейской службы, спровоцирует каскад телефонных звонков, вполне официальных, которые приведут к неподлежащему пересмотру закрытию дела. Ибо – повторяю – если ты прав, то я предпочту, чтобы преступница лютовала еще несколько месяцев, чем чтобы нам навсегда запретили идти по ее следу. Успокой меня: для тебя важнее всего поймать Анн Х, так? А не узнать, кто за ней стоит?»

Стивен смог без ложного стыда согласиться, что он не настолько одурачен своими побуждениями. Поимка Анн – не в его компетенции, и позволить Антону, Карло или какому угодно флику сделать это – всего лишь следствие его полномочий, но ему не кажется более важным положить конец ее карьере убийцы, чем понять, почему та была возможна – не потому ли, что он никогда не сможет обеспечить, чтобы карьера эта не воспроизвелась заново. Если Анн существует, то она в любом случае такова, как он ее описывает. И все его затруднения происходят из этого: ему удается быть более категоричным в отношении личности Анн, чем свидетели, описывающие ее бесчинства. Туманные свидетельства и близорукие камеры – впрочем, единственная связь между восемьюдесятью девятью делами, которые он собрал в досье.

Одно время, если исключить Сараево, он был уверен, что насилие со стороны Анн – всегда реакция на чрезмерные сексуальные притязания. Расследования Антона в Сопроне и Граце показали, что трое венгерских подростков были вовлечены в многочисленные случаи агрессии по отношению к молодым девушкам, и что две пациентки венгерского дерматолога подали жалобы о изнасиловании, но потом отозвали их, уладив дело с врачом денежным путем. Подобным образом, один из парижских следователей проинформировал Деказа, что полиция подозревала двух охранников универсального магазина в том, что они брали плату натурой от покупательниц, задержанных на месте преступления. Многочисленные дела, например автомобилиста и воспитателя, имели поводом приставания совершенно явно или же, напротив, тайно, но Карло и Антон, в конце концов докапывались до истины. Вкратце, помимо Сараево, где Стивен начинал разделять мнение Антона, патология Анн подтверждается от убийства к убийству... вплоть до длинной серии дел, в которых было бы слишком смелым отыскивать сексуальные коннотации.

Технический служащий в Ницце, с шеей, переломанной галстуком. Слегка нервный автомобилист, на автозаправке между Греноблем и Шамбери, с колотой раной под подбородком. Трое карабинери во время подавления мятежа в предместьях Неаполя, со вспоротыми животами. Бизнесмен с женой и телохранителем, на выходе из ресторана в Мадриде, с горлом, перерезанным кухонным ножом. Охранница автопарковки в Бордо, тоже с перерезанным горлом, при помощи мастерка. Двое наркодилеров и двое полицейских в штатском на рейв-парти во Франкфурте, с мозжечком или сердцем, пронзенными шилом. Бобби в Хитроу, с гортанью, перебитой рукояткой метлы. Двое таможенников, между Згожельцем в Польше и Гёрлитцем в Германии, с черепами, пробитыми лопатой для снега. Женщина-адвокат в Гааге, с собственной авторучкой «Монблан» в глазу. И опять меч, в Барселоне, Брюгге, Джерси, Лондоне, Тимисоаре, Праге, на строительной площадке, в сквоте, на яхте, на набережной, в сарае, в музее. Ночные сторожа, бритоголовые, банкир, ювелир, хирург, охранник жилого дома и его собака, солдаты, турист. Представители властей, часто, и воплощения власти экономической и других властей, более или менее прельстительных, которые имели счастье задеть ее слегка чрезмерной настойчивостью. Свидетели неспособны ее описать, но почти все из них упоминают мелкие стычки, которые перерастают в убийства, что подтвеждается (если они имеются) видеозаписями, которые (плохо) зарегистрировали пререкания.

Там, где другие выходят из себя или не обращают внимания, Анн убивает. Когда кто-то посягает на ее свободу, когда кто-то оказывает на нее авторитарное давление, когда кто-то ее сдерживает. Это укладывается в рамки эгоистичной и совершенно асоциальной личности, которую воображает Стивен. Но не в Сараево, где она, казалось, действовала из сострадания. Не в мадридском ресторане, где она сидела синой к столу бизнесмена и его жены, которых она настигла на паркинге, выйдя через кухню, и с которыми она не имела минимальных контактов. Не на франкфуртском рейве, где она нанесла удары четверым своим жертвам, одной за другой, с довольно большими интервалами времени. Не в Гааге, где она проникла в кабинет адвоката, схватила перьевую ручку и вонзила ей в глаз, на виду у остолбеневших ассистентов. И не в Лондоне, где она преградила путь охраннику, когда он, вместе с собакой, обходил вокруг нескольких вверенных ему домов.

Мадрид, Франкфукт, Гаага, Лондон – девять убийств, напоминающих казни. Как и, возможно, случай на яхте в Джерси, хотя полиция не исключает, что лейтмотивом явились сексуальные притязания (троих видных деятелей уже выслушали на предмет состояния нравов во Франции и Великобритании). Как и происшествие в пражском музее, когда разговор велся шепотом, но свидетели говорят, что он был довольно бурным, пока девушка не вытащила из-под пальто короткий меч (вакидзаси). Что же касается избиения в Барселоне охранников, нанятых подрядчиком, чтобы выселить проституток и торговцев наркотиками из квартала, идущего под снос, и убийства скинхедов из Брюгге, разграбивших скват, то речь могла идти о сострадании, как это было в Сараево.

Из восьмидесяти девяти дел половина представляются спровоцированными домогательствами сексуальными или трактуемыми Анн как таковые, треть – приступами ярости из-за пререканий или потенциальных препятствий для ее свободы, но девять оставшихся дел с трудом могут сойти за что-то, кроме казни, причем шесть из них чрезвычайно похожи на наемные убийства.

В университете он затвердил, что психопаты ли они, невропаты ли, но все профессиональные убийцы – примеры глубоких психических и поведенческих расстройств. Все без исключения, преследуют ли они свои личные цели или же находятся на жалованьи в более или менее публичных службах. Разница была только в том, что, после обучения и идеологической обработки, уже не удается найти рычаги психологического контроля. Но он также усвоил, что действие, выполняемое по контракту, уменьшает расстройство, будь то посредством смягчения эмоций или, напротив, их выплескивания. Полностью основываясь на системе внешних обоснований, в которой Анн совершенно не нуждается, и которая обозначила бы манеру поведения, противоположную ее навязчивой идее независимости. Ибо метафорически и семантически Анн автотрофна: она питается субстанциями, которые сама и вырабатывает из элементов, в пользе которых осведомлена только она. С прагматической точки зрения, это исключает, что она состоит на службе, какой бы то ни было и почему бы то то ни было.

– Она должна, тем не менее, питаться, одеваться и где-то жить, – в один голос твердят Антон, Карло и Деказ. – Значит ей нужно, тем или иным способом, добывать деньги. А ремесло самурая прекрасно оплачивается.

Они ссылаются на принцип, хотя никто из них по-настоящему не признает, что он к ней применим (опросник с разветвлениями, составленный для проверки гипотезы прозрачности был заброшен за отсутствием результатов) в самых важных случаях. Поэтому Стивен воздерживается от напоминаний о том, что когда Анн нужно что-нибудь, ей достаточно протянуть руку, как она это делает с жизнями, совершенно безнаказанно. Мошенничество, кража, подлог, растрата чужих денег – ни одно из этих действий, осуждаемых общественной моралью и правом, не должно даться ей труднее, чем убийство. Почему она должна от этого воздерживаться? Зачем ей работать на кого-то, легально или нелегально? Стивен еще меньше верит в необходимости и контракты, чем в сострадание и казни. Таким образом, десять из сотни приписываемых Анн на основании критерия «техники» убийств – дело не ее рук. Таким образом, этот критерий не безупречен. Поэтому Анн Х не существует. Прозрачного чудовища, на борьбу с которым он собирался мобилизовать весь Интерпол, не существует. И Антон или Карло, или Деказ вполне могут оказаться правы.

Несмотря на это, как и все они, он не отрекается от своего первоначального мнения и, поскольку каждый член группы ведет расследование, исходя из собственных априорных предположений, и он, Стивен, – не исключение. Именно поэтому, помимо восьмидесяти девяти дел, соответствующих точным или тухлым техническим критериям, он предпринял анализ многих тысяч нераскрытых преступлений по всей Европе. Убийства без близоруких камер, без свидетелей, без уверенности в половой принадлежности преступника, но методика и/или предполагаемая мотивировка которых вызывают в памяти Анн. За неимением ничего лучшего, как говорит Деказ, шесть арестов, последовавших в результате сопоставления данных во время этих изысканий, позволили ему, по меньшей мере, обосновать свое жалованье и не позволить начальству усомниться в том, что он хорошо использует свое рабочее время. Шесть арестов: парочка, лютовавшая в европейском Средиземноморье и семейка, орудовавшая от Вогезов до Тироля, все были уличены в многочисленных убийствах. Если не считать четыре еще открытых дела (обвиняемые не вычислены или еще в бегах), речь шла о полусотне дел и двух случаях, в определении которых французская и английская полиция должны были решить между собой, идет ли речь об эвтаназии или о серийных убийствах. Но результатов, имеющих отношение к Анн, не много, если только не судить по вероятностной шкале, заставляющей много смеяться Антона и исключительно Антона. Потому что даже Карло устрашен количеством потенциальных случаев схожей природы, представленных на рассмотрение Стивеном, и потому что Деказ приведен в смятение промахами полиции в целом, главным образом из-за недостаточного обмена информацией, и бессилием его собственной службы в частности.

Одновременно, по предложению Карло, Стивен интересуется правонарушениями, совершенными в кильватере Анн, на основании главных критериев: неподдающаяся описанию девушка, которую неспособна зафиксировать ни одна из видеокамер. К сожалению, если все полиции мира успешно хватают и передают в руки правосудия всех преступников и нарушителей, и если они передают в общее пользование информацию о делах раскрытых или имеющих продолжение, то не существует иных средств, кроме статистики (проистекающей из записи жалоб), чтобы вести расследования и проверку сведений, не выходя из собственного кабинета. Особенно касается это правонарушений, рассматриваемых как незначительные или попросту банальные и повлекших только поверхностные расследования, потому что выглядело малоправдоподобным, что они могут оказаться звеньями какой-то цепи. В таких условиях только прямые контакты с местными силами полиции, жертвами и потенциальными свидетелями способны были помочь разглядеть modus operandi, мании, привычки, вкусы Анн. Это потребовало бы, опять-таки, прибегнуть к средствам расследования – по группе следователей на каждое дело – о чем Деказ не хотел даже слушать.

С бессознательностью привычки он выходит из метро на станции «Массена» и на улице Тет-д'Ор запрыгивает в 47-й автобус, не прождав и минуты. Так происходит каждое утро, во сколько бы он ни пришел на работу. На самом деле, с ним случалось так, сколько он себя помнит: ему никогда не приходилось долго ждать на автобусной остановке, станции метро, на вокзале или в аэропорту. Даже в супермаркетах, если ему хочется расплатиться, то он всегда замечает в двух шагах от себя только что открывшуюся кассу. По статистике это так же маловероятно, как во время каждой партии «Скраббла» получать за трехбуквенное слово восемь или десять очков. Меж тем, в «Скраббле» ему тоже никогда не приходилось ждать. Вдобавок, мог ли он сожалеть, чт каждый игрок брал те же взятки, и что у всех получалось лучше, чем у него, составлять короткие слова. Перед ним вошли кожаная куртка и ковбойские сапоги. Стивен испытывает злорадное удовольствие, усевшись напротив своего преследователя, потом его взгляд теряется в слепом созерцании домов, пробегающих за окном. Поездка длится менее десяти минут. Он проводит их в раздумьях, сколько раз он уже оказывался рядом со своим хвостом и не догадывался об этом.

Сойдя на остановке «Сите Интернасьональ», он, не оборачиваясь, направляется прямо в Интерпол. Деказ перехватывает его в холле.

– О! Белланже! Наконец.

Голос звучит вполне естественно, но глаза сверкают больше, чем обычно. Он расщедривается даже на рукопожатие, что ему вовсе не свойственно, и идет вместе со Стивеном к лифтам. Телефон звонит прежде, чем Стивен успевает сформулировать вопрос. Он молча слушает и вешает трубку после того, как его собеседник произносит всего одну фразу, но не выпускает из руки телефон, который немедленно принимается звонить опять. На этот раз, после очень короткой фразы, звучит всего одно слово: «Вперед!». Это слово позволяет Стивену выйти из оцепенения, отчасти из-за его кинематографических коннотаций, и во многом, потому что он догадывается, что затеял Деказ.

Лифт открывается на подземном паркинге.

– Первый сигнал был от группы из микроавтобуса перед лавочкой. Второй – с площади Ампера. Твой преследователь ждал, что ты войдешь в здание, чтобы предупредить своих дружков, что они могут нанести достаточно безопасный визит в твою квартиру.

– Что значит «вперед»?

– То что мы с максимальной корректностью зацапаем этих милых людей

– Мы?

– Группа из микроавтобуса займется хвостом и тем типом, что поджидает на паркинге. Другая группа подберет в твоей гостиной взломщиков. Третья позаботится о наблюдателях.

– О ком?

– Одна тачка запаркована на улице Франклина, перед твоим домом, а вторая – на углу улиц Карно и Виктора Гюго. Машины поставлены вчера. Шоферы объединились, когда ты сел в метро.

Деказ кивает на «Лагуну».

– Хочешь вести?

Стивен бросает на него остолбеневший взгляд.

– С удовольствием.

Стивен впервые слышит, что Деказ пытается пошутить. Слово «вперед» приобретает таким образом вполне определенный смысл.

– Ты сказал «в моей гостиной», так? – спрашивает он, пока покрышки скрипят по покрытию паркинга.

– Я как раз его поджидаю. В доме – мой человек с копией твоих ключей.

Стивен поднимает глаза к потолку, в то время, как машина выезжает на набережную.

– И давно?

– С тех пор, как ты порвал с Изой.

– Свят-свят! Ты хочешь сказать, что...

– Нет. Просто в то время освободилась квартира по соседству. Один из наших стажеров искал что-нибудь в центре города. Я помог ему. Потом я позаимствовал твои ключи, сделал копию, и мы сменили ему замки, так, чтобы они были идентичны с твоими. Он пока ничего не знает, даже того, что упражнение, которое он и двое других стажеров выполняют посменно – это миссия не только официальная, но и вполне эффективная. Вчера вечером я попросил его переночевать в отеле и уступить мне его квартиру.

– Стало быть уже целый год я живу под наблюдением трех фликов-практикантов...

– Под защитой.

Стивен вздыхает:

– Наблюдение или защита, но могу домыслить, что их донесения оставляют не слишком много пространства для частной жизни.

– Никакого. У нас они на стажировке, но это прекрасные опытные флики. Я всего лишь запретил им микрофоны и камеры.

– Это правда?

– Я не мог рисковать, что они поймут, на кого ты работаешь.

– Я всерьез сомневаюсь, что речь идет об охране моей частной жизни.

Голос Деказа делается чуть суровее:

– Белланже, самое время понять, что твоя жизнь, как частная, так и профессиональная, висит на ниточке очень относительной крепости. Я надеюсь, что мы сумеем сейчас укрепить эту ниточку или сообразить, что за кукольники могут орудовать поверх нее.

Краем глаза Деказ, наконец, замечает, что Стивен не выказывает никакого беспокойства, хотя он дважды проскочил на красный свет и прыгает с полосы на полосу, забыв о педали сцепления.

– Ты что ли нервничаешь?

Замечание ускользает от Стивена, как, впрочем, и противоположное центру города направление, в котором движется «Лагуна».

– Я спрашиваю себя о том, что ты знал с самого начала, и на что я никогда не обращал внимания.

– Ничего. Меня научили подозревать, мне платят за то, чтобы я подозревал, вот я и подозреваю.

– Это я понял. Но что ты подозреваешь?

– Тебе это не понравится.

Стивен вжимается в угол между стеклом и ремнем безопасности, перекрещивает на груди руки и смотрит на Деказа с интересом.

– Ты будешь поражен степенью моей терпимости.

Деказ пожимает плечами.

– Я не думаю, что ты попал на это место случайно.

– Я не думаю, что мои качества совсем уж не имели значения.

– Именно так.

– Эге. Я не думаю, что это был комплимент.

Правая рука Деказа продолжает прыгать между рулем и рукояткой переключеия скоростей, а машина меж тем выезжает на дорогу А46 в направлении Рийё, пренебрегая половиной правил дорожного движения.

– Если бы ты мог не прерывать меня минуту-другую...

– Я слушаю.

«Лагуна», наконец, занимает левую полосу, стрелка спидометра застывает между делениями 200 и 210.

– По порядку: семь европейских государств озабочены увеличением числа серийных убийств и бессилием собственных полицейских служб. Бенилюкс и Германия порицают противоречия в судопроизводстве стран, называемых латинскими. Те, в свою очередь, ставят под сомнение целостность в правоохранительных системах государств-обвинителей. Европол пользуется этим, чтобы расширить область своих компетенций и раздуть бюджеты. Мы реагируем на нападки верных врагов. Многочисленные совещания начальников служб и дирекции приводят к созданию нового поста, по моей просьбе и под мою ответственность. Я попросил профайлера, а мне всучили Белланже.

– Хотя Белланже – не профайлер.

– Напротив, что бы ты ни говорил, мне даже казалось, что ты – величина. Я хочу сказать: сегодня. Потому что когда ты поднял зайца Анн Х и, как следствие, обнаружились неполадки в работе моей службы, я не мог исключить возможность, что ты – шпион, внутренний или внешний, который очень точно знает, куда всунуть нос, чтобы... чтобы не знаю что.

Стивен молчит. У него есть чувство, что Деказ собирается поделиться с ним больше, чем подозрениями.

– Чтобы сделать то, что я только что сказал: наблюдать за тобой и защищать тебя. Мне оставалось сделать необходимое при помощи минимальных средств. Мало-помалу, глядя, как ты работаешь над скудными материалами, что мы тебе поставляем, я обнаружил, что твои способности к интеграции вполне реальны, и что у них есть дополнительное измерение в сравнении с профайлерами, которых ты так презираешь. Мне трудно объяснить, но, в общих чертах, ты способен проанализировать с клинической холодностью наиболее иррациональные чувства и впечатления, которые вызываются тем, что некоторые зовут состраданием.

Воображение Стивена мгновенно рисует змею, и он тут же спрашивает себя, почему и как слова Деказа породили этот символ. Выражение «клиническая холодность» ассоциируется с глаголом «анализировать», никаких сомнений. Поскольку он не может удовлетвориться этим штампом, он просматривает другие: искушение, инкарнация демона, корысть, хитрость, скрытая опасность, и останавливается на этом последнем определении.

– Итак, чтобы подвести итог и сэкономить время, сегодня ты думаешь, что кто-то использует меня, чтобы манипулировать лавочкой, – бросает он.

«Лагуна» покидает скоростное шоссе, Стивен не успевает заметить номер выхода. Деказ быстро оказывается на узких дорогах совершенно деревенской местности.

– Еще одна из твоих блестящих компиляций? На самом деле, я предвижу несколько возможностей. Одна предполагает, что тебя поместили в нужное время в нужном месте, чтобы эксгумировать дело Анн Х. Или чтобы привлечь наше внимание к ложной цели. Или, напротив, чтобы мы поднесли Анн Х на блюдечке кому-то, кто захочет возвыситься на этом в одиночку. Или же, наконец, чтобы мы вывели из затруднения третье лицо, которое совершило одну или несколько промашек, так чтобы не звучало никаких других имен, кроме его и наших.

Несколько сотен метров они едут вдоль стены, закончившейся решеткой, и Деказ останавливает машину перед воротами, закрытыми на цепь и навесной замок. Не выключая мотор, он выходит из «Лагуны», вставляет в замок ключ и открывает решетку. Потом он возвращается в машину и, оставляя ворота открытыми, направляется к грунтовой дороге, серпантином спускающейся к лощине.

– Что это такое? – спрашивает Стивен, углядевший на поле многочисленные бункеры.

– Военная территория.

– Бывшая?

– Нет. Она все еще служит для тренировок десантников. Они играют здесь в выживание на вражеской территории, во взятие крепостей террористов, под покровом ночи и на десяти тысячах метров высоты, и я не знаю еще во что.

– И у тебя есть ключ?

– Вместо лифта... Личные связи, уверяю тебя.

Стивен кивает. Деказ продолжает. Я не знаю, кому из коллег можно довериться. Я не уверен даже в своем начальстве. Поэтому я справляюсь как могу.

Он объезжает что-то вроде ангара, паркуется за ним и выключает мотор.

– Что означает, что в лавочке только мы двое в курсе этой операции.

– Только двое? – удивляется Стивен. – Кто забрал вчера машины и кто ведет эту операцию?

– Антон.

– Антон в Лионе?

– С тех пор, как стажеры выследили твой хвост. Чтобы перехватить его, я прибег к помощи кое-кого из старых знакомых. Если не произойдет чего-то чрезвычайного, все эти сливки общества должны быть здесь в течение десяти минут. Хочешь размять ноги?

Они выходят из машины и принимаются прохаживаться вокруг.

– Только что ты говорил о многочисленных возможностях...

– Я сильно сомневался, что ты заставишь меня к ним вернуться! Я вижу, на самом деле, две другие возможности. Одна из них связана с совпадениями, которые привели к тому, что ты на службе у меня эксгумировал дело Анн Х. И с нашими телодвижениями, достаточно неброскими, которые выявили спячку в лавочке, или которые привлекли внимание третьих лиц, сильно связанных с этим делом или с одним из этих дел. Вторая – это Анн Х собственной персоной. Она вполне могла добиться достаточного влияния и не желает, чтобы ее прошлое вышло на явь.

Стивен предпочитает умолчать о глупом чувстве, которое вызвало у него перечисление этих возможностей.

– Что совершенно очевидно, – продолжает Деказ, – так это то, что в любом случае кто-то чертовски хорошо орудует за нашей спиной.

– Ты ставишь на первое место гипотезу, нет?

Деказ качает головой.

– Не особенно. Не в большей степени, чем мне удается настричь из теорий Антона, Карло и твоей. Насколько мне известно, вы могли бы оказаться правы все трое, частично. Зато я уверен, что мы существенно продвинемся вперед благодаря нетерпению того, кто решил порыться в твоей квартире.

– Могу домыслить, что по поводу его личности у тебя тоже не было предпочтений...

– О! Предпочтений? Почему же! Но боюсь, что они были слишком идеализированными, чтобы существовал минимальный шанс их удовлетворить.

– И что?

– Европол, конечно.

Стивен корчит гримасу непонимания.

– Я не понимаю, почему Европол...

Деказ перебивает:

– Я тоже, если честно. Тем не менее, даже если мы попытаемся сотрудничать, трудно будет отрицать, что мы – соперники и что в том, что касается Европейского Сообщества, они имеют доступ к той же информации, что и мы. Однако же, как нам неплохо удалось заметить в эти последние месяцы, благодаря твоим мелким компиляциям, и это не станет неожиданностью, что один из наших администраторов с длинным языком сболтнул твою фамилию, чтобы впечатлить публику достоинствами своих подчиненных, стало быть, тем, как он подбирает людей и как он их обучает и т.д. и т.п. Кто-то, кого это раззадорило, и кто способен был сложить два и два, легко мог пожелать бросить взгляд на твою работу.

– Копошась в моем доме?

– И инсталлируя жучки. Так, как бы то ни было, случилось бы, если бы я не предпочел перехватить преисполненную трудов группу.

– И ты хочешь сказать, что какая-то важная шишка из Европола ловит от всего этого кайф?

– Не знаю. Я пытаюсь попросту объяснить тебе мои предпочтения, какими бы маловероятными они ни были. Повторю: подозревать – главное в моей работе.

Стивен знает, что не бывает дыма без огня, особенно в параноидальной вселенной.

– И ты, ты тоже ловишь от этого кайф?

Деказ вздыхает:

– Я хотел бы быть уверенным в обратном, но обстоятельства не всегда нам позволяют действовать с соблюдением правил нашей собственной этики.

– Как сегодня.

– Нет. Сегодня оскорбленная сторона– это мы, пусть даже мы имеем дело с какой бы то ни было официальной службой.

Стивен готовится объяснить свою точку зрения касательно параноидальной вселенной, когда со стороны решетки раздается шум мотора, многих моторов.

– Молчим, пока Антон не придет за нами.

Три мотора были заглушены почти одновременно, раздался стук дверец, перешедший в шум неясной природы, но не послышалось ни одного голоса. Наконец воцарилась тишина. Через три минуты человек, с ног до головы в черном и в маске, обошел здание и приблизился к Стивену и Деказу.

Антон останавливается перед «Лагуной» и срывает маску.

– Шесть человек, шесть стволов, шесть мобилок, ни бумаг, ни сопротивления, ни слова. Они ждали чего угодно, только не этого, но это профи, которые соблюдают правила игры. Они тем не менее заметили удар, когда обнаружили, что мы держим их, всех шестерых.

– Заметили удар? – спрашивает Деказ.

– Ступор, провал, обмен взглядами... вполне сдержанный, но неоспоримый. Девять шансов из десяти, что мы взяли группу в полном составе.

– И когда ты говоришь, что они ждали всего, но только не этого, что ты имеешь в виду?

– Они были готовы к провалу, но не к перехвату в стиле коммандос. Мы им завязали глаза, когда они вышли из микроавтобусов. Они согласились.

Деказ удовлетворенно кивает.

– Согласились с чем? – спрашивает Стивен.

– С методом, экипировкой и военным полигоном... они понимают, с кем имеют дело, как ты думаешь?

Стивен начинает понимать.

– DGSE, – говорит он. – Вы собираетесь их дестабилизировать.

– Бинго!

– Есть немалые шансы, что у них была предусмотрена чертова куча превентивных ударов против нас, – объясняет Деказ. – Мы сказали себе, что стоит доказать им обратное, чтобы заставить их смириться с тем, что они даже не знают, против кого играют.

Стивен присвистывает не только удивленно, но и восхищенно.

– Я не очень вижу, куда это может нас привести, но я впечатлен.

– Это нас не обязательно к чему-то приведет, но, по крайней мере, не мы одни будем выглядеть идиотами.

– Это окупится, – заверяет Антон. – Ты объяснил ему?

Вопрос адресован Деказу, но тот не спешит отвечать.

– Он мне объяснил что? – спрашивает Стивен.

– Твою роль, – отвечает Антон.

Деказ сжимает зубы.

– Я все еще сомневаюсь. Это может оказаться затяжным и опасным делом.

– Что за чушь, Филипп! Это единственный способ заставить волка выйти из леса!

– Мы не знаем, о каком волке идет речь.

– Это не имеет никакого значения.

– Может немедленно оказаться, что он не один.

– В этом случае речь точно пойдет о страховании жизни.

– Стоп! – перебивает Стивен. – Вы забыли о моей специализации?

Деказ и Антон смотрят на него с наигранным интересом.

– Вы полагаете, что я не понимаю, что за игры вы затеяли? Уже битый час Филипп пытается приучить меня к мысли о незначительности моего собственного существования в ваших параноидальных вселенных, а теперь вы пытаетесь меня запугать. Намек понят, черт возьми! Мы вступаем в фазу боевых действий, к которой я совершенно не подготовлен. Следовательно, мне не на кого полагаться, кроме как на вас, и мне придется следовать указаниям до последней буквы. Вам такое нравится?

Антон смеется. Деказ кивает головой.

– Так и сделаем, – говорит он.

– Хорошо. И какова моя роль?

Деказ бросает взгляд на Антона. Стивен понимает, что он действительно до сих пор сомневается. Антон отвечает невозмутимым взглядом. Наконец, он поглубже вдыхает и бросается в воду:

– Ты будешь допрашивать наших простофиль, одного за другим. Ты единственный среди нас останешься с открытым лицом и единственный будешь говорить. Ты будешь вести дознания так, как тебе угодно. Ты попросту не должен забывать, что ты – шпион DGSE в Интерполе, но твои собеседники должны сами прийти к этому заключению. Если ты допустишь промах, но быстро исправишься, это будет легко. Как сказал тебе Антон, метод, экипировка и полигон, которыми мы пользуемся, – признаки более, чем достаточные. В головах наших узников должно много чего прокрутиться и наверняка прокрутится. Факт, что ты компрометируешь себя, показываясь с открытым лицом, обозначит уверенность твоих «генералов» в том, что результаты будут получены. Эта уловка заставит их испугаться. Значит это очень опасная уловка.

– Это поставит их перед выбором сотрудничество/наказание и может подтолкнуть к актам отчаяния.

– Да. Именно поэтому тебя всегда будут сопровождать два человека – в данном случае я и Антон, с оружием, наведенным на твоих собеседников. Я не собираюсь сейчас воображать их возможные реакции, но раз и навсегда осознав вероятность судебного преследования и собственную неспособность спастись бегством, они станут искать лазейку, отличную от той, что ты им предлагаешь. Здесь тебе придется быть особенно проницательным. Твоя главная цель – заставить их расколоться, на кого они трудятся, и найти средство для нас в этом убедиться, но они не должны усомниться в том, что ты этого не знаешь, среди прочего потому, что лазейка здесь – это сотрудничество разных служб. Я понятно выражаюсь?

– Нет, но я умный. Мне нужно подвести их к мысли, что я и они – всего только фигуры, которые могут прекрасно расположиться на одной и той же половине шахматной доски. С этой точки зрения мое открытое лицо станет знаком доброй воли моего начальства.

– Именно так. Подобным образом оно предполагает, что оба лагеря имеют своих людей в Интерполе, что вполне нормально, и нечего раздувать значение этого факта, в то время, как дело, которое нас сталкивает между собой, требует аккуратной доработки.

– Понятно. Я уловил также, что ты думаешь о Европоле как о секте или непосредственном творении Анн Х...

Антон смеется. Деказ воздевает руки к небу.

– Я думаю только о том, что я смогу проверить, итак я проверяю – широко или поверхностно, как тебе угодно. Возможности, вызывающие у тебя аллюзии, – не более, чем возможности, которые будут или были бы настолько расшатаны нашим единственным театральным действом, что тебе не пришлось бы напрягать свои способности, чтобы их прошибить.

– Ладно. Какова моя вторая цель?

– Локализовать прореху в нашей броне. Кто, как, где, что – короче, любая информация, которая позволит заткнуть дыру.

Стивен выжидает десять секунд.

– Это все? Ничего, связанного с Анн?

Поджав губы, Деказ кивает.

– Если ты хорошо сделаешь свою работу, сведения, касающиеся Анн, будут среди результатов. На момент нужно решить проблему побольше, которая связана с безопасностью лавочки.

Стивен не может избавиться от мыслей, что Деказ неправильно выбирает поле битвы, и что он, Стивен, не сможет ему помешать оценивать приоритеты в зависимости от силлогистических критериев.

– Понятно, – подтверждает он. – Каков код?

– Код? – удивляется Деказ.

– Жесты, которыми показать мне, что я сбиваюсь с пути, что я захожу слишком далеко, что я должен сменить тему или, напротив, настаивать...

Деказ опять совершенно поражен:

– Силы небесные, Белланже! Кто из нас психолог? Как ты хочешь, чтобы мы с Антоном наставляли тебя в области, в которой мы ничего не понимаем?

2 и 3 апреля 1999 г.

Если верить Деказу и Антону, Стивен справляется хорошо. Сам же он более-менее доволен способом, которым он ведет расследования. Никто из них не позволяет себя одурачить результатами, которые он получает или, точнее, которые он не получает, пусть даже Деказ уверяет, что это отсутствие результатов преисполнено смысла.

Шестеро узников решили сотрудничать, не заставляя себя упрашивать, но с весьма сомнительным чистосердечием. С самого начала они рассказывают все ту же историю мелких злоумышленников, завербованных какой-то «величиной» из преступного мира в пользу какого-то третьего лица, с которым они не знакомы. Все время одна и та же история, но нафаршированная в каждом повествовании деталями достаточно отличающимися, чтобы все в целом представлялось правдивым. Стивен систематически их выслушивает, загоняет в угол, требует уточнений, прежде чем удовлетворенно заметить:

– Хорошо. Ваши показания были бы полезны в полиции. Но, к сожалению, мы – не полиция. Поскольку вам было трудно это предвидеть, я даю вам три часа на то, чтобы подготовить другую версию. Я вас прошу, однако, принять в расчет наши особенности.

Прослушав аудио-записи, Антон и Деказ высоко оценивают уровень профессионализма шестерых допрашиваемых. Антон очень точен:

– Они все вышли из одного и того же центра подготовки и затвердили эту легенду вместе. Это притертая группа, которая уже некоторое время практикует операции такого рода. Учитывая их оборудование и их болтовню, я сказал бы, что они работают, скорее, частным образом. Мониторинг технологий, промышленный шпионаж, поиски индивидуальных слабостей. Лидер – вне группы. Это значит, что ему уже известно, что что-то случилось.

Отпечатки пальцев, снятые без их ведома с предметов, к которым они по неосторожности притронулись, доставляют безобидную информацию о личностях совершенно обыкновенных. Торговец, мелкий ремесленник, сезонный рабочий, организатор ярмарок – все шестеро имеют независимые в налоговом отношении профессии, предоставляющие им полную свободу. Все холосты и имеют французское гражданство. Живут в четырех разных городах (три адреса – парижские). Никто не подвергался судебным преследованиям или задержаниям полицией.

Материал не более показателен. Очень высокие технологии, которыми владеют пара десятков стран, включая Соединенные Штаты, Германию или Японию, сборка незаводская. Обычные телефоны с замененными микросхемами, оружие различного происхождения, которое легко достать, одежда, часы, очки распространенных марок.

Вторая серия допросов заканчивается шестью версиями сценария, более или менее удачно сочетающимися с первой историей и некоторым количеством штампов, позаимствованных из шпионских фильмов. Шесть версий, в достаточной степени различных, чтобы установить на этот раз, что маловероятно, что речь шла о том, что финансирующая организация манипулирует шестью простодушными болванами. Один из узников договорился до предположения о том, что он и Стивен работают на одного и того же начальника и, в ответ на изумление Стивена, разразился следующим: «Ну да... DGSE, и что?!» Стивен уделил второй серии допросов не меньшее внимание, что и первой, и завершил каждую из бесед тоном, на этот раз, слегка разочарованным:

– Вы выиграли три дополнительных часа. Это скверная победа в том смысле, что я не смогу вам дать больше, но не портите себе удовольствия: тем не менее, это победа.

Пауза, пальцы переплетены, локти оперты о белый металлический стол, и, наконец, голосом, лишенным минимальных интонаций:

– Я прекрасно пойму, если вы не сможете прислушаться к моему совету. Тем не менее, я полагаю, что и наше, и ваше начальство предпочли бы не ссориться слишком уж открыто под незначительным предлогом, что вы мне противодействовали вопреки здравому смыслу. Помимо этого, частным образом прибавлю, что мне не хочется понести наказания из-за вашей некомпетентности. Вы меня понимаете, господин...?

Каждый узник был назван своей официальной фамилией.

– Если у них и были минимальные сомнения, то теперь они уверены, что ты – французский тайный агент. Это должно отложиться в их башках, но я уверен, что никто из них по-настоящему не чувствителен к твоим угрозам.

– Они сами такие, – выводит его из заблуждения Стивен, – в разной степени, но без исключения. Я согласен с вами обоими: они обучены, самым тщательным образом, сбивать с толку фликов и смело противостоять... скажем, DST[41]. Но никто из них пока еще не был зацапан; попавшись все вместе, они должны были сдорово сдрейфить. Возможно, не перед нами, но перед их начальником и перед теми, кого он представляет. Кстати, у кого-нибудь из вас есть идеи по этому поводу?

– Бесполезно, – отвечает Деказ. – Слишком велик риск ошибки.

– ЦРУ, – выпевает Антон старый мотив.

– NSA, – поправляет Деказ. – Или еще кто-нибудь. Администрация Клинтона крепко заглушила звон кое-каких колоколен. Доходит до того, что обе организации работают в тесном сотрудничестве с Департаментом Торговли. «Томсон», «Жиат» и «Airbus» могли бы кое-что об этом порассказать!

– «Томсон», «Жиат» и «Airbus»? – переспрашивает Стивен. – Какое отношение это имеет к секретным американским службам?

Его наивность явно поражает Антона.

– Чем, по твоему мнению, занимаются ЦРУ и NSA со времени заключения Варшавского договора?

– Китаем и террористами? – скорчив гримасу, отвечает Стивен.

– Экономической войной!

– В частности, – смягчает Деказ.

– Ну да, – настаивает Антон, – в частности... но в таких пропорциях, что они однажды проснутся с атомной бомбой в садах Белого Дома, и что Сенат спросит себя, как это возможно при тех бабках, которые он отстегивает справочным службам! Вкратце, чтобы привести тебе пример, Стивен. В 94-м году «Рэйтеон[42]», американская шарашка, которая бойко участвует в расширении сети «Эшелон[43]» для NSA, конкурировала с «Томсоном» на рынке радарного наблюдения за Амазонией. Клинтон щелкнул пальцами, и, в начале 95-го, американские газеты вытащили на свет гнусные коррупционные игры «Томсона» с бразильскими политиками. «Рэйтеон» захватил рынок. Через год бразильские сенаторы стали дохнуть как мухи, убежденные во взяточничестве по указке «Рэйтеона», который, конечно, удержал рынок. Вся манипуляция, как и другие, которые всерьез вставили палки в колеса «Airbus»'а, «Жиата», «Алстома» и многих других европейских корпораций, управлялись из Адвокатского Центра, настоящей кухни ЦРУ и американского Департамента Торговли.

Самое смешное, что европейские правительства относятся к этому совершенно спокойно. Они увеличивают бюджеты собственных внешних служб, чтобы те обезьянничали за американцами, они наводняют предприятия смешными инструкциями, как тем уберечься от шпионажа, и они изучают возможность навеки похоронить проблему путем создания некомпетентных информационных комиссий, результаты деятельности которых никогда не будут использованы. Потому что, несмотря на поразительное неравенство средств, все одинаково нечистоплотны. Я знаю, что не должен проявлять недовольство, поскольку мои основные доходы происходят от защиты немецкой наукоемкой промышленности. Но, блин, у меня тоже проблемы с деньгами! И потом, слушай, если ты достаточно умен, однажды я расскажу тебе, как обрушить азиатские биржи при помощи нескольких тысяч параболических антенн, сотни спутников, тридцати восьми тысяч сотрудников и трех и шести десятых миллиардов долларов годового бюджета. Если только ты не предпочтешь послушать про девятьсот сотрудников канадского CSE[44]...

– Ты закончил? – прерывает Деказ.

Антон кивает с недовольной гримасой, но опять начинает говорить, обращаясь к Стивену.

– Возможно, я старый пердун-коммуняка, плохо переваривающий вымирание homo socialismus, но мне насрать на это! Посмотри на себя! Ты канадец, ты вкалываешь на Интерпол, и я уверен, что ты знаешь не больше о клятвах верности, которые CSE приносит NSA, чем какой-нибудь английский хулиган знает то же про GCHQ[45], охотник на кенгуру – про DSD[46], поставщик киви – про GCSB[47], вплоть до моих единоверцев по пиву и сосискам, которым не приходит в голову идея, что ФРГ должна падать на колени перед NSA и просить снисходительно поделиться несущественной частью информации, накопленной в Бад Айблинге[48]!

– Я бы фиг смог найти Бад Айблинг на карте, – соглашается Стивен, чтобы прийти на помощь Деказу.

– Шестьдесят километров к юго-востоку от Мюнхена. Как бы то ни было, это всего лишь пример. Станции этого типа разбросаны по всему миру. Если не считать тех, что установлены в посольствах. В Париже антенны установлены на крыше. DST это знает, Внутренние Дела это знают, все на свете это знают, но делают вид, что посольства – это иностранные анклавы, забывая о том, что электромагнитное наблюдение подпадает под запрет в нескольких законах, от тех, что защищают личную свободу до тех, которые касаются национальной безопасности.

– Это не очень-то продвигает решение нашей проблемы, – опять вмешивается Деказ. – Ты готов к последнему раунду, Белланже?

Стивен хмурит брови.

– Сегодня, в любом случае, – прибавляет Деказ.

Стивен готов. Он порекомендовал Антону и Деказу направить в зал двух дополнительных вооруженных людей и создавать видимость нервозности, а сам начинает третью серию допросов:

– С кем должен я связаться, чтобы нам выйти отсюда, не заставляя вступать в игру вершины наших пирамид?

Лицо слегка бледное, волосы въезрошены, как будто он сотню раз запускал в них пальцы, взгляд наполовину смущенный, наполовину обеспокоенный, дрожащие руки. Даже без его намеков каждый из собеседников знает, что один из допросов прошел плохо.

Никто из шестерых не раскололся. Трое задали вопросы, на которые Стивен ответил тремя разными способами. Попытка побега. Сосудистый припадок. Спазматический припадок. Возможность осложнений, но человека освободили от допросов. Не произнося ни имен, ни аббревиатур, пятеро добровольно оставили улики, подтверждая свою принадлежность к некой американской службе, но толку от этих признаний было не много.

– Они не могут обделаться и не получить по рукам, – интерпретирует Деказ. – Поэтому они предоставляют нам возможность обделаться вместо них.

– Они довольствуются тем, чтобы следовать за событиями, – опровергает Антон. – Инициатива переходит агентству. Тот, кого захватили, должен тихо ждать, что его выкупят или позволят арестовать. Установка жучков в квартире работника Интерпола... они с самого начала знали, что либо им не на что надеяться, либо им очень быстро придут на помощь. Я сильно склоняюсь ко второй возможности. Мне кажется, из-за этого-то некоторые из них несколько растеряны и пытаются вывести нас на правильную дорогу. Они были настолько не готовы нарваться на DGSE, что боятся, что им долго придется пробыть в наших лапах, прежде чем агентство сообразит, где их искать.

– Если бы у нас было время, то было бы забавно понаблюдать, какая именно шишка из лавочки пошевелится, чтобы назначить встречу, – опять говорит Деказ. – Но у нас его нет, и нужно ускорить процесс.

– Позволив одному сбежать? – спрашивает Стивен.

– Отпустив одного, – поправляет Деказ.

– Того, кто нам толком ничего не дал, – уточняет Антон. – Это хитрее всего. Он не станет терять много времени на излишние предосторожности, чтобы связаться со своим шефом. Тебе придется взять на вооружение весь арсенал Джеймса Бонда, Стивен!

Стивен на мгновение застывает с раскрытым ртом. Не потому, что он думает, что Антон шутит лишь отчасти, но потому что он понимает, что вопрос никогда не стоял по-другому. Но под видом признаний или острых разоблачений, Деказ снабжал его строгим минимумом информации. Самым необходимым, чтобы получить то, что он считает самым эффективным результатом.

– Со временем это может стать обидным, – говорит он.

Деказ прекрасно знает, о чем он говорит.

– Ты страшно продуктивен, когда продвигаешься вслепую, Белланже. Я не могу себе позволить сгноить твою спонтанность, затапливая ее в паразитических данных.

– Это манипуляция, в самом циничном смысле слова.

– Это кадровая политика, она является частью моих служебных обязанностей.

– Ты боишься, что я допущу промах?

– Да нет! я не боюсь. Я знаю. И речь не идет о промахе. Речь идет о твоей отвратительной мании видеть лес за любым деревом. Это прекрасно в твоей работе. А в нашей это может создать опасные помехи. Теперь, когда мы закончили с твоими душевными состояниями, я хотел бы тебе объяснить, что происходит, и что ты будешь делать.

Притворно ли, просто ли из принципа, он глядит вопросительно. Стивен этим пользуется:

– Ну что же, раз мы не закончили с моими душевными состояниями, ты мне, пожалуй, объяснишь, почему и как это нам поможет протестировать рационализм служаки Белланже в ситуации настоящей посвященности... или ты предпочитаешь слово «осведомленность»?

Он слишком плохо и мало спал в плохом мотеле на обочине скоростной дороги. После того, как Антон и двое его сбиров препроводили одного из узников на площадь Карно. После того, как под наблюдением Деказа двое других снабдили пуговицу на воротничке его рубашки хирургической видео-камерой, а соседнюю пуговицу – микрофоном, и при помощи оптического кабеля подсоединили оба устройства к микросхеме под воротником, а ту, в свою очередь, подключили к мобильному телефону. После того, как инженер объяснил ему уязвимость системы.

– Это работает не как видеокамера. Микросхема трансформирует световые сигналы, проходящие по оптическому кабелю, в импульсы твоего мобильного телефона, связанного с нашим компьютером, который декодирует сигналы и восстанавливает изображение. Всякое движение во время съемки ухудшает окончательное изображение в логарифмической пропорции. Поэтому двигайся как можно меньше, держись на расстоянии не меньше метра до твоего объекта, устраиваясь так, чтобы его лицо было хорошо освещено, и остается сильно надеяться, что он не будет слишком резвым. И, начиная с этого момента, ты держишь мобилку в кармане, никогда не выключая ее. Если нам понадобится что-то тебе сказать, я обеспечу это и заставлю телефон вибрировать. Не исключено, что твой собеседник окажется информирован о трансляции и потребует ее прекратить. Если вокруг вас будут люди, т.е. другие включенные мобильные телефоны, нажимай одновременно на кнопки ON/OFF и 3. Это можно сделать одним пальцем. Мобильник будет выглядеть выключенным, но он всего лишь переключится на другой сигнал. Если не выйдет, выключай. Мы не будем совсем уж рядом, но мы сможем вмешаться с приемлемой задержкой. Или в случае выключения мобильника или в случае, если ты почувствуешь, что тебе угрожает опасность, и произнесешь слова «зубная щетка».

Стивен предпочел не спрашивать, что такое приемлемая задержка. Как бы то ни было, он разделяет уверенность Деказа, который оценивает, что единственная опасность, которой он подвергается, – что с ним не выйдут на контакт, прежде чем им придется отпустить пятерых оставшихся узников.

Апельсиновый сок отвратителен. Стивен отказывается от кофе и от того, что отдаленно напоминает круассаны. Антон подбирает его в шесть часов и высаживает на вокзале Перраш, со стороны бульвара Карла Великого. Стивен идет домой по улице Генриха IV. Он не думает, что нарвется на Мишеля. Он опускается на диван и сидя дремлет до половины десятого. Он быстро принимает душ, бреется, пьет свежий грейпфрутовый сок и предается своим субботним привычкам, начиная – поскольку в это время Мишель уже давно оставил площадь Карно – вечными кофе-круассанами-«Уткoй в цепях» в баре под названием «Bar à Kouda», дом номер шесть по набережной Гэйльтон. Он находит игру слов чуть менее никудышней, когда узнает, что Куда – это имя хозяина. Как тот говорит: «Было жалко от такого отказываться», на что тот или иной завсегдатай, а то и все хором, неизменно отвечают: «Было бы жалко, но больше не жалко». Гурио[49] понравился бы этот бар.

В субботу Стивен часто остается там до полдневного макона[50], когда хозяйка, столь же белая, сколь черен ее муж, является улыбнуться случайным клиентам и потрепаться со старыми знакомыми. Она не слишком понимает, к какой категории отнести Стивена, поэтому она называет его Квебек и подходит к нему с улыбкой, превращающейся в короткие фразы, которые адресуются другим. Никогда не больше десяти минут, но Стивен много узнает о ней, маленькой южно-африканке, сбежавшей от апартеида, чтобы выйти замуж за огромного негра, лионского жителя в третьем поколении, никогда не ступавшего на землю Африки.

Стивен не любит сидеть перед стойкой, он чувствует себя не в своей тарелке. Он всегда находит свободный столик, если возможно – подальше от окна. В это утро он сидит чуть ближе к окну, чем ему бы хотелось, но в спокойном углу. Он садится на диванчик, под зеркалом. Через две минуты, хотя он ничего не заказал, Куда приносит ему большую чашку кофе и полную корзинку круассанов.

– Прошу прощения, «Утки» нет, NMPP[51] бастуют. Дело выглядит так, что профсоюзы с трудом переносят конкурренцию, готовую обломать рога монополии и миллиардам их начальников. У меня есть «Мир дипломатии[52]», если тебе угодно...

– Давай «Мир дипломатии».

Куда, должно быть, владеет единственным лионским баром, в котором бойкотируют группу Эрсан[53] и, в целом, все, что связано с журнализмом и изучением проблем спроса. Ни телевизора, ни вымпелов в честь OL и ASVEL[54], ни постеров-сепия с прежними городскими видами, ни слова о достоинствах дружбы и разочарованиях кредита. Вдобавок нет радио – Куда слишком любит музыку, чтобы слушать что-то, кроме своих собственных CD и тех, которые дают послушать клиенты. Он приносит Стивену «Мир дипломатии», и тот набрасывается на редакционную статью Игнасио Рамонета[55] с тем же аппетитом, что и на круассан.

Пришло время покончить с круассаном, но не со статьей. Человек лет пятидесяти на вид, который незаметно для Стивена вошел в бар, придвигает стул с другой стороны стола и садится.

– Господин Белланже?

Это не похоже на вопрос, но Стивен немедленно отвечает:

– Да.

– Где мои люди?

Стивен закрывает журнал, вытирает пальцы и уголки губ бумажной салфеткой и довершает паузу глотком кофе.

– В месте, где вы можете составить им компанию, раз уж вы берете на себя риск приставать ко мне здесь.

Человек, не выделяющийся из толпы. Среднего роста, без лишних деталей в одежде, начинающий седеть, брови на переносице эпилированы, ухоженные руки лежат на столе, темный галстук, бесцветная рубашка, темный костюм, все хорошо скроено, не больше.

– Размеры реторсии могут оказатся затруднительными для вашей службы.

Стивен выпрямляется и опирается о локоть, поставленный на стол, чтобы хорошо зафиксировать оптический датчик. Расстояние хорошее, освещение достаточное. Инженер Антона будет доволен. Стивен удовлетворенно цитирует Деказа:

– Оскорбленная сторона – это мы.

– Конечно, но вы топчетесь по нашим грядкам.

Стивен опирается на второй локоть, поставленный на стол. Он должен оставаться неподвижным. Не пассивным.

– Во-первых, вы забыли нас об этом проинформировать. Во-вторых, размежевание, определенное этими грядками, – выражение одностороннего решения, которое мы тем менее склонны признавать, что ваши грядки расположены на нашей территории.

– Остается маленькая проблемка определения территории.

– Все что ваше – это ваше, а все что наше – это тоже ваше, вы это имеете в виду?

Только тон, которым говорит этот человек, мешает ответу быть столь же ироничным, как вопрос:

– Именно так.

– Вы слишком эгоистичны для того, чтобы мы могли вас хорошо понять.

Человек невыразителен.

– Я не думаю, господин Белланже, потому что я не думаю, что вы имеете минимальное отношение к DGSE или DST, и потому что Интерпол – международная организация, в которой мы – принимающая сторона. Как следствие, размежевание территории – больше в нашей компетенции, чем в вашей.

– Не опасно ли в нашем крошечном информационном мирке путать «верить» и «знать»?

– В той же мере как путать «быть» и «слыть». Послушайте, Стивен, я согласен, что определенные трудности лишают меня сегодня средств убедиться в вашей непринадлежности к какой-нибудь из французских служб. Я убежден, меж тем, что именно на это рассчитывал господин Деказ, чтобы придать правдоподобие своему сценарию. Но мы за вами присматриваем, и за вами, и за ним, уже очень долго, и ничто не мешает мне думать, что французские службы не вступали в какие бы то ни было контакты с вами. Итак, скажем, что я не путаю то, что я знаю и то, чего, как я знаю, не существует.

Стивен отметил, что «господин Белланже» сменился «Стивеном». Он обещает себе, что больше не допустит столь наивных манипуляций со стороны напыщенного господина.

– В таком случае, почему бы вам не связаться с господином Деказом, а не со мной?

– Потому что, выставляя вас в одиночестве в передний ряд, господин Деказ призывает меня не заставлять вступать в игру иерархические эквиваленты, что значило бы, что я прыгаю через его голову. Помимо того, что это немало говорит о его дискомфортном положении в недрах Интрепола, я предположил, что эта попытка доказать мою добрую волю могла бы явиться катализатором отношений, построенных на базе честности и взаимного уважения. Но, если я ошибся, я прошу вас сказать, могу ли я начать более официальную процедуру.

– Определенно, у нас слишком большой словарный разрыв! Давайте настроимся на адекватный диапазон. Вы говорите, на самом деле, о совершенно официальных контактах, предназначенных оказать давление на подразделение месье Деказа, чтобы отстранить его от ваших дел.

Куда приходит принять заказ у незнакомца – кофе и стакан воды – и возвращается за стойку.

– До сих пор я ценил вашу проницательность, господин Белланже.

– До сих пор мы обменялись мнениями всего лишь по поводу вызывающих недоумение банальностей с единственной целью понять, кто должен сделать первый шаг. Поскольку вы пытаетесь заставить меня протянуть руку, я не знаю, насколько всерьез вы сами готовы протянуть руку.

– Вы удерживаете пятерых моих людей.

– Вы удерживаете информацию, подвергающую риску безопасность наших граждан.

– Вы не имеете понятия, о чем говорите.

– Вы не имеете понятия о том, что я знаю и чего не знаю.

– Это не имеет никакого значения.

– Это имеет настолько большое значение, что вы заставили меня поймать в ловушку шестерых ваших людей.

Человек морщится от слов «поймать в ловушку».

– Наши ресурсы и методы различны, – устремляется вперед Стивен, – но я не менее деятелен, чем вы.

Теперь он взял верх. Теперь он может, должен сделать уступку, чтобы установить равенство. Он ждет всего лишь, чтобы Куда поставил чашку и стакан перед его собеседником.

– Задержание ваших людей нужно было только затем, чтобы спровоцировать эту встречу. Я их отпущу через сутки.

– Без уступок?

Стивен смеется:

– У вас действительно есть что уступить?

– Не понимаю.

– Я вас попросил протянуть руку, вы вытащили меня на территорию проверки силы. Итак, вопрос: действительно ли вы имеете намерение и возможность урегулировать нашу размолвку иначе как полицейскими дубинками.

Человек отпивает глоток кофе, потом доливает чашку водой из стакана.

– Что вы предлагаете? – спрашивает он.

– Предоставить подразделению господина Деказа заниматься делом Анн Х, потому что это его работа.

– Мы никогда не препятствовали вашим... его изысканиям.

– Мы следили за тем, чтобы у вас не было возможности воспрепятствовать. Возрастание вашего интереса и поспешность, с которой вы действовали, предполагают, что развитие наших изысканий создает вам проблему, разрешение которой неизбежно находится в ведении господина Деказа. Как средний термин силлогизма.

Человек разводит руками.

– Я вас слушаю.

– В этом деле самое важное для нас – извлечь Анн Х из цепи. В этом смысл моей миссии в подразделении господина Деказа. Обращаясь к вам с предложением о сотрудничестве в этой облаве, я предоставляю вам возможность ограничить ее последствия для интересов, которые вы защищаете.

– Каким образом?

– Официально признавая существование досье. Это позволило бы господину Деказу в полной мере использовать ресурсы Интерпола, что, в свою очередь, облегчило бы вам контроль за его работой.

Человек не считает нужным разыгрывать непонимание.

– Что же мы, одни и другие, благодаря этому выиграем?

– Мы не станем терять время на то, чтобы хватать друг друга за руки.

– Силлогизм.

– Тогда скажем, что господин Деказ не станет доводить до конца расследование, надлежащим образом подкрепленное доказательствами вашей причастности к некоторому количеству наших внутренних неполадок. Вы же не станете ни дискредитировать его, выставляя напоказ некоторую неортодоксальность его методов, ни заставлять его отстраниться от дела, закрыть которое может только его подразделение.

– А вы?

– Я задержу Анн.

– Вы очень в себе уверены!

– В той же мере, как и вы... я хочу сказать: в той мере, как показывает ваш интерес к моим изысканиям. Но в этой схеме самое важное, что я задержу ее, не вызывая вашего раздражения.

Стивен допивает чашку, человек изображает, что допивает.

– Как мы будем действовать?

– Запросим информацию, – отвечает Стивен. – Деказ направит запрос в ту службу, которую вы укажете, адресовав ее тому человеку, которого вы укажете. Что же до элементов менее формальных, которые мы, по вашему усмотрению, будем принимать или не принимать в расчет, то они будут темой встреч столь же штатских, сколь сегодняшняя.

– И наоборот.

– Само собой разумеется.

– Вы гораздо хитрее и изворотливее, чем это мне представлялось, господин Белланже. Мне не так легко вам поверить.

– Исключительно потому, что для вас невозможно поверить в действенность ваших собственных служб. Я тут ни при чем.

Человек поднимается и кладет на стол купюру в двадцать франков.

– Я с вами свяжусь.

– Не слишком тяните с этим.

Человек бросает на него взгляд, лишенный минимальной приветливости, и поворачивается к выходу. Потом, с неожиданной живостью, он возвращается и наклоняется к Стивену.

– Почему вы не спросили, кто я?

– Чтобы заставить вас поразмышлять над вероятностью того, что я это уже знаю. Видите ли, мне очень нравится идея, что во вселенной, где сомнение еще позволительно, только наша уверенность еще может быть поставлена под сомнение.

Человек выпрямляется с улыбкой.

– По здравому размышлению, вы менее ловки и более прозрачны, чем я опасался.

– В том, что касается прозрачности, вам не кажется, что я младенец по сравнению с Анн?

Человек ошеломленно вглядывается в Стивена, вздыхает и удаляется, на этот раз окончательно. Проходят пять секунд, и мобильник Стивен начинает вибрировать. СМС. Всего три слова: «Уильям Делоне, NSA».

Стивен поднимается, тоже бросает на стол двадцать франков, быстро проходит через бар и перехватывает человека на улице.

– Господин Делоне!

Человек застывает. Стивен пользуется промедлением, чтобы вставить слово:

– По здравому размышлению, было бы лучше, чтобы вы порассуждали над вопросами не столь философскими, как беспочвенность сомнений.

Он отдает честь, приложив ладонь к виску и сворачивает на улицу Ремпар-д'Эне, довольный тем, что ему опять удалось вкусить радости диалектического фиглярства. Удовлетворение, повлекшее за собой другое – он замечает взгляд, потом улыбку какой-то девушки в отражении витрины букиниста. Он бы этим воспользовался, чтобы дополнительно украсить день, но телефон с его режимом вибрации тут как тут, чтобы провести его за кулисы шпиономании.

Деказ поджидает его на улице Шарите, в одном из микроавтобусов, зафрахтованных людьми Антона.

– Хорошо сыграно, – приветствует он Стивена, – но мне хотелось бы тем не менее знать, зачем ты ему дал этот выход на прозрачность.

– Это была единственная возможность протестировать его на том, что нас действительно интересует.

– И что же?

– А то, что он не понял. Я тебе гарантирую, что он не понял. Этот Делоне знает гораздо больше, чем мы, о личности и, возможно, биографии Анн, но он абсолютно не знает, из каких материалов складывается эта биография.

– Да... по крайней мере, если исключить тебя.

– Меня и сотни свидетелей и видеокамер. Здесь тоже нельзя путать причины со следствиями.

– ОК, ОК! Предположим, что ты прав по части прозрачности и невежества нашего приятеля. Что это нам дает? Имея в виду, что NSA, ее ярусы и ее подразделения не отличаются излишней прозрачностью... Что ты себе воображаешь, Белланже? Что все тридцать восемь тысяч служащих NSA в курсе этих маленьких секретиков?

– Этот тип не простой служащий.

– Это минимум того, что можно сказать. Он уже три года занимается безопасностью в Морвенстоу[56], в Корнуэльсе. Самое главное в его работе состоит не в том, конечно, чтобы помешать группе бабулек устроить шумиху вокруг «Эшелона», но именно благодаря бабулькам мы с ним... хмммм... познакомились. Видимо, впоследствии он вернулся в Форт Мид[57], а еще позже опять оказался в Европе. Не важно для чего – для наблюдений за тобой, может быть даже, чтобы организовать ячейку наблюдения за Анн, у него нет нужды знать, на что Анн в самом деле способна. Особенно, если ему не поручено ее схватить.

– Если он, как ты утверждаешь, управляет ячейкой наблюдения, то ему придется немало узнать об Анн! В частности, он должен уметь отличить важную информацию от второстепенной.

– Не обязательно. И это характерная черта NSA. Так функционирует «Эшелон». Компьютеры распознают, не зная их значения, ключевые слова, которые оцениваются аналитиками, не имеющими информации о том, кто или что стоит за лексикой, чтобы выбрать минимальный процент информации, способной оказаться интересной для следующего уровня иерархии, где решается, что с этой информацией делать. Даже на этом этапе принятие решений не предполагает необходимого знания причин и следствий.

– В любом случае, скорость его реакции говорит о том, что он, без сомнения, обладает властью и свободой передвижения, которая...

– Белланже, ты пробовал говорить по телефону?

Стивен чувствует себя совершенно глупо, но это не доказывает, что Деказ прав. Тот продолжает:

– У него даже не было необходимости будить кого бы то ни было. Когда мы выпустили установщика жучков, всё NSA в Балтиморе было на работе. Он же был, возможно, в Берлине, Лондоне или Афинах и должен был сесть в самолет. Или в скорый поезд, если он был всего лишь в Париже, что наиболее вероятно. Между тем, я должен тебе сказать, что он руководит группой куда более важной, чем шестеро затейников, которых мы зацапали, и что среди его подчиненных есть очень хорошие работники. Поскольку мы так и не смогли схватить того, кто шел за тобой от квартиры до бара, и кто, разумеется, не был единственным!

Его мобильник звенит. Он слушает и вешает трубку.

– Делоне обратился прямо в консульство, на улице Ре. Я думаю, что не придется долго ждать от него известий.

– Не раньше, чем мы выпустим его сбиров.

Деказ смотрит на часы.

– Если все пойдет хорошо, Антон должен оставить их в Корделье, в десяти минутах отсюда. Я дал распоряжение отпустить их, как ты пообещал.

– Ты тоже не теряешь времени! – расхохотался Стивен. – Что мы будем делать сейчас?

– Я буду наблюдать, под каким соусом Делоне попытается сожрать меня, а ты встретишься с Карло в Афинах.

Он предоставляет Стивену молча демонстрировать свое изумление и продолжает:

– Ты хотел вкусить услад окопной жизни, не так ли?

Стивен хмурит брови.

– Ты хочешь меня отослать подальше или ты боишься возвращения пожаров?

– Ты мне настолько нужен здесь, что я буду отслеживать твои перемещения при помощи мобильного телефона, оборудованного специальным GSM[58], чтобы передавать тебе то, что мы получим от Делоне, если он снабдит нас чем-нибудь во время твоего отсутствия. Ты догадываешься, что ни Антон, ни Карло, ни я не сможем сделать на твоем месте?

Сердце Стивена начинает выстукивать сигнал поражения.

– Узнать Анн!

Деказ снисходительно похлопывает его по плечу.

– Я знал, что ты великий мечтатель. Но если ты хочешь опять встать на землю, ты сможешь ее к нам приблизить, вытащив что-нибудь из Нуссбауэра.

– Психиатра?

– Психиатра, конечно. Ради всего святого, Белланже! Как ты переносишь бесконечные падения с облаков?

5 апреля 1999 г.

Деревня, притулившаяся на склоне скалы. Дома набросаны от плоскогорья, вдоль серпантина, спускающегося к морю. Единственная асфальтовая дорога растрескивается для каждой улицы на двенаклонные тропинки, почти лестницы, выдолбленные в скале, связывающие порт, с одной стороны, со статуей Богоматери и, с другой, с полями, на которых растут редкие оливковые деревья и, к радости тощих овец, совершенно выкорчеваны кустарники. Дома белые, как земля и скала, их ставни – того же оттенка синевы, что и море, что и коралловая лагуна, в облачную погоду пропитывающаяся серостью. О лагуне в полном смысле слова речь не идет, а облака редки. Дожди идут в конце года, несколько дней в самом начале весны и по паре часов, время от времени, ночью.

Афины далеко, Турция совсем рядом, так же, как древние распри. Меж тем здесь легко не обращать друг на друга внимания, даже если находишься бок о бок. Никто не станет переписывать историю, и Кипр – в другом море. Эгейское море – не часть Средиземного, пусть туристы так и не считают, но не так уж много их приплывает на Спорады с юга и еще меньше их там живет. Кое-кто из этих последних в конце концов поселяются там навсегда, на склоне лет, за десять-двадцать лет до того, как их настигнет смерть. Они приезжали сюда каждый год в течение двадцати-тридцати лет, сначала летом, а потом – в другие времена года, и, в конце концов, купили клочок земли и крышу над головой для своих преклонных лет. Именно поэтому дома переходят от иностранца к иностранцу, от семьи мертвеца в наследие молодого пенсионера. Агентство по недвижимости в Хиосе специализируется в такого рода сделках.

Стивен снимает комнату у аптекаря, в магазинчике у которого продается все от материала для рыбной ловли до пищевых продуктов (у двух других лавочников не хватает только дипломов фармацевта, чтобы полностью на него походить). Он берет напрокат скутер у механика, который опекает все машины на острове – старую «Веспу», которая с трудом может взбираться вверх по горным дорогам, но зато мотор ее верещит как новый. На острове мало машин, и скутера с лихвой хватит, чтобы отмерить в течение одного дня единственную настоящую дорогу и все кое-как проезжаемые тропинки. Здесь всего лишь три деревни и дюжина хуторов и изолированных домов, разбросанных там и здесь. На Пасху туристы редки, температура воздуха в тени колеблется между двадцатью двумя и двадцатью восемью градусами, температура воды если и ниже, то ненамного. Это идеальное время для отпуска.

Несмотря на искушения, пробуждаемые окружающими пейзажами, Стивен не рискует забыть, что он не в отпуске. Так же, как и Карло, который отвез его из аэропорта Элленикон на пристань в Пирее и с которым, из-за недостатка времени, ему удалось только обменяться кое-какой информацией за парочкой сувлаки. Карло, который, возможно, все еще находится в Афинах, а, возможно, и здесь – в любом случае, не слишком далеко – будет заботиться о нем. Но Стивен не знает, в чем будет заключаться вмешательство Карло.

Как часто случалось с тех пор, как они работают вместе, все получилось благодаря скандальным знакомствам Антона. Бывший агент КГБ стал контрабандистом на границе между Ираком и Турцией и жульничает с горючим под снисходительным и надлежащим образом промытым оком турецких и американских солдат. Мелкая безобидная коммерция, скрывающая гораздо более выгодную торговлю оружием, которое Соединенные Штаты не могут прямо продавать курдским противникам Саддама Хуссейна, чтобы не обидеть своих турецких союзников. Связи с ЦРУ, полициями турецкой, болгарской и греческой, курдское сопротивление, мафии русская и чеченская, перебежчики из дюжины стран и подпольщики, провалившиеся в Сангате[59] или в пригородах-гетто промышленных английских городов. Что-то вроде внутренней информационной сети Средиземноморья, где ничего не говорится, но все в конце концов становится известным. Вплоть до разговоров, частью на греческих островах, которые вели бывший немецкий флик, переквалифировавшийся в тайного дипломата, и берлинский психиатр на пенсии, анонимно опекающий жертв педофилии.

Дитмар Штамм и доктор Нуссбауэр.

Штамма легко обнаружить. Он заниматся безопасностью экспертов ООН в кипрском конфликте и ездит из Анкары в Афины, где у него две квартиры. Нуссбауэр спрятался чуть лучше, и наблюдение за Штаммом настолько неудачно, что не дает никакой информации по поводу убежища психиатра. Тем не менее, просматривая файлы международной ассоциации, занимающейся охраной детства, Карло обнаруживает многочисленные упоминания о временных приютах для детей, вырванных из рук их истязателей. Он выясняет, что этими приютами нередко служат дома членов Ассоциации или частных лиц, которые, помимо комфорта семейного типа, предоставляют детям психологическую поддержку, чтобы реструктурировать личности детей перед тем, как начать обычную процедуру усыновления. Это не вполне легально, но организация пользуется поддержкой ЮНЕСКО и официальной помощью представителей правосудия и полиции многих стран. Штамм, судя по всему, руководил многочисленными десантными операциями в педофильских борделях в Шри-Ланке и продолжает участвовать в ликвидации сетей сексуального туризма. Нуссбауэр стоял у истоков протокола психологической реконструкции. Вместе с многими другими детскими психиатрами он обеспечивает надзор за детьми, размещенными в приемных семьях, но прямо с Ассоциацией не контактирует.

Карло решил, что встречи между Нуссбауэром и Штаммом могут иметь отношение к Ассоциации, и что они неспроста проходили на облюбованных немецкими пенсионерами греческих островах – идеальных местах для знаменитых временных приютов. Поднажав через личные контакты Деказа на местную полицию, Карло навел справки обо всех помогающих Ассоциации частных лицах и обнаружил целую паутину связей, сердце которой – афинское агентство по недвижимости, с филиалом на острове Хиос и сферой деятельности, распространяющейся на все Южные Спорады вплоть до Родоса. Изучение файлов с комиссионными сборами агентства, расследования, касающиеся немецких клиентов, и просмотр телефонных счетов позволили Карло убедиться в том, что Нуссбауэр, под чужим именем, без сомнения находится на острове, куда и был направлен Стивен. Убежденность укрепилась просмотром кадастрового реестра, полностью уничтоженного во время с трудом объяснимого пожара и восстановленного на основании данных и справок, изобилующих грубыми ошибками.

– Тебе придется в одиночку шагать по тонкому льду. Я прозондировал почву при помощи коллеги, родившегося на соседнего острове; он наткнулся на железобетонную стену. Я остаюсь здесь, на хвосте у Штамма, потому что, совершенно очевидно, единственное эхо, отразившееся от упомянутой стенки, предназначалось его ушам. Я очень уважаю его за то, что он делает для малышни, но сам он – далеко не невинный младенец и Нуссбауэр – под его защитой. Я договорился для тебя о встрече с девушкой из агентства, для которой ты – потенциальный покупатель. Она отнесется к тебе с подозрением, но только она сможет вывести тебя на Нуссбауэра. Филипп говорит, что ты сумеешь с ней договориться. Надеюсь, что он прав. В противном случае, кроме того, что на тебя того и гляди свалится Штамм, мы потеряем психиатра и вряд ли настигнем его опять.

В тот момент Стивен сказал себе, что ему бы хотелось разделить уверенность Деказа. Сейчас, сидя под перголой из начинающих зеленеть лоз, на террасе, возвышающейся над маленьким рыболовным портом, с локтем, опертым о стол, и с ногами, упирающимися в беленую стенку, он ничуть не сомневается в своих способностях: с точки зрения источаемой этим местом эйфорической безмятежности, они не менее смехотворны, чем мобильный телефон, модем и GSM, упорно молчащие уже два дня.

– Господин Белланже?

Стивен отрывает взгляд от стакана узо и поднимает голову.

– Да.

– Алана Кеффидас.

Стивен выпрямляется так быустро, что едва не переворачивает стол и стул.

– Очень рад, – говорит он, пожимая протянутую руку.

И это действительно так. Не до того, чтобы продолжать крушить все подряд, но достаточно, чтобы она улыбнулась, дав понять, что его неловкость от нее не укрылась.

– Я заглянула в вашу комнату, аптекарь сказал, что вы под перголой Ксакиса, в «Асклепии».

Голос низкий, тембр теплый, тон заинтересованный, английский восхитительно спотыкается на согласных, но вхождение в тему предвещает персону точную, вплоть до педантичности, и неизменно занятую. Алана Кеффидас хорошо себя чувствует только в ситуациях, которые она полностью контролирует, а нынешняя встреча вряд ли принадлежит к этой категории. В голосе Стивена проскальзывает подозрение о неловкости ситуации для Аланы:

– Садитесь, пожалуйста.

Она садится, он изображает, что садится, чтобы немедленно встать и повернуться в сторону ресторана.

– Что я могу вам предложить?

Она улыбается опять, чтобы подчеркнуть его неловкость.

– Не беспокойтесь. Ксакис меня видел. Не пройдет и минуты, как он придет принять заказ.

Стивен садится.

– Межсезонье, неожиданная клиентура? – комментирует он с оттенком вопросительности.

– Примерно так... к этому, совершенно очевидно, неизбежная традиция гостеприимства, которая вдыхает в нас жизнь.

Стивен услышал: «Мы, греки, достаточно великий народ, чтобы смеяться над собой без посторонней помощи.»

– Совершенно очевидно, – повторяет он.

У него нет времени на то, чтобы развить тему. Ксакис тут как тут, с подносом под мышкой и с тряпкой, перекинутой через руку. Пока он разговаривает со своей соотечественницей, Стивен пользуется абсолютным незнанием греческого, чтобы любоваться девушкой, беспардонно, но не без деликатности.

Ее волосы, брови и глаза – того же оттенка черноты, что обломки угля с блестящими гранями. Две вытянутые миндалины под изогнутыми линиями, прядь волос, как запятая, лежит на правой щеке, волосы, на концах разреженные бритвой, падают на плечи. Высокие скулы, тонкий нос, треугольный закругленный подбородок и рисунок губ, смягченный смуглостью, унаследованной от многих поколений. Это лицо перекрестка трех континентов: Азии Измира, Африки Александрии и Европы Афин или Сиракуз. Оно повествует о море и путешествиях – о внутреннем море и о путешествиях за пряностями и редкими благовониями.

Платье тоже черное. Оно открывает плечи, подчеркивает талию и, как амфора, оборачивается вокруг коленей. Декольте нужно лишь затем, чтобы подчеркнуть ожерелье из едва обработанного гагата, при помощи двух скоб прикрепленного к короткой серебряной цепочке, матовое, ненавязчивое. Две маленькие культивированные жемчужины в качестве серег, тонкий слой туши на ресницах, ничего нарочитого. Алана Кеффидас одевается, украшается и красится по минимуму того, что требует ее профессия агента по недвижимости. В неформальной обстановке, как дома, так и на улице, Стивен домысливает босые ноги, открытую хлопковую маечку и шорты, отрезанные от джинсов. Вот почему он хотел бы познакомиться с ней поближе.

– Я попросила его принести вам узо.

Стивен даже не заметил, что Ксакис отошел от стола.

– Спасибо. Я вам признателен также за то, что вы нашли время приехать в Хиос...

– В моем ведении – весь сектор Спорад, господин Белланже, в том, что касается как продажи, так и купли, и поэтому мне приходится постоянно разъезжать и бывать на каждом из островов по многу раз в году. Хотя мне известно о поездках за неделю-две, перемещения – нормальное обрамление моей профессии. Можно полюбопытствовать о вашей?

По телефону Карло разговаривал только с ее помощницей, которой, ссылаясь на Стивена, объяснил, что группа друзей ищет маленький тихий домик вдали от туристских путей. Он уточнил, что несколько людей из группы – немцы, у которых есть немало друзей, обосновавшихся неподалеку. Стивену не нравится, что сочинение приходится начинать с такого вступления.

– Я психолог, – отвечает он.

– И вы тоже?

Стивен резко вздергивает и морщит брови.

– И я тоже?

– У меня есть друг психиатр.

– Ах вот как! Нет, это другое: психиатры – это доктора, врачи. Они изучают и лечат патологические состояния, болезни, если угодно. Мои же познания связаны с психическими явлениями и процессами и применяются они в специфической области.

Она смотрит ему прямо в глаза.

– Что же это за область?

– Моя специализация?

Она кивает.

– Криминология.

Ксакис возвращается с заказом девушки, заменяет стакан Стивена – почти, но все-таки не до конца допитый – новым, где едва не переливается через край узо со льдом, и исчезает, успев предварительно коснуться тряпкой стола. Все время, пока он был здесь, Алана не сводила взгляда со Стивена. В свою очередь, она бесспорно его оценивает.

– Это означает, полагаю, что вы изучаете поведение преступников?

– Причины и проявления феномена, да.

Она откидывается на спинку стула.

– Довольно необычная профессия. Я... Мой вопрос, без сомнения, покажется вам наивным, но я с трудом представляю, в чем состоят будни криминолога. Что именно вы делаете? Встречаетесь с преступниками? Анализируете преступления? Содействуете полиции? Пишете книги?

Трудно судить, насколько наивен вопрос. Голос и взгляд искренне смущенны, но выбор лексики и некоторые модуляции тембра подталкивают к мысли, что ответ ее не интересует. Она скорее создает иллюзию поддержания разговора. Это может означать, что она думает, что в достаточной степени прибрала его к рукам или что, в любом случае, она достаточно хорошо его почувствовала, чтобы дать ход профессиональной рутине. И, поскольку он не достоверный клиент, после краткого выяснения, кто он такой, вторая фаза должна состоять в том, чтобы заставить его рассказать о группе, которую он представляет. И поскорее обвести его вокруг пальца.

– Всего понемножку, за исключением книг. Я не слишком-то хорошо справляюсь, когда нужно нашкрябать донесение об экспертизе. У меня нет и тени литературного таланта.

Чтобы передать ей слово, он берется за стакан. Она разрывает бумажную упаковку, достает соломинку, погружает ее в стакан и принимается потягивать свой лимонный сок.

– Если я хорошо поняла, – начинает она, – вы ищете дом для группы друзей. Речь идет о приобретении недвижимости в совместное владение или о покупке, совершаемой гражданским товариществом или консорциумом, объединяющим этих друзей?

Она отодвинула соломинку от губ и опять точно подхватила ее.

Роль, навязанная Карло, все меньше и меньше подходит Стивену. У него только самое поверхностное представление о юридических обстоятельствах дела, на которые она ссылается так, как будто знает их как свои пять пальцев. Даже если она не  обязательно проверяет его, она удостоверяется в серьезности его намерений. Он отвечает первым способом, который ему приходит в голову:

– Один из нас руководит яхт-клубом, в котором у остальных есть доли. Клуб и будет владельцем.

Она ставит свой стакан на стол. Пустой.

– О, в таком случае вам понадобится прямой выход к морю. Вам, вероятно, нужен причал или возможность, техническая и легальная, его оборудовать?

– Совсем не обязательно. (Он изображает жестами бухту.) Маленький участок набережной в порту нас бы устроил. Мы не хотим перевозить клуб, нам нужна всего лишь возможность пристроить судно, чтобы плавать по окрестностям.

– Моторное?

– Парусное!

Стивен вложил в свои слова немало ужасающей убеждености, но это, казалось, не произвело на девушку ни малейшего эффекта.

– Какого типа дом вы ищете?

– Мы ищем, скорее, окружение. Как я сказал по телефону вашей ассистентке: тихое, довольно изолированное...

Она прерывает его с улыбкой:

– Простите, пожалуйста. Я хотела сказать: сколько комнат? Сколько спальных мест? Какой уровень оснащенности? Какая площадь территории? (Ее улыбка становится более подчеркнутой.) И в каких бюджетных рамках, потому что нужно хорошо это обсудить?

Говоря себе: «Боже, как она красива!», Стивен усмотрел, меж тем, что-то странное в ее улыбке. Что-то слишком настоящее или не в достаточной степени коммерческое. Что-то, что могло сойти за упражнение в соблазнении. Но инстинкт ему говорит, что дело не в этом, или не только в этом. Он открывает рот, чтобы ответить, и опять закрывает. Он нашел. Это улыбка человека, который открыто высмеивает своего собеседника.

И Алана Кеффидас не довольствуется тем, что издевается над ним. Ей нужно, чтобы он это понял.

– Простите, пожалуйста, – говорит он в свою очередь. – Я настолько очарован, что склонен пропускать самые очевидные сигналы.

Она откидывается назад, ставит локоть на спинку стула и похлопывает себя пальцем по губам.

– Вы в самом деле психолог?

Стивен молча кивает.

– И криминолог, – подтверждает он. – Я работаю на Интерпол.

– И вы на задании.

Это не вопрос, но Стивен опять кивает.

– И вы плохо приготовились, – прибавляет она.

Он широко распахивает глаза, спрашивая себя, какой промах он мог допустить.

– Вы изъясняетесь неточно, вы отвечаете слишком медленно и, кроме того, это не вы разговаривали по телефону с моей ассистенткой. Как я уже вам сказала, я часто нахожусь в разъездах, а моя ассистентка учится меня заменять. Поэтому она записывает все разговоры, и потом мы вместе их анализируем. Обучение на конкретных примерах. Это очень действенно.

Например, она прекрасно почувствовала, что человеку, говорившему с ней, около сорока лет, что его английский не похож ни на коммерческий, ни на университетский, а акцент выдает, скорее, немецкое происхождение. Я смогла ей уточнить, что мы имеем дело с швейцарским гражданином, который слегка напрягал голос в низких тонах, чтобы придать ему представительность. Вам же около тридцати, ваш голос низкий и превосходно естественный, вы говорите по-английски с колыбели, а произношение некоторых свистящих, так же как ваша манера ужимать концы фраз, позволяют заключить, что вы выросли в весьма франкоязычной провинции Квебек. Что позволяло предположить уже ваше имя. Могу домыслить, что ваше имя – уступка англо-саксонскому происхождению вашей матери... Я опускаю все детали гардеробные, жестикуляционные и поведенческие, которые делают очень маловероятными ваши поиски недвижимости, во всяком случае такие, о каких вы заявили, или, в противном случае, они сошли бы за фантазии молодого честолюбца, который мечтает, как он обойдет шефа. Вкратце, глядя на вас, я знаю, что у меня нет ни малейших шансов продать вам что бы то ни было.

– Что ж, вы меня поймали.

– Вы заставили меня потерять день. Самой незначительной компенсацией было поставить вас в неудобное положение. Вместе с тем я попросила Ксакиса позвонить его родственнику Демису, который возглавляет крохотное полицейское отделение острова. Это позволило мне убедиться в том, что вы не говорите по-гречески. Демис должен был потом проверить, тот ли вы, за кого себя выдаете и, при необходимости, поместить вас под стражу, пока, в один прекрасный день, не прояснятся ваши намерения.

Стивен отдает себе отчет, что ему следовало бы чувствовать себя не очень удобно, но этого, тем не менее, не происходит. Его роль приближается к той, которую ему хотелось бы играть, и это снимает с него всякое напряжение. Это и непринужденность девушки.

– Вы не желаете мне этого, – утверждает он. – Я бы сказала, что ситуация вас забавляет.

– Я любопытна.

– Для любопытного человека вы задаете слишком мало вопросов.

– Я думаю, что полиция получит более надежные ответы, чем я.

Ее взгляд говорит, что она в это совершенно не верит. Тогда Стивен решает, что она, в свою очередь, протянула ему руку.

– Полиция убедится, что меня действительно зовут Стивен Белланже, и что я действительно работаю криминологом в Интерполе. Мой начальник подтвердит, что я в отпуске. Начальник Демиса прикажет ему забыть, что он со мной познакомился. Моя миссия провалится. Вы никогда о ней больше ничего не узнаете.

Она прищуривается.

– Вы хотите сказать, что после того, как вы специально явились на меня посмотреть, вы уедете, не получив от меня то, что ожидали?

– Мне кажется, вы предполагаете, чего я жду от вас. Если это так, вы должны также понять, что корректировка моей миссии способна спровоцировать некоторые осложнения.

Из верхней части деревни доносится шум мотора.

– Полагаю, вы ищете кого-нибудь, – говорит она, – кого-то из моих клиентов.

– Я ищу возможность встретиться с доктором Нуссбауэром, берлинским психиатром, исчезнувшим больше года тому назад, тогда как он нам нужен, чтобы дополнить расследование по делу, которым он занимался. Меж тем, спустя два месяца после его исчезновения, доктор Нуссбауэр реализовал все свое имущество и капиталы при посредничестве люксембургского банка, работающего, в свою очередь, на еще более непроницаемое учреждение. Некоторые признаки позволяют предположить, что Нуссбауэр провернул эту операцию исключительно затем, чтобы приобрести недвижимость на одном из средиземноморских островов, не докладывая о сделке налоговым службам своей страны. Это нас совершенно не касается, по крайней мере, пока против него не возбуждено никакое международное дело, что маловероятно в виду незначительности инкриминируемых сумм. Напротив, некоторые другие признаки заставляют нас опасаться, что это исчезновение имеет отношение к теме, которую мы хотели бы развить.

Шум мотора приближается. Стивен ускоряется:

– Мы знакомы с деятельностью доктора Нуссбауэра в Ассоциации, и мы не хотели бы ни во что его впутывать. Вот почему мы не желаем привлекать внимание ни к нему, ни, впрочем, к вам.

Машина приближается к последнему виражу. С минуты на минуту она покажется над портом. Алана Кеффидас, разумеется услышавшая шум, неспокойна. Стивен предпринимает последнюю попытку:

– Интерпол – не единственный, кто интересуется этой пациенткой доктора Нуссбауэра. Если я не смогу уладить дело быстро и мягко, другие сделают это с гораздо меньшей деликатностью.

Машина въезжает в порт и паркуется прямо перед заведением Ксакиса. Это, несомненно, полицейская машина. Двое людей в форме выходят из машины и огибают перголу, чтобы войти в зал.

– У меня никогда не было клиента по фамилии Нуссбауэр, – говорит Алана Кеффидас, поднимаясь. – Подождите меня минутку.

Она исчезает в глубине ресторана прежде, чем Стивен успевает отреагировать. Как бы то ни было, ему особенно нечего больше сказать в свою защиту. Карло и Деказ не станут, вне сомнения, рассыпаться в искренних поздравлениях. Он с досадой вытаскивает паспорт из бумажника и кладет его на стол.

Девушка возвращаться одна спустя больше, чем минуту. Она подбирает паспорт, протягивает его Стивену и бросает:

– Мы можем идти.

– Мы можем идти куда? – спрашивает Стивен с глупейшей интонацией.

– Ксакис одолжил нам грузовичок. Я хочу, чтобы вы посмотрели остров, господин Белланже. В конце концов, не это ли от нас требовалось?

– Вы хотите сказать, что...

– Я хочу сказать, что на момент я уверена, что полиция острова прекрасно знает, куда я отправляюсь с жильцом аптекаря, и в котором часу я должна вернуть машину Ксакису. Что же до остального, вы меня очень обяжете, если откроете мне чуть больше деталей вашей истории.

Они выходят из перголы на лестницу, спускающуюся прямо к паркингу, и Алана устраивается за рулем японского грузовичка предпенсионного возраста. Стивен садится рядом с ней и тщетно пытается обнаружить ремни безопасности.

– Вы знакомы с доктором Нуссбауэром, не так ли?

Она поворачивает ключ зажигания и позволяет мотору десяток раз кашлянуть, прежде чем включить первую передачу.

– Я знакома с пожилым господином, который сможет, по-видимому, обосновать ваши командировочные. Пожилой господин, чрезвычайно много времени посвящающий делу, которое, кажется, не слишком интересует сто семьдесят шесть государств – членов вашей организации. Пожилой господин, которого мы все здесь слишком любим, чтобы ему докучать.

Грузовичок, воплощая все скорби мира, карабкается вверх через деревню.

– Я вам обещаю, что хочу всего лишь обсудить с ним случай, который он изучал в конце восьмидесятых годов, и что его адрес не попадет в мой отчет.

– У вас есть полдня на то, чтобы меня в этом убедить. И я вам гарантирую, что я не удовлетворюсь ни обещаниями, ни общими соображениями.

Вместе с ней Стивен пересекает остров по дороге столь же ухабистой, сколь, слишком часто на его вкус, головокружительной. Они обедают во втором и последнем заведении острова, открытом в этот сезон. Потом они поворачивают назад и сворачивают с дороги на пути еще менее проезжий, перед тем как оказаться над безлюдной райской бухточкой. Стивен три часа подряд говорит с остановками только на задаваемые ею вопросы. Три часа подряд он рассказывает об Анн Х и своих изысканиях, пытаясь говорить самый минимум, но не упуская требуемых Аланой деталей.

– Купальная пауза, – милостиво объявляет она, выключая мотор.

И под его остолбеневшим взглядом она подмигивает ему, выходит из машины, раздевается догола и бежит на плоскую скалу, плавно спускающуюся в море, чтобы нырнуть с нее. У него уходит не меньше минуты на то, чтобы решиться последовать за ней. В конце концов, как она скажет...

Вода не такая теплая, как он ожидал, вдобавок он пытается прогуляться по морскому ежу. Спустя четверть часа Алана заканчивает купание и приносит пинцет для бровей из своей сумки, оставшейся в машине. Он чувствует себя глупо от того, что лежит, совсем голый, на животе, на все той же скале, в то время как она, тоже голая, вытаскивает колючки из его ступни. Потом ситуация начинает ему напоминать другие, и он спрашивает себя, не нужно ли еще раз возблагодарить эту глупость, к которой он успел привыкнуть.

– У меня нет ни антисептиков, ни антигистаминных препаратов, – говорит она, справившись с последним шипом. Надеюсь, ты не аллергик.

Обращение на «ты» столь же естественно, сколь было прежде «выканье». Принимая во внимание обстоятельства, трудно было ожидать другого.

– Я тоже на это надеюсь.

– Идеально было бы подержать ногу в воде, надавливая на ранки, чтобы вышел яд. Заметь, что это не помешает тебе наслаждаться жизнью в ближайшие дни.

Стивен делает, как она сказала, и тихо подвывает, потому что массаж оживляет боль.

– Неприятно, не так ли? – посмеивается она, присаживаясь рядом с ним. Она не касается его, но находится от него буквально на волосок. Он сжимает зубы и продолжает самоистязание, говоря себе, что страдание – лучшее средство против того, что он рискует подцепить, если она продолжит приближаться к нему. Она должна была почувствовать то же самое, ибо, очень быстро, она поднимается и возвращается к грузовичку.

– Ты хочешь, чтобы я принесла тебе одежду или ты еще способен сделать несколько шагов босиком?

Ходьба оказывается более чем неприятным занятием, но тащиться нагишом, прихрамывая к ней, уже одетой, наблюдающей за ним, облокотясь на грузовичок, с видом открыто оценивающим и бесспорно ироническим – упражнение в тонком стиле.

Она прекращает пялиться на него – трудно подобрать другое слово – чтобы встретиться с ним взглядом, когда между ними не остается и трех метров расстояния. Она берет джинсы, трусы и рубашку-поло с сиденья машины, собирается протянуть ему вещи, но медлит. Ненадолго. Недостаточно, чтобы сделать то, что ее чувства заставляют заблестеть в ее глазах – броситься в объятия Стивена. Вполне довольно, чтобы демонстративное увлажнение обнаружило ей очень гормональную интерпретацию того, что он делает своей нерешительностью.

– Сегодня определенно не твой день, – бросает она, вешая рубашку на его эрекцию.

Фортуна всегда была слишком щедра к Стивену, чтобы он спрашивал себя, как бы он отреагировал на холодный душ. Сейчас он это знает. Он смеется и обнаруживает, что это, за неимением лучшего, совершенно меняет его сосудистый баланс.

В то время, как, спустя несколько минут, машина в муках и содроганиях взбирается к плоскогорью, она возвращается к теме:

– Прости. Дело выглядит так, что ты не единственный, кто не реагирует на самые очевидные сигналы. Это говорит, если это может тебя успокоить, что я не меньше... скажем «переливалась через края», чем ты. Но я допускаю, что ты к этому привык.

– Привык... ээээ... не совсем так.

Она разражается смехом:

– Я упомянула о привычке, которую следует искоренять. Скорее, наоборот. Я ошибаюсь?

Он молчит, и она продолжает:

– Ты не знаешь, как это работает, но ты знаешь, что это работает, так?

Теперь он смущен.

– Не говори мне, что я первая, кто тебе об этом говорит! Так? (Она смеется.) Стивен Белланже, я полагаю, что ты – уникум в анналах донжуанства! Ибо ты дон жуан, тебе это известно? Не в стиле мачо-волокиты, который рискуют шкурой или деньгами, чтобы мечтать столь же низко, как и его задница. Культурный дон жуан, в каком-то смысле. Ты экологически чистый соблазнитель, если позволительно так выразиться, выращенный под хорошим присмотром на свежем воздухе. Очаровательно спокойный и бескорыстный. Я уверена, что всякий раз ты удивлен не меньше, чем телка, которая падает в твои объятия. Ты знаешь, по крайней мере, что ей дать?

Стивен, прислоняясь к дверце, пытается сообразить, как ему себя вести, но у него нет никакого желания оставаться темой разговора.

– Я ничего не даю. Соблазнители берут то, в чем им было бы отказано, если бы они затеяли спор.

Она брутально тормозит, рискуя удариться о ящик для перчаток, и поворачивается к нему.

– Здесь, ты видишь, у меня больше нет никакого желания прыгнуть тебе в объятия. Ты все превратно понимаешь или ты делаешь все нарочно, потому что чувствуешь себя ужасно неудобно? Соблазнение, о котором ты говоришь, – часть моих служебных обязанностей, чтобы не допустить снижения цены или чтобы умасливать налоговых инспекторов, и даже чтобы урвать кусок получше. Улыбка, взгляд, движение ног, цена которым – лепта, и за которыми не стоит ничего, кроме выгоды. Я же говорю о неоценимой возможности, которую ты даришь незнакомке, урвать у судьбы часок-другой, разделяя удовольствия настолько зыбкие, что следовало бы погрузиться в них с головой, если бы мы не так спешили покончить со всеми нашими маленькими жизнями.

Стивен болезненно улыбается.

– В ответ на вопрос, я бы сказал, что веду себя так намеренно, потому что ты ставишь меня в ужасно неудобное положение.

– Почему? – спрашивает она.

– Почему?

– Да, почему ты позволяешь морочить себе голову тем, что ты принимаешь за посягательство на твою частную жизнь, вместо того, чтобы принять участие в игре соблазнения, которую я тебе предлагаю?

– Возможно, потому, что я уже получил отказ.

Она жмет педаль сцепления и включает первую скорость.

– Ты слишком привык отказываться от всего, чтобы легче переносить, когда тебе отказывают. Жаль, я искала не этого.

– После этого промаха нам следовало бы дать себе второй шанс?

Она бросает на него быстрый взгляд и расщедривается на кивок.

– Тронута.

Он пожимает плечами. Его аналитические способности полностью восстановились.

– Ты права, я чувствую себя куда лучше в роли зрителя, чем чиппендейла[60].

Она почти присвистывает.

– Зритель и чиппендейл! Когда ты прибегаешь к метафорам, тебя невозможно обвинить в лицемерии!

– Ты отвезешь меня прямо к Ксакису или мы еще немножко покатаемся?

– Прошу прощения?

Грузовичок сворачивает в сторону скал, в направлении, противоположном тому, что ведет к дороге.

– Пока я ждал тебя на террасе Ксакиса, ты позвонила Нуссбауэру. (Он смотрит на часы.) Пяти часов более, чем достаточно, чтобы он мог уехать с острова, так? Особенно, если у него есть катер.

Алана молчит. Машина проходит между двух скал, обтесанных динамитом и сворачивает на очень узкую горную дорогу, возвышающуюся над морем более, чем на тридцать метров. Потом спускается вдоль откоса на деревянную площадку, приделанную к скале.

– Ты больше не играешь? – спрашивает Стивен.

– Я ужасно боюсь этого прохода.

– Я не чувствовал бы себя спокойнее, если бы был, как ты, со стороны пропасти. Ближе к камешкам – как то надежнее.

Он и сам удивляется, что не слишком нервничает.

– Я действительно позвонила Карлу из «Асклепия», он был на своей яхте, и ему нужно было пять часов, чтобы вернуться домой.

Стивен не верит своим ушам.

– Карлу Нуссбауэру? Мы едет на его виллу?

Алана кивает.

Грузовичок под острым углом сворачивает вправо и оказывается рядом со скалой над бухтой. Стивен замечает понтон, к которому привязано небольшое однокорпусное судно, виллу в нескольких уровнях, подогнанную к нерегулярностям скалы, и долину, расстилающуюся вокруг дороги гораздо менее крутой, чем та, по которой они приехали.

– Ты ненавидишь эту дорогу, почему же ты не поехала по другой?

– Менее романтично.

Она останавливает грузовичок рядом с внедорожником тоже весьма уважаемого возраста. Какой-то человек выходит из дома и направляется к ним через террасу. Перед тем как выйти из машины, Алана поворачивается к Стивену, кладет руку ему на бедро и смотрит ему в глаза.

– Я надеюсь, что ты столь же честен, как заявляешь и столь же невинен, как кажешься.

Она убирает руку, открывает дверцу и опять бросает на него взгляд.

– Ты действительно заставляешь меня сдаться.

Нуссбауэр производит впечатление. Он около метра девяносто ростом, широк в плечах как олимпийский пловец, но белые брюки не способны скрыть худобу его ног. Он передвигается довольно медленно и с трудом поднимается на шесть ступенек крыльца. Его лицо выказывает одновременно чрезвычайную силу и несравнимую мягкость. Сияющая белизна волос контрастирует с очень светлой голубизной глаз, а золотисто-кирпичного цвета загар – с глубоко прорезанными морщинами. Море – его второй дом. А первый проступает в его голосе – это большая и надежная пещера, в которой укрывались неандарталец с кроманьонцем, пока ледники не отступили к полюсу, убежище теплое и уютное под накинутым на мир покровом холода и бурь.

Он заключает Алану в объятия, как будто она его внучка. Он приветствует в Стивене путешественника, которому необходимы добрая тарелка супа и горячий камин. Лимонад свеж и приправлен мятой. Терраса тениста и благоухает сандалом и цветами из дальних стран. Хозяин внимателен, очень внимателен, и ему легко было бы что-нибудь объяснить, но он не требует объяснений.

Алана исчезла в начале разговора. Из-за дома доносится смех детей, она наверняка с ними. Стивен хотел объяснить свои действия и свои ожидания, он объясняет, что им движет. Он явился слушать, и он говорит, два часа кряду, не задавая ни малейших вопросов. Вплоть до момента, когда движение на левой окраине его поля зрения наслаивается на покашливание. Алана вернулась. Она сидит на деревянной балюстраде. Она смотрит на него без тени удивления и с большим интересом. Нуссбауэр сидит, наклонившись, в своем металлическом кресле, с локтями на коленях и руками, перекрещенными под подбородком. Поза слишком профессиональная, чтобы Стивен продолжал излияния. Он не чувствует себя в ловушке, он знает, что в ней находится. К немалому своему удивлению он чувствует от этого большое облегчение. Поэтому он думает вслух:

– Я не думал, что мне понадобится анализ по этому поводу!

Алана смеется.

– Учитывая твою профессию, обратное было бы странным.

Нуссбауэр разъединяет руки и слегка выпрямляется.

– Я не приверженец психоанализа. Я не признаю за ним никаких достоинств, которые бы не уравновешивались недостатками. Вам нужно было поговорить, Стивен, с кем-нибудь кроме ваших коллег и кроме Мишеля, который, кажется, – единственный ваш друг, но вам не удастся рассматривать его как доверенное лицо. Вам нужно было поговорить о вас, о том, что вы чувствуете, и о потрясениях, провоцируемых этой не-встречей в вашем восприятии мира и в вас самом. Вам нужно было говорить, и мне нужно было вас слушать. Теперь, если вы позволите, я хотел бы, чтобы вы отослали мне лифт назад.

Стивен бормочет:

– Я... вы... я...

Взгляд Нуссбауэра заставляет его замолчать. Это взгляд одновременно требовательный и умоляющий, в котором смешиваются безнадежность и успокоение. Взгляд провидца.

– Четырнадцать лет назад я преднамеренно вступил на путь, на который вас привела случайность в прошлом году. Взгляните, насколько утяжелился крест на ваших плечах за этот год, и попытайтесь представить, сколько весит мой.

Да, как вы должны были вообразить, у меня было острое ощущение того, что должно было статься с... Анн. Да, я предпочитал рисковать жизнями людей, с которыми ей приходилось пересекаться, а не принимать меры предосторожности, которые бы лишили ее – жертву, ребенка-мученика – минимально сносного существования. Да, я решил за общество, с опасностью для общества, что общество не должно налагать на нее дополнительные кары. Да, я знал, отказываясь совершать несправедливость, что попустительствую другим несправедливостям – столь же ужасным, столь же слепым. Но это мне не помешало бороться и вовлекать в свою борьбу других. И никогда еще я не боролся с такой силой.

– Тем не менее, – замечает Стивен, – Ассоциация...

– Никогда, говорю я вам. Правосудие, полиция, правительство, американское посольство, ЦРУ... мне пришлось доводить изобретательность до макиавеллизма, чтобы предоставить шанс этой... этой девчушке стать врагом человечества номер один.

Стивену трудно его не перебить:

– Вы уже во второй раз колеблетесь прежде, чем ее упомянуть. Анн – не настоящее ее имя, верно?

– Ни Анн, ни Х. Какая разница? Она лишилась имени еще до того, как положила конец своим страданиям. Как бы то ни было, то, что она не вычеркнула сама, было вычеркнуто другими. Но не затрудняйтесь, я не стану уточнять ни то, что вам поможет с ней познакомиться, ни то, что поможет ее палачам наложить на нее лапы.

– Наложить? Ее палачам? Я не знаю, идет ли речь о информации, которой вы готовы со мной поделиться, но вы меня интригуете.

Он поворачивается к Алане, возможно, чтобы призвать ее в свидетели, но она уже ушла. Детские голоса обогнули дом и теперь доносятся со стороны моря. Она, по-видимому, вернулась к детям, чтобы избавить себя от словесных излияний.

– Анн совершенно лишена наивности, – продолжает Нуссбауэр (на этот раз он не запинается на имени), но обладает ненасытным любопытством. Которое неоднократно вступало в игру. Вы успели заметить, что не вы единственный ее преследуете, и вы узнаете, что некоторым удается напасть на ее след. (Он прищуривается.) Нет, вы уже знаете это, хотя и сомневаетесь.

– Кто они? И почему...

Стивен внезапно умолкает. Ему кажется, что Нуссбауэр только что сказал что-то чрезвычайно важное, но ему не удается выудить смысл. Психиатр приходит ему на помощь:

– Я наблюдал за ней сразу после Берлина, Фрибура, Лугано и еще некоторое время. Я помог ей смириться с детством, которого она была лишена. Я присутствовал при формировании ее взрослого мироощущения и, некоторым образом, оказывал на него влияние. Это исключительный материал и, помимо своего желания, она заменила мне дочь, которой у меня никогда не было. Я научил ее всему, что знал сам. По меньшей мере, я передал ей все, что мог передать во время наших кратких и редких встреч. Она дополняла свои познания в библиотеках.

– Вы... вы говорите о психологии?

– О психологии, неврологии, психиатрии. Она знает об этом больше, чем вы и я вместе взятые, Стивен, и это не единственные интересующие ее области. Биология, физика, математика, электроника, информатика... Впечатляет, не так ли?

Стивен очень хорошо видит, что хочет сказать Нуссбауэр. Анн – чрезвычайно просвещенный хищник.

– Ох! И она не лишена пределов! – продолжает психиатр. – Она не всегда понимает суть применяемых ею познаний, и она нередко пользуется ими способом, который имеет смысл только для нее. В шестнадцать лет, например, на основании исследований Стивена Хокинга[61] по квантовой гравитации она разработала теорию проприоцептивных[62] взаимодействий в группе людей. Не спрашивайте меня, что это значит, и даже, есть ли у этого хоть какое-то значение. Для меня это столь же абсурдно, сколь пытаться контролировать ее агорафобию при помощи механики жидкости. Остается фактом, что она победила свою агорафобию, благодаря технике перемещений, инспирированной Механикой Толпы, и что ее теория проприоцептивных взаимодействий, очевидно вписывающаяся с более общую систему, позволила ей скрыться из Лугано и выпутаться из некоторых других скверных ситуаций.

– Прозрачность.

У Стивена возникает чувство, что психиатр оценивает слово, перекатывая его во рту. Он уточняет:

– Термин предложил мой друг Мишель, имея в виду людскую способность не видеть или, точнее, видеть сквозь то, что им мешает, чтобы зацепиться за то, что их успокаивает. Он говорит, что Анн всего лишь возбуждает в людях эту способность, чтобы ввести в заблуждение их чувства и их память. Думаю, что это заходит гораздо дальше. По моему мнению, Анн создала метаязык, воздействующий прямо на ноологическую картину мира. Она не довольствуется тем, чтобы показывать людям то, что они хотят или способны увидеть. Она интуитивно насыщает систему сенсорной интерпретации человека, вплоть до того, что эта система больше не может исправлять то, что она рассматривает как ошибки, и предпочитает чистое и простое затирание паразитических данных. Примерно то же самое делают повара, когда создают впечатление единого вкуса или единого комплекса вкусов. Это вроде азов престидижитации в области иллюзий. И, наконец, это способ изучить то, что играет роль контрольных разрядов. Исходя из всего этого, я не имею никакого понятия, как она обманувает видеокамеры.

– Вы уверены, что она их обманывает?

Стивен чувствует, как вспышка заинтересованности оставляет его. Он внимательно смотрит на Нуссбауэра и позволяет ей исчезнуть.

– Да, – подтверждает он. – Я рассматривал возможность того, что людские чувства обманываются тем, что показывают записи, но это значило бы путать карты местности с самой местностью. Как бы то ни было, многочисленные научные полицейские лаборатории сломали зубы, несмотря на все их мощные средства обработки изображений. Они избавляются от проблемы, рассуждая об информационном пиратстве или электромагнитных помехах...

– У Анн есть знания.

– Вдобавок это проблема средств.

Суховатая живость последнего обмена фразами сменяется достаточно долгим молчанием, которое Стивен использует для перехода к другой теме.

– Как долго вы наблюдали Анн, доктор?

Нуссбауэр поднимается.

– Идемте, у меня затекли суставы.

На мгновение Стивен думает, что психиатр отказывается сказать ему больше. Изображая хорошую мину при плохой игре он, в свою очередь, поднимается и покорно идет за Нуссбауэром. Когда они уходят с террасы, Нуссбауэр говорит:

– Не называйте меня «доктор», пожалуйста. Я отказался от титула тогда же, когда изменил своим служебным обязанностям.

Они вступают на каменистую дорожку, извивающуюся между скал и колючих кустарников. Тропинка как раз такой ширины, чтобы они могли идти рядом в неторопливом ритме, навязанном психиатром. Тропинка заканчивается у моря, понтона и судна. Просматривается также белизна песчаного пляжа, но пока не дети, чьи голоса становятся все отчетливее.

– Как долго наблюдали вы Анн, Карл?

На этот раз ответ не заставляет себя ждать:

– Семь лет.

– Семь лет, значит до 92-го. Когда именно в 92-м?

– Вплоть до декабря.

– Значит, до двойного убийства в Галери Лафайетт.

Нуссбауэр останавливает, бросает на него удивленный взгляд и продолжает.

– Я боюсь, что ваша коллекция не полна, Стивен.

– Не полна?

– Вы готовы были предположить, что я прекратил общение с Анн, когда она снова взялась или вернулась к своей убийственной спирали. Я выведу вас из заблуждения. В промежутке между воспитателем из Фрибура в 88-м и охранниками в 92-м, Анн совершила немало убийств, и я был в курсе. По крайней мере, в курсе тех инцидентов, о которых она захотела мне рассказать.

На этот раз останавливается Стивен, но, поскольку Нуссбауэр не повторяет, ему приходится ускорить шаг.

– Вы говорите об инцидентах? Речь идет о смерти многих людей, Карл!

Нет ответа. Они выходят на пляж. Между двумя деревянными кольями натянута воллейбольная сетка, на ней висят четыре полотенца. На границе воды примостились виндсерфинг с парусом и три полистироловые доски для плавания. В воде четверо детей играют в мяч, заставляя его с брызгами отскакивать от поверхности воды. Им от девяти до четырнадцати лет. Трое мальчиков, одна девочка. Двое индийского или шри-ланкийского происхождения, один – из Юго-Восточной Азии, а старший – единственный, достигший подросткового возраста – рыжеватый блондин. Стивен не видит Аланы. Он оборачивается и замечает ее, сидящую в тени скалы, которую они только что миновали. Она легонько машет ему рукой, он автоматически отвечает на приветствие.

– Один из людей, о которых вы говорите, был дядя Питера, – бросает Нуссбауэр.

– Питера?

Психиатр кивает в сторону моря.

– Старшего из детей.

Стивен начинает догадываться о содержании того, что собирается рассказать Нуссбауэр.

– Питеру было семь лет, когда... (плохо скрытые сомнения)... когда Анн привела его ко мне. Когда он выйдет из воды, вы увидите шрамы, оставшиеся от того, что делал с ним дядя. У меня ушел год на то, чтобы опять приучить его к употреблению слов. Его фамилия Коллинз, он жил в Ливерпуле. Для вас не составит труда обнаружить его следы в файлах Интерпола и прочесть историю, которую я не решаюсь вам рассказать. Но я употребил слово «инцидент» не поэтому. А потому что это очень точное определение, которое дала сама Анн. Я хочу сказать: точное определение того, что она делает.

– Точное определение чего?

– Жизни, смерти и всего, что случается с каждым. Кто-то переходит ей дорогу – это инцидент. Она его убивает – это другой инцидент. Не более того. Разница между двумя инцидентами заключается в энтропийном значении порождающих их функций. Это еще одна из ее теорий, основанных на слиянии точных наук с гуманитарными. Согласно ее концепции, все, что она делает, все что она знает, – всего лишь средства уменьшить ее личную энтропию.

Стивен вытягивает руку по направлению к детям.

– Ускользание Питера из лап дядюшки никак не связано с ее собственной энтропией.

– Вы полагаете?

– Это невротическое поведение, связанное с ее собственной травмой.

– Это ваши слова или, на худой конец, мои, но неужели вы думаете, что они хоть что-то объясняют? Что их можно совместить с гуманностью, от индивида до индивида, от действия к действию? Вы настолько же в теме, насколько и я, чтобы знать, что понятие расстройства столь же размыто, сколь и понятие нормы, и что они взаимозависимы. Даже если ограничиться актом убийства, то как сконструировать шкалу, какую шкалу и что при помощи нее оценивать? Мы были, и один, и другой, экспертами при судах и, посредством наших эклспертиз, мы позволяли правосудию исполнять свою социальную функцию регуляции, но исходя из каких критериев и в соответствии с какой интерпретацией?

– Мы отдаляемся от темы.

Нуссбауэр вздыхает.

– Я сформулирую по-другому. Не в пример вам или мне, или большей части человечества, Анн не обладает никаким стадным чувством и не подвержена никаким социальным воздействиям. Ни готовым моделям поведения, ни морали, ни принуждению. Она совершенно свободна от всякого давления, позитивного или негативного, которое могла бы оказать какая угодно среда.

– Вкратце, она асоциальна.

Даже если психиатра раздражает, что Стивен прерывает разговор, он этого не выказывает. Он продолжает:

– И все-таки «окультурена». Именно это я пытался вам объяснить, говоря об ее иконоборческих теориях... которые работают, пусть только для нее. Она не ограничена никакими априорными данными и воспринимает реальность такой, какой ее создает. Вместе с тем она свободна от условностей социальных или, в более общих выражениях, человеческих и ведет свое существование, черпая их своего животного источника. Определите это животное начало, Стивен, и вы начнете к нему приближаться.

– Вы хотите сказать, что убийство дяди Питера и рассказ об этом убийстве – проявления... проявления животного инстинкта? (Стивен делает продолжительный выдох, чтобы дать себе несколько мгновений на размышление.) Хорошо. Она спасает Питера, потому что страдания, которые он испытывает, позволяют ей узнать в нем подобного себе. Это объясняет всплески альтруизма, о которые я спотыкался, но, в вашей или скорее ее энтропийной логике, какую выгоду она из этого извлекает?

– Сохранение вида – превосходный фактор уменьшения энтропии каждого из его представителей.

– Плодитесь и множьтесь.

– Я говорю о сохранении, а не о репродукции. Животное начало в человеке инспирируется хищностью. Выживание хищников происходит посредством радикального управления территорией, заставляющего воплощаться многие относительно непрочные равновесия. Например, члены вида должны быть достаточно многочисленны и решительны, чтобы избежать внезапного появления или усиления на их территории конкурирующего вида. Они должны также следить за тем, чтобы не опустошить пищевой потенциал территории. То, что я вам сейчас говорю, совершенно цинично, но вы не продвинетесь ни на сантиметр, если не примете это во внимание.

У Анн много конкурентов из видов, филогенетически очень удаленных от ее собственного. Большинство из этих конкурентов не подчиняются средствам социальной регуляции. Некоторые из них наносят ее экосистеме опустошительный ущерб. Воздействие других, несколько более избранных, опустошительно. Она...

Стивен перебивает:

– Если бы вы могли мне объяснить, о чем вы говорите, возможно мне было бы не так трудно следовать за вашими рассуждениями.

– За ее рассуждениями.

– Простите, пожалуйста. Вы говорите с таким... пониманием, что я подумал...

– Не утруждайте себя. Я осуждаю и внутренне, и интеллектуально все преступления, которые совершает Анн, но это не мешает ни психиатру понять ее как личность, ни старику любить ребенка, которого он не смог вырастить.

Что же касается хищных действий, которые никогда попадают в поле зрения правосудия, я говорил, среди прочего, о войне и о государственных интересах. Но вы можете прибавить сюда нищету и эксплуатацию, с их свитой голода, болезней, безнадежности и вредных выхлопов. Не хотите ли пойти в дом? Мне нужно просветлить себе настроение несколькими сантилитрами эйфории.

Алана вернулась в дом вместе с ними. Они выпили аперитив на террасе, потом вошли в дом и ели с детьми муссаку, кототую приготовили Алана и Питер, пока Нуссбауэр рассказывал о детях, об этих четверых и о других, которых он по очереди принимает во время школьных каникул в странах или регионах, где живут их приемные родители.

Питер Коллинз был первым, с него начались контакты Нуссбауэра с Ассоциацией и денежные инвестиции в нее. Было и много других. Благодаря Дитмару Штамму, который вступил в Ассоциацию тогда же, когда и Нуссбауэр. Благодаря Алане, которая создала приюты, нажимая на своих клиентов и используя имущество, которое было в ее распоряжении. Благодаря многочисленным людям или организациям, которые уделяют свое время и свои умения, чтобы самым ненавязчивым образом облегчить труд Ассоциации. Благодаря и Анн тоже, но психиатр не пожелал распространяться об ее участии. Он попросту намекнул на Сараево и на обезглавливание сети детской проституции. Стивен понял слово «обезглавливание» в буквальном значении.

Стивен убрал со стола и моет посуду вместе с тремя младшими. Они подняли шум, расхохотались и ушли в подвальный этаж, в предоставленную им комнату, где уже сидел перед своим компьютером Питер. Они поиграли в пинг-понг, потом Питер прозвонил отбой – рано утром вставать на рыбалку – и дети проводили Стивена в гостиную.

Дети, в сопровождении Аланы, расходятся по своим комнатам. Стивен все еще находится под впечатлением детского очарования, все еще чувствует на себе прощальные объятия детей, когда Нуссбауэр снова погружает его во вселенную Анн.

– Вы обдумали то, что я вам сказал?

– Прошу прощения?

– Животное начало.

Стивен смеется.

– Если честно, нет. Контекст не располагал.

– Вы любите детей.

Констатация этого факта явилась для Стивена неожиданностью.

– Вероятно.

– И вы любите ребенка Анн Х. (Он не оставляет Стивену времени на возражения.) Не защищайтесь. Иначе вы не сможете ее понять, и именно поэтому я согласился с вами говорить.

Стивен резко мрачнеет.

– Ребенка, возможно, но не взрослую. И я запру ее в тюрьму, Карл.

– Никаких сомнений, я знаю.

– Это не условное наклонение. Я сделаю это наверняка.

– Вы единственный, кто сможет это сделать, и это тоже мне известно.

– Вы в это не верите.

Впервые лицо Нуссбауэра подергивается тенью.

– Напротив.

Они сидят в металлических креслах, вроде тех с террасы, перед камином, где тлеют два перекрещенных полена. Слабый огонь ночью, которая даже не холодна. Пламя, неспособное расплавить изморозь, образовавшуюся между ними. Они не смотрят друг на друга. Молчание становится бесконечным. Стивен берет на себя обязанность его прервать.

– Вы до сих пор ей помогаете, не так ли?

Нуссбауэр бросает на него удрученный взгляд.

– И Дитмар Штамм делает то же самое, – прибавляет Стивен.

– А! Я вижу. Вы превратились в следователя. Какое-то время я боялся, что вы окажетесь не настолько умны, как я рассчитывал.

– Некто сказал мне прямо противоположное... два дня назад.

– Противоположное?

– Что он был рад обнаружить, что я хитрее, чем он предполагал.

Психиатр поднимает глаза к потолку.

– Я рад на него! Ну что же, я не дам вам уйти, не снабдив вас парочкой костей, которые вы сможете сунуть в зубы вашему патрону. Под прикрытием работы в криминальной полиции, Дитмар сотрудничал с ФРГ и с ЦРУ. Он имел контакты с отцом малышки, профессиональные, без всякой связи с ней и с тем, что ей пришлось перенести, но более чем достаточные, чтобы почувствовать глубокую антипатию к этому доброму малому. Он немедленно принял сторону Анн и помешал ЦРУ повернуть расследование в сторону дела о шпионаже и захватить девочку. Потом мы боролись – он, судья и я – с американской бюрократией. В конце концов он фальсифицировал досье и помог мне сохранить в ней контакты.

В 93-м, когда Интерпол раскопал досье, и человек, который им занимался...

– Инге Штерн.

– Да, именно. Итак, когда Инге Штерн принялась затягивать прорехи и отбрасывать вставки, Дитмар наложил на это лапу. Но, поскольку было уже немножко поздно, он вступил в контакт с Инге Штерн и убедил ее покончить с делом.

Стивен ошеломлен.

– Так это Инге... Святые дары! Как Штамм сумел ее убедить...

– Сараево.

– Что Сараево?

Нуссбауэр жестом велит ему успокоиться.

– Мне не все известно, Стивен. Дитмар не болтун, и я только мельком виделся с Инге Штерн, когда она привезла ко мне детей, спасенных Анн.

Стивен выглядит настолько ошеломленным, что психиатр уточняет:

– По всей видимости, у Анн не получалось в одиночку вывезти детей из Югославии. Поддержка очень много значила. Анн позвала Дитмара на помощь, а он, в свою очередь, обратился к Штерн. Та пустила в ход свои связи и обратилась к кому-то в Монтенегро, чтобы вывезти детей в Македонию, а потом в Грецию.

– Между нами: это значит, что она встречалась с Анн?

– Она встречалась с Анн, но сомневаюсь, что она об этом помнит.

– Вы знаете о ее болезни?

Нуссбауэр отрицательно качает головой.

– Никто не помнит об Анн, если ей этого не хочется. Имя Жоржи Гимараеша вам что-нибудь говорит?

– Нет.

– Это фотограф. А Роланда Вагнера[63]?

– Писатель?

– Именно. По-видимому, Гимараеш и Вагнер пересеклись с Анн и сохранили, как бы ей ни хотелось обратного, воспоминания об их встрече. Эти воспоминания подсознательны. Но посмотрите фотографии одного и почитайте книги другого. Вы поймете.

Теперь я вас оставлю. На заре мы с детьми уезжаем, и мне необходимо быть в форме.

Он поднимается и протягивает руку вставшему вслед за ним Стивену.

– Пусть я и не могу пожелать вам успеха в вашем предприятии, Стивен, я рад, что познакомился с вами. Я рассчитываю на вашу порядочность. Моя жизнь и мое спокойствие значат для меня довольно мало, но мне бы не хотелось, чтобы усердие Интерпола поставило под угрозу деятельность Ассоциации.

– Вы можете на меня рассчитывать.

– Благодарю вас. (Он бросает взгляд поверх плеча Стивена.) Ты им займешься?

– Конечно; иди спать.

Алана стоит, прислонившись к стене, прямо за спиной Стивена. Нуссбауэр заключает ее в объятия. Она целует его в обе щеки.

– Святой человек, а? – спрашивает она Стивена, когда психиатр ушел.

– Ты давно с ним знакома?

– Когда он решил посвятить себя Ассоциации, я нашла ему этот дом.

– Тебе приходилось встречаться с Анн?

Она смотрит мимо него.

– Насколько мне известно, нет. А тебе?

Стивен поднимает руку.

– Тема закрыта. Ты меня отвезешь назад?

– Как хочешь.

– Как хочу?

– Наверху есть комната с кроватью, достаточно широкой для двоих.

15 мая 1999 г.

Ошибиться невозможно: Юзес[64] – город южный. Тень становится благом еще  утром. Рынок пропах чесноком и тимьяном. Тон задают оливы и цикады. Меж тем, с легкостью можно услышать голландский или английский язык, и многие лавки принадлежат лионцам или парижанам, сменившим свои чемоданчики-атташе на засаженный лавандой клочок земли, овчарню или ветряную мельницу. Смесь пестра и радостна. Суета вполне приятна. Голоса громки, смешки часты. Это было бы идеальное место для спокойного отпуска. При условии, что Деказ не дал этот отпуск в принудительном порядке. При условии, что Стивену не пришлось бы подталкивать его к такому решению.

Он шагает в толпе в шортах и рубашке, с цветом лица чуть менее меловым, чем у бельгийских туристов, блужданию которых он подражает. Он фланирует от одной лавки к другой. Он пробует оливковое масло на гренках, мед на палочках, лирак[65], лодюн[66], тавель[67], шюсклан[68] с кружочками колбасы. Он дегустирует тапенаду у одного, козий сыр у другого. Он морщит нос у прилавка с разноцветным мылом. Он обсуждает цену глиняной салатницы. Его рюкзак неуклонно наполняется. Вкратце, он усердно пытается изображать восторженного северо-американца. Хотя это больше не тот случай. Хотя у него больше не получается быть таким, пусть это его и раздражает.

Он идет по следу. Он не знает, ни чей это след, ни на каком расстоянии он идет, но он это чувствует. Или, скорее, он это предполагает, потому что он сделал все, чтобы это было так, и ошибка явилась бы огромным разочарованием. Итак, он поневоле идет по следу, не только за Мишелем, которого он давно потерял из виду. Мишель растворился в толпе с усердием тех, кого никогда не замечают. У него цвет лица вольного человека, чудаковатый вид жителя эпохи после 68-го года, вернувшегося в 68-й год, невозмутимость тех, кто знаком со всеми кругом. У Мишеля нет дома, поэтому, из-за необходимости выживания, он везде прекрасно себя чувствует.

Ему немножко пришлось тянуть себя за уши, чтобы поехать вместе со Стивеном, и он торговался за условия своего пребывания в тени Стивена, которые сводились к следующему: «У тебя – своя жизнь, у меня – своя». Стивен вышел из вагона, поселился в съемной комнате, взял напрокат горный велосипед. Мишель прибыл автостопом, воспользовался почти официальным сквотом у путешественника, ставшего пчеловодом, и перемещается благодаря доброй воле автомобилистов, бороздящих окрестности. Хотя, за последние три года, эта добрая воля неуклонно приближается к жанру валькирий, и вовсе не самый дикий ее вариант – группа немецких байкеров, уже целую неделю оккупирующая сразу половину муниципального кемпинга рядом с соседней деревней.

Мишель делал все с неохотой, но у него не было выбора. Идея принадлежала ему, и Стивен не мог рассчитывать ни на кого другого. Или тогда пришлось бы слишком много рассказывать, что имело бы ненужные последствия. Деказ не должен знать, что его друг и наставница Инге Штерн намеренно сфальсифицировала досье лавочки, чтобы защитить преступницу-мультирецидивистку, единственная добродетель которой заключается в любви к истязаемым детям. Он не должен также знать, что Иза, к которой он относится как к племяннице, пользуется услугами очень сочувствующих докторов, чтобы преувеличить болезнь матери и защититься от ляпсусов, которые могла бы спровоцировать болезнь. Ему не нужно также знать, что все, что он рассказывал одной или другой, перекодировано для модема, путешествующего из Афин в Анкару через Никозию. К счастью, он больше не встречается с одной из них и знает только, что она живет в специализированном медицинском заведении где-то в Лангедоке, а с другой он не разговаривает о своей работе.

Как бы то ни было, Стивен не знает, что можно сказать Деказу, если придется говорить о Штерн, за исключением той малости – не такой уж и малой – открытой ему Нуссбауэром. Он уверен лишь в том, что упорные отказы, которые он получил от Изы, когда, вернувшись из Греции, попросил встречи с Инге, не имели никакого отношения к ее состоянию здоровья, и совершенно очевидно, что она ему лгала, утверждая, что ее мать не бывала ни в Югославии, ни в Греции, и что она не знакома ни со Штаммом, ни с Анн. Это всего лишь интуитивная уверенность (пусть даже его интуиция профессионально документирована), но он ни на минуту не принял во внимание, что Иза может попросту быть не в курсе отношений Инге и Штамма. Что же до остального, речь шла об обычной логике. Когда Антон звонил Штамму, тот просил его, кто в Интерполе занимается делом Анн Х, и обещал перезвонить. Что так никогда и не сделал. Почему, если не потому, что кто-то его заверил, что подразделение Деказа неопасно и плохо снабжено документами?

Чтобы выяснить состояние здоровья Инге, Стивен внедрился в больничную информационную сеть, а потом – в компьютер невролога, занимающегося ею, и передал медицинское досье канадскому специалисту на контр-экспертизу. Нейродегенеративная болезнь имеется в действительности, но ее развитие приостановилось, и заключение в закрытом заведении ничем не оправданно. Вопреки тому, что говорит Иза, маловероятно, что временами ее мать не узнает ее. Напротив, невролог из Торонто допускает возможность кратких припадков слабоумия, главный признак которых – неудержимый речевой поток.

Поскольку Иза навещает Инге каждые выходные, Стивену достаточно взять напрокат машину, еще более банальную, чем его «Форд Эскорт», следовать за ней и дождаться, чтобы она повернула назад в лионские горы, чтобы навести визит ее матери. Но дело в том, что Стивен считает себя слишком плохим водителем, чтобы незаметно ехать за внедорожником Изы иначе как на скоростной дороге – где он кое-как смог переломать себя и держать те, в среднем, 160, которые она ему навязывала – и что он сам боится, что за ним гонятся профессиональные шпики, сторожевые псы Деказа или пастушьи псы (готовящиеся стать охотничьими) Делоне.

– Тебе остается взять собаку – проводника слепых, – хохочет Мишель. – Твой дружок Карло мог бы провернуть дельце, не находишь?

С тех пор как Деказ может в полной мере использовать средства Интерпола, Карло вернулся к своей работе швейцарского инспектора полиции, и Деказ испытывает к нему больше доверия, чем к Стивену. То же касается и Антона, который между делом вышиб мощный контракт по проверке безопасности на не-европейских предприятиях франко-немецкого химического концерна.

Стивен потерял Изу между Юзесом и Пузильяком в пятницу вечером – в день приезда. Он увидел ее опять на следующее утро на рынке в Юзесе со слежкой ничего не вышло, чуть позже друзья Мишеля заметили ее внедорожник в Сен-Сиффре. Сам он, на горном велосипеде, дважды разминулся с ней между Сен-Кентен-ля-Потри и Валлабри. Оба раза он заметил на пассажирском сиденьи Инге, в то время, как самого его нельзя было узнать из-за шлема и из-за того, что он уткнулся носом в руль. В четверг, в праздник Вознесения, немецкие байкеры наконец локализовали дачу Инге – старая мельница на опушке сен-кентенского леса. Строение не похоже ни на медицинское заведение, ни на дом отдыха. Согласно кадастру, мельница принадлежит парижскому архитектору. Соседи говорят, что владелец с семьей иногда проводит здесь лето, иногда «одалживает» мельницу друзьям, но с октября здесь постоянно живет пожилая дама под надзором многочисленного медицинского персонала. Стивен ждет не только того, что Иза уедет, чтобы нанести ей визит (что предусмотрено в середине дня, если верить виноторговцу, у которого она делает покупки), он ждет подтверждения от Мишеля, что за ним самим нет хвоста или, в противоположном случае, что он ему предоставит возможность на несколько часов избавиться от преследователей.

Сейчас около одиннадцати часов, рынок бурлит в полную силу. Сумка на плече Стивена начинает тяжелеть, и было бы несколько беспечно еще раз обходитъ прилавки. Стивен устраивается на террасе бара, под аркадами площади Оз-Эрб. Официант еще не успевает принять заказ, как несколько немецких байкеров и, среди них, подруга Мишеля, занимают место за соседним столом. Самым естественным образом они приглашают Стивена придвинуть стол и выпить вместе.

Как только пиво подано и кружки подняты, Хильда (симпатия Мишеля) шепчет по-немецки Стивену:

– Девушка на рынке.

– Иза?

– Нет, сиделка.

Ее друзья говорят и смеются с достаточным энтузиазмом, чтобы даже человек, хорошо говорящий по-немецки, не смог подслушать разговор.

– Наша соотечественница. Герд за ней слегка приударил, чтобы прощупать территорию. Она там недолго, но ей уже скучно. Ну что же, это не так уж важно. Другая девушка, дочка старухи, уезжает в Лион после обеда, между двумя и тремя часами. Но есть загвоздка. Старуха и девушка – не одни. Вчера приехал друг старухи, и девушка не знает, когда он уедет.

– Еще один соотечественник?

– Старик – да, откуда ты знаешь?

– Я ожидал этого.

– Мишель ходит за ним следом.

– Он тоже на рынке?

– Да, он прибыл сразу после девушки и держится неподалеку. Я не знаю, наблюдает он за ней, или...

– Он ищет меня.

Хильда пожимает плечами.

– В любом случае, он подозрителен, и правильно делает. Есть еще какой-то тип, интересующийся тобой, и тот – прожженный злодей. Ко всему, он, возможно, не одинок, но тут Мишель не уверен. Если ты прибавишь деваху из Интерпола...

– Что?

– Я не слишком хорошо поняла. Похоже, это телка, с которой ты имел дела, и которую Мишель часто засекал рядом с твоим домом.

Стивен прищуривается.

– Он уверен в этом?

Хильда опять пожимает плечами.

– Тебе нужно спросить у него, я не уверена. Впрочем, она не следит за тобой по-настоящему. Она была здесь в последние выходные, и сегодня она опять здесь, но в будни Мишель ее не видел. Возможно, так вышло случайно. Знаешь, твои истории страшно смешные. Ты не боишься стать параноиком?

Самый честный ответ был бы, что он уже им является больше месяца, но Стивен предпочитает сменить тему.

– Мне понадобится помощь.

– Это будет смешно?

– Надеюсь.

– Объясни.

Исходя из соображения, что затянутая в миниюбку правая рука Инге не выйдет с рынка без того, чтобы рано или поздно пройти через площадь Оз-Эрб, Стивен ждет возле книжного магазина, под аркадой, указанной ему Хильдой и Гердом. Когда настает момент, Стивен выбирается из своего укрытия и неспешно пробирается сквозь толпу. Он проходит рядом с ними, но не останавливается. Почти не останавливается. Не предполагается, что он ее знает, как не предполагается, что он способен узнать Штамма по единственной виденной им фотографии. Меж тем, Штамм его наверняка узнает и увяжется за ним следом.

Он обходит фонтан, покидает площадь, сворачивает в одну улицу, потом в другую и, улочка за улочкой, оказывается на Епископской площади – в старинном здании епископата издавна располагается суд. Он входит внутрь в то время, как группка туристов  выбирается наружу. Во дворе довольно безлюдно. Стивен становится посреди двора и, носом в воздух, любуется архитектурой. Двор, тем временем, совсем пустеет, и к Стивену приближается какой-то человек – ухоженный, хорошо одетый, с блестящей лысиной и взглядом хищной птицы.

– Guten Tag, Herr Stamm, – говорит ему Стивен перед тем, как забыть о вежливости.

Всей своей импозантной фигурой Штамм выказывает готовность к бою. Он бодро поворачивается, быстро осматривается по сторонам, потом, убедившись, что они одни, кивает.

– Здравствуйте, месье Белланже, – произносит он по-французски с топорным акцентом. – Мне говорили, что вы непредсказуемы...

Стивен прерывает, опять по-немецки:

– Мне говорили, что вами не легко управлять. Смотря кому... (Он намечает улыбку, но быстро ее сворачивает.) У нас мало времени, прежде чем мои пиявки опять приклеятся ко мне, поэтому не будем переливать из пустого в порожнее. Мне нужно увидеться с Инге, прежде чем вы их перевезете на новое место, ее и ее дочь. Мне потребуется час, наедине.

Ответ короток и категоричен:

– Нет.

Стивен берется за мобильник, пристегнутый к ремню. Штамм вырывает его у него из рук. Они смотрят друг другу в глаза, оба лукаво улыбаются. Они примерно одного роста и веса, но Стивен моложе, а значит сильнее и проворнее. Тем не менее, Штамм с его опытом в боевых искусствах, намного более опасен; кроме того, он наверняка вооружен.

– Вы не слишком-то сильны, утверждает он (на этот раз по-немецки).

– У вас в любом случае не будет возможности в этом убедиться.

Рев двух десятков моторов наполняет двор и отскакивает от стен. Штамм поворачивается, бросает обеспокоенный взгляд на немецких байкеров, блокирующих вход в старинный епископат, и обращается к Стивену.

– Вы гораздо более непредсказуемы, чем я трудно управляем. (Он показывает телефон.) Что вы хотели с этим делать?

– Заблокировать департамент.

Штамм смеется.

– Всего-то? (Он возвращает мобильник.) Даже Деказ не смог бы добиться этого от французского министерства внутренних дел, без того, чтобы его начальство потеряло целые дни на составление прекрасно документированных прошений.

– Вы пессимист, но я, в принципе, разделяю ваше мнение. Это было бы очень долго. Именно поэтому я оставил эти хлопоты на откуп американской дипломатии, а заодно и расследования, повторяющие расследования Интерпола и исходящие от их собственных служб по борьбе с терроризмом. (Он открывает крышку телефона.) По вашему мнению: час? Два?

Весь лоб Штамма собирается в складки. Настоящий шквал морщин.

– Вы блефуете.

– Вы заставляете нас терять столько времени, что не сможете убедиться в этом. Я уверен, что вы помните о пиявках, о которых я вам говорил...

– Я могу ответить на вопросы, которые вы хотите задать Инге.

– Не так, как ответила бы она. Поэтому-то Иза и вы не позволяете мне с ней встретиться.

– Я могу рассказать вам больше, чем она.

– Но вы этого не сделаете.

– Мы в тупике.

Штамм настолько полон решимости и непроницаем, насколько Стивен этого ожидал. Он ничуть не сомневается, что Штамм, ни секунды не колеблясь, мог бы убить его. Он закрывает мобильник, подвешивает его к поясу и говорит назидательным тоном, как будто обращается к ребенку:

– Вы безответственный человек, Штамм, поэтому я вам советую поинтересоваться мнением Изы и позвонить Карлу, прежде чем болтать чепуху. (Он вытаскивает карточку из кармана рубашки и протягивает Штамму.) Мой номер. Я освобождаю комнату завтра в восемнадцать часов. Если я не смогу поговорить с Инге до отъезда, то в понедельник утром я проинформирую Деказа о том, о чем я вовсе не имел намерения ему говорить, и мы пустим в ход два распоряжения о международном розыске против обеих Штерн, и еще одно, само собой разумеется, на ваше имя. Это даст вам троим приблизительно сорок восемь часов, чтобы исчезнуть навсегда. И, поскольку мы сотрудничаем сегодня с многими американскими службами, вы отдаете себе отчет, что стоит за «исчезнуть» и «навсегда». Теперь проваливайте отсюда. Я не буду вас преследовать, но берегитесь моих пиявок.

Штамм не двигается с места.

– И если вы сможете поговорить с Инге?

– Никому из вас не придется что бы то ни было менять в образе жизни.

Немец сверлит Стивена взглядом и, наконец, уходит.

Мишель вытянулся на траве, перекрестив руки под головой. Стивен сидит, прислонившись спиной к дубу. Они на берегу реки, в полусотне метров от байкеров с их палатками и шашлыками. С помощью своих новых приятелей, Мишель сделал, как он выражается, свое дело, парализовав половину города и, заодно, пиявок Стивена, пока тот заманил Штамма в старинный епископат.

– Ты будешь спокойно ждать его звонка?

– Он не позвонит. Он здесь не затем, чтобы помешать мне беседовать с Инге. Он здесь, чтобы спрятать ее от Деказа и Делоне.

– В таком случае, почему он не делал этого прежде? Ты вернулся из Греции больше месяца тому назад.

– Они меня проверяли. Он, Иза и особенно Нуссбауэр. Точнее, они проверяли мою независимость от секретных американских служб и, вдобавок, Интерпола.

– Твоя независимость проверена, зачем прятать Инге сейчас?

– Затем, что, увязавшись за Изой, я привлекал внимание к семье Штерн и укрытию Инге. Иза должна была меня заметить в четверг вечером, вероятнее всего в ресторане «Пон дю Гар». Представь себе, какой облом: она, должно быть, увидела меня с улицы и повернула назад прежде, чем я ее обнаружил. Она знакома с Деказом, она знает, как работают типы вроде Делоне. Она позвала на помощь Штамма, и он сел в первый же самолет. Он не из тех людей, кто склонен хоть что-то препоручить случаю. Он убедился, что никто не вертится вокруг мельницы, и пошел прощупать почву в Юзесе. Там он неизбежно наткнулся на кого-нибудь из моих преследователей. Кстати, Хильда говорила мне о девушке, которую ты уже видел в Лионе. Это что за история?

– Блондинка.

– Какая блондинка?

– Я тебе уже о ней говорил, в первый день. Ты не помнишь?

На лице Стивена на минуту застывает мина сомнения.

– Я припоминаю, что ты мне говорил, да. Девица которую я привел к себе, и которую ты, возможно, видел в этих краях. Она в Юзесе?

– Она была здесь в прошлую субботу и сегодня утром. Я не уверен, что она за тобой следит, Стив, но полагаю, что тебе следует тем не менее спросить об этом Деказа. Потому что если она не работает на него, она вполне может работать на Делоне.

Делоне. Имя, звучащее как номер. Ширма и огородное пугало. Смелая собачка и злобный людоед. Кто-то, работающий на кого-то, работающего на кого-то, во вселенной, где все «кто-то» что-то из себя изображают и наоборот. Как бы то ни было, Делоне связал его с сотрудником ФБР, неким Джоном Смитом, якобы занимающимся всем, что связано с бесчинствами потенциальной Анн Х на американской территории. Американской – в смысле, распространяющейся на все западное полушарие, что всерьез ставит под сомнение, что труды вышеупомянутого Джона Смита курируются одним лишь ФБР.

Когда Стивен вернулся из Афин, Деказ лично явился встречать его в Сатола[69]. Обычный Деказ – перевозбужденный, нервный, беспокойный.

– Они в наших руках, Белланже! Они в наших руках!

За неполные два часа модем изверг гигабайты информации. Он не остановился к концу дня. Он продолжает время от времени, практически ежедневно, плеваться данными, с тех пор как Стивен напрямую общается со Смитом. Более двухсот дел, около шестисот убитых, от Сантьяго и Буэнос-Айреса до Ванкувера, Виннипега и Квебека, из которых три четверти – полностью под юрисдикцией Соединенных Штатов. В бумажном эквиваленте – четыре тысячи страниц рапортов, в десять раз больше протоколов и показаний свидетелей, сотни фото, видео и аудио документов, десяток экспертиз патентованых американских профайлеров и... два заключения медиумов «с которыми полиция имеет обыкновение работать» (sic). После того, как неделя ушла на поверхностный просмотр самой незначительной части информации, Стивен чувствует такую потребность расслабиться, что принимается за откровения медиумов. Потом, по мейлу, он спрашивает Смита, не должен ли его департамент преследовать медиумов за злоупотребление общественным имуществом, а нанимающих их фликов – за злоупотребление властью. Это спровоцировало его первый прямой контакт с объектом под кодовым наименованием Джон Смит. Телефонный разговор получился достаточно сухим:

– Вы говорите всерьез, Белланже?

– О чем?

– О преследовании медиумов.

– Не говорите мне, что вы верите в эту чушь, Смит!

Короткое молчание.

– Что касается этих двоих, то с их помощью обнаружены шестнадцать трупов, Белланже. Их указания, среди прочего, позволили арестовать четверых преступников и...

– Отпустите их.

Новое молчание.

– Эти преступники осуждены. Трое из них сознались. Доказательства в отношени четвертого неопровержимы.

– Адвокатов снять с должности.

– Прошу прощения?

– Адвокат, который не способен обнаружить изъяны в процедуре расследования, инициированной полицией просветленных, недостоин своего звания. Проверьте, Смит, и перезвоните мне. Кстати, есть немало способов добиться признания, и только журналисты верят в то, что доказательства могут оказаться неопровержимыми. Сколько организаций по борьбе со смертной казнью ежегодно добиваются успеха и заставляют оправдать осужденных на основании доказательств, которые судьи оценили как вполне приемлемые? Ох! И какое бы количество трупов ни было обнаружено за время, что я здесь работаю, напомню вам, что мы ищем живого человека.

Последнее молчание.

– Вы против смертной казни.

– Да, да. А также против колдовства, против охоты на ведьм и против всех форм эксплуатации легковерия.

В тот вечер Стивен решил, что Смит – круглый идиот. Наутро он пересмотрел мнение.

– Вы были правы, Стивен. Четверо адвокатов отстранены от должности. Никто из обвиняемых не признан виновным. Трое из них отказались от своих показаний во время суда. Доказательтва, касающиеся четвертого, сегодня опротестованы организацией нью-йоркских юристов, которая приходит на помощь осужденным, аргументированно требующим пересмотра их дел. Я не располагаю возможностью добиться пересмотра дел, но я буду требовать, чтобы несколько сотрудников потратили на это свое время. Вы видите еще что-нибудь?

На этот раз паузу держит Стивен.

– Не могли бы вы разузнать об этих двух медиумах и прочесать их окружение. Попробуйте сделатьто же самое также с фликами и прокурорами, прибегающими к помощи медиумов.

– Вы полагаете, что...

– Прошу прощения, Джон, это не более, чем здравый смысл. Отказ от одного объяснения заставляет искать другое.

Спустя десять дней, в то время, как они говорят о совсем других вещах, Смит возвращается к теме.

– Вы помните историю с медиумами?

– Трудно забыть.

– Мы предъявили обвинение одному из них за сокрытие информации в множестве уголовных дел. Он состоял в сговоре с серийным убийцей, жертв которого обнаруживал.

– Интернет?

– Интернет. Другой гораздо благоразумнее и, кажется, прямо не воздействовал на дела, в ракрытии которых участвовал. Мы склоняемся к идее сговора с фликами, более-менее правильно делающими свое дело.

– Флики находят тела или выбирают обвиняемого, при необходимости фабрикуя основание, позволяющее сомневаться в беспристрастности судей, и передавая информацию медиуму, который продает свои услуги соответствующему графству. Потом он переводит часть доходов коррумпированным фликам. Просто и эффективно.

– И внушает тревогу. Добрая сотня ведомств регулярно прибегают к услугам такого рода помощников.

– Я с трудом верю, что никто в ФБР или где бы то ни было никогда не задавался вопросами на эту тему, Джон. Вас действительно зовут Джон?

– Да.

– Джон Смит?

– Это действительно написано на моем бадже.

– На вашем бадже ФБР, очевидно? Ибо вы работаете на ФБР, Джон?

– Уже шесть лет.

– Что вы делаете в ФБР?

– Эта дискуссия ни к чему нас не приведет, Стивен. Давайте закончим изучать досье, которыми мы обменялись, и приезжайте ко мне в Вашингтон. Вы убедитесь, что – пусть даже мое начальство столь же изменчиво, как ваше – я свободен не меньшей степени, чем вы, в том, чтобы работать над занимающим нас делом так, как считаю нужным.

– В таком случае, почему бы не связаться с Дело...

– Я хочу задать вам тот же вопрос.

Смит лжет или ошибается: его начальство не дает ему и сотой доли той свободы, которой располагает Стивен. Того ограничивает только Деказом, который требует, чтобы его держали в курсе всего, что происходит, контролирует все и установил за ним непрерывную слежку, вплоть до герцогства Юзес.

Наконец, через месяц после первого контакта, Стивен решает, что Смит – совсем не дурак, и что он, в любом случае, гораздо в меньшей степени простофиля, чем он сам, в том, что касается их соответствующих ограничений. Напротив, он начинает питать серьезные сомнения относительно информации, которую передает ФБР. В одних делах документация отличается невиданной точностью, намного превосходящей ту, что можно встретить в европейских досье. В других расследования, казалось, велись с редким невежеством. Попадаются и дела с чудовищными пробелами. Впрочем, даже если предаваться приблизительным сопоставлениям, не получается проклассифицировать американские дела так, как это удалось сделать с европейскими, на базе лейтмотива Анн, пусть даже встреча с Нуссбауэром многое подтвердила и прояснила. Пропорции не сходятся, и многие преступления не вписываются ни в какую из категорий.

Например, осенью 97-го года в Чикаго, в густой толпе, Анн убила четырех человек за четыре минуты на сорока метрах тротуара. Расспрошено более двух сотен свидетелей, только один оказался способен описать рыжую девушку, которую не зарегистрировала ни одна из камер муниципального теленаблюдения. Шило, использованное Анн во всех четырех случаях – один из излюбленных ее видов оружия. Но полицейский рапорт и расследование ФБР весьма формальны: никакой связи между четырьмя жертвами, если бы не принадлежность их всех к мужскому полу, никакой предыстории, способной объяснить убийство. Двое профайлеров-консультантов предполагают, что это четверное убийство – вызов, и что Анн вошла в игровую фазу своих отношений с властями. Они провозглашают, что она начнет бить наугад, непонятно где, непонятно когда, наглея все больше и больше.

Пятеро мужчин и одна женщина, спустя месяц, на стадионе в Лос-Анджелесе. То же шило, то же отсутствие внятных свидетельств, та же невозможность установить соответствие между жертвами. Потом Нью-Йорк, где она наносит удары двенадцать раз за три дня, все тем же шилом, все с тем же отсутствием связи между преступлениями, но, впервые в ее преступной карьере, без того, чтобы исчезнуть после уничтожения первых жертв. Смит не находит объяснений кроме опьянения игрой против властей, предугаданной профайлерами. Стивен же видит в этом другое – знаменитое животное начало, на которое обратил его внимание Нуссбауэр. Анн охотится. И, если верить берлинскому психиатру, ее дичь – хищники, а такая характеристика в регистрационных бланках ФБР отсутствует.

Как бы то ни было, после Нью-Йорка Анн покидает северо-американский континент (как если бы она завершила работу или сезон охoты), и ФБР – или, что более вероятно, ЦРУ –находит ее следы только спустя полгода, в Южной Америке. Венесуэла, Аргентина; Чили, Перу, Колумбия, Бразилия – так же, как и в Штатах, где она свирепствует вплоть до 99-го года с регулярностью почти хронометрической. Пропорция убийств, спровоцированных сексуальными домогательствами, и квалифицированных Стивеном как приступы ярости, в отношении к общей массе злодеяний та же, что и на северо-американском континенте – приблизительно одна треть, и различия между ними – тому порукой. Кастрация хирурга в Каракасе, имевшего репутацию бабника, может быть интерпретирована как казнь человека из окружения Чавеса[70]. Обезглавливание троих похитителей детей между Меделлином и Белло[71] выглядит странно, если принять в расчет, что речь шла о ребенке американского инвеститора, показания которого никак не фигурируют в деле, и что многочисленные колумбийские депутаты напрасно оспаривали доказательства того, что трое жертв, воинствующие экологисты[72], были вовлечены в киднеппинг. Двое финансистов-националистов с их женами в Буэнос-Айресе, убитые в условиях, аналогичных четверному убийству в Берлине, хотя аргентинская полиция говорит об обмене партнерами, а не о педофилии. И так далее.

Все досье, касающиеся Латинской Америки, отражают методику и навязчивые идеи Анн, но во многих из них имеются закрытые дверцы (и Стивен должен заставить местных сотрудников Интерпола открыть их), существенно затрудняющие анализ и порой подвергающие сомнению информацию, поставляемую Смитом. Так, самое последнее из этих дел (конец февраля, бразильский штат Пара), которое американские службы квалифицируют как истребление банды поставщиков, работавших на международную сеть проституции, а полиция Белена – как террористический акт, скрывает расправу военизированной группы с многочисленными активистами Движения Безземельных. Крестьяне были расстреляны из автоматов, боевики – убиты с помощью мачете. Легко представить, как развивались события той ночью, но ничто, по правде говоря, не говорит об участии Анн, кроме туманного свидетельства водителя автобуса – на свидетельствах такого рода и выстроены все дела, приписываемые Анн от мыса Горн до Панамского канала.

Стивен не сомневается, что Анн могла совершить большинство или почти все злодеяния, приписываемые ей Смитом, но он понимает, что у него недостаточно надежной информации, чтобы понять мотивы убийств, ибо во многих случаях очевидно, что ЦРУ или другие аббревиатуры извлекли из них выгоду. Идет ли речь о манипуляциях или о куда более прямых связях, но это значит, что кто-то постоянно способен определить местоположение Анн. Это одна из причин, побуждащих Стивена побеседовать наедине с Инге Штерн.

– Жрать подано, – тормошит его Мишель.

Он стоит на коленях рядом со Стивеном, улыбающаяся Хильда держится чуть поодаль.

– Доброй сиесты? – спрашивает она.

– Я не спал.

Живость, с которой он поднимается, подтверждает его слова.

– Который час?

– Полтретьего, – отвечает Хильда.

– Хорошо. Стало быть, едим и идем.

– Куда идем? – удивляется Мишель?

– Иза должна в спешном порядке уехать в Лион. Штамм нас не ждет, поскольку он не имеет понятия, что мы знаем о мельнице.

– Неожиданный визит.

– Именно так. Хильда меня отвезет на своей таратайке. Что же касается тебя, было бы очень неплохо, если бы вы с Гердом и прочей частью банды организовали первоклассную пробку на выезде из Юзеса. Никто не должен за нами увязаться.

– В полдень нам уже пришлось иметь дело со штрумпфами. На этом раз точно окажемся в жопе!

– Со штрумпфами[73]?

– С жандармами, городовыми, фликами, легавыми...

– Ага. Ну ладно, Деказ уладит это одним-двумя телефонными звонками.

– Ох... Ты можешь объяснить, каким образом?

– Через Делоне, очевидно. Он забацал с нами королевский союз, и Деказ довольно плохо переносит, что тот продолжает строить у него за спиной козни. Увязаться за мной – это такое незаконное дитя, которое позволило бы Деказу не моргнув глазом вытащить с рыбалки какого угодно министра или префекта.  

– Он тоже следит за тобой, и его паяц перенимает манеры у паяца Делоне.

Стивен хохочет.

– Да, но Деказ будет страшно доволен, что падет только маска Делоне.

Мишель корчит гримасу отвращения.

– Блядь, Стив! Как ты можешь пахать на этих людей?

Стивен надувает щеки и мигом выпускает воздух.

– Случаются ситуации, на которые у меня не хватает душевных состояний.

На выезде из Юзеса, в направлении Сент-Ипполит-де-Монтегю, позволив проехать Хильде со Стивеном и еще шестерым байкерам, Герд заваливает набок свой мотоцикл на вираже, сразу за последней развилкой, позволяющей доехать до Сен-Сиффре, не делая длинный объезд. Его многочисленные друзья отработанными движениями наталкиваются на него, и дорога становится совершенно непроходимой, а Герд тем временем изображает, что он без сознания. В трехстах метров от свалки одна лишь Хильде сворачивает на дорожку среди виноградников, в то время как остальные остаются на шоссе. Спустя несколько минут Хильда и Стивен достигают леса Сен-Кентен, не проехав ни минуты по обычной дороге.

Соблюдая осторожность, Хильда едет очень медленно, шум мотора едва слышен, но невозможно незаметно приблизиться к мельнице: лес довольно редкий, а местность равнинная. Убедившись, что джипа Изы больше нет перед домом, Стивен просит Хильду свернуть с тропинок, возвратиться на главную дорогу и высадить его перед входом в дом, между съемным «Рено-Сафраном» и старым «Ауди 50» с дюссельдорфскими номерами – машинами соответственно Штамма и юной немецкой сиделки.

Стивен едва успевает снять шлем, как на крыльце показывается разъяренный Штамм.

– Вы торопливы и неосторожны, Белланже!

Ему отвечает перегруженный мотор гоночного мотоцикла Хильды, а потом и другие моторы, звук которых эхом отражается от дома. Их настолько же сложно пересчитать, как и локализовать, но этот дальний грохот – предупреждение. В любом случае, Штамм вправе предположить, что мельницу окружает пара десятков байкеров, успевших показать себя в старинном епископате. Стивен идет к нему, не глядя на Хильду, которая разворачивается и отъезжает на сотню метров по направлению к дороге.

– Если я здесь, Штамм, то только потому, что полное отсутствие доверия к вам заставляет меня вести себя очень осмотрительно.

Расставив руки, немец занимает собой всю ширину дверного проема и не выказывает ни малейшей готовности подвинуться. Со шлемом под мышкой Стивен идет вперед, пока не начинает слышать дыхание Штамма. Он не ждет, что конфронтация ослабнет, по всей видимости, потому, что Штамм больше не имеет никакого понятия о территории, на которой он собирается воевать, и даже о том, где он находится.

– Ради всего святого! Валите домой, Белланже! Возвращайтесь к своей жизни мелкой канцелярской крысы, которой абсолютно ничто не угрожает, и к вашей будничной тягомотине грошовых умозаключений. Продолжайте запрыгивать во всякую пизду, домысливаемую вашим ложным простодушием, и молитесь, чтобы никогда больше не перейти мне дорогу. Я понятно выражаюсь?

– Не знаю, понятно ли. Глупо и грубо – все всякого сомнения.

Сейчас Штамм полезет в драку. Весь опыт психолога говорит это Стивену, и он готов среагировать. Голос Инге внезапно выплывает из тени за спиной бывшего берлинского инспектора полиции.

– Однако... не малыш ли это булочник из Епифании? Позволь ему войти, Дитмар.

Именно этого ждал Стивен, потому-то он и явился, не думая о риске, и потому-то и позаботился о вое моторов. Он был уверен, что Инге его примет, как только убедится в его присутствии.

Штамм отодвигается, уничтожающе глядя на Стивена. Стивен входит и пожимает протянутую маленькую ладонь. Рука чуть-чуть ослабела, но не слишком. Глаза сверкают, чего Стивен не наблюдал прежде. Инге Штерн рада его видеть.

– Я ждала тебя, – приветствует она его. – Тайно, потому что я не призналась, что слышала перешептывания моей дочери с этим толстым медведем, но я наблюдала за дорогой из окна моей комнаты. У тебя есть новые вопросы, так?

Стивен кивает, потом, в то время как старая дама поворачивается, приглашая его следовать за собой, он лукаво улыбается Штамму. Оскал, которым тот отвечает, не очень-то дружелюбен.

– Мы будем в патио, Дитмар. Попроси у Изольды приготовить нам чаю.

Патио расположено на крытой террасе над ручьем и мельничным колесом. Вокруг круглого кофейного столика стоят три металлических стула, снабженные подушками, и такое же кресло, как в доме среди лионских гор. Инге не обращает внимания на кресло и, как и Стивен, садится на стул, лицом к нему, и кладет локти на стол.

– Дитмар не слишком тебя любит, – начинает она.

– Он меня боится.

Инге широко распахивает глаза и отпускает короткий смешок.

– Это самец выдает желаемое за действительное или психолог заблуждается?

Реплика настолько неожиданная, что Стивен должен подумать над вопросом, прежде, чем ответить:

– Он боится, Инге. За вас, за вашу дочь, за Карла, за детей из Ассоциации и, возможно, даже за Анн... Он боится, что он больше не на высоте или что вскоре вынужден будет упасть. Это делает его опасным.

– Опасным?

– Он принадлежит к типу людей, которые с первого выстрела любят попадать в яблочко, а я не идеальная мишень. Как только он вас спрячет понадежнее, я позабочусь о том, чтобы больше никогда с ним не встречаться. Вы меня понимаете?

– Пока я в зоне твоей досягаемости, и пока Филипп стережет твои тылы, он должен держать низкий профиль. Я понимаю, да, но я знаю, что ты ошибаешься. (Мановением руки она меняет тему.) О чем ты хотел меня спросить?

Стивен коротко рассказывает ей о встрече с Нуссбауэром, потом спрашивает:

– Вы действительно встречались с Анн?

– Да.

– Вы помните ее?

– Ты хочешь знать, помню ли я ее настолько, чтобы суметь описать? Да, но от этого портрета не будет никакого толку, как и от тех, что составляют свидетели ее преступлений

Стивен перекрещивает руки за головой и делает глубокий вдох.

– Вы ее видели больше одного раза.

Это не вопрос, а утверждение. Инге не реагирует.

– Сколько раз, Инге?

– Я не знаю, и это было давно.

– Вы не помните этого?

Она с довольным видом прищуривает глаза, и под ними углубляются морщины.

– Моя болезнь только начиналась, и не она тому причиной. Ты знаешь, я полагаю, что она приостановилась. (Она не ждет ответа.) Все еще остаются важные дыры и более-менее длинные провалы, но последний курс лечения намного более успешен, чем предыдущие. Оперативная и ассоциативная память работают лучше. Размышления отнимают меньше усилий, и мне удается сконцентрироваться на час, иногда на два. К сожалению, у меня есть склонность терять над собой контроль, и это чуть более неприятно, чем сенильная вербигерация[74].

– Из-за этого Иза прячет вас от Деказа, я знаю.

– От Филиппа – да, немножко. От тебя – много.

Внезапно Стивену приходит идея.

– Иза знала Анн!

– Она с ней встречалась, уже давно, но не знает, как получилось, что она ее забыла. Я именно это и имею в виду, когда утверждаю, что болезнь – не причина. Никто не помнит Анн, если она того не хочет.

– Карл произнес точно такую же фразу.

Инге вздыхает:

– Не удивительно, но ты услышал другое. Таким же образом, ты располагаешь тысячами свидетельств, которые привели тебя к тому, чтобы назвать ее прозрачной, но ты настаиваешь на том, чтобы представить ее сотканной из черт и форм, отпечатков, цветов, силуэта, тени, ритма – частностей, которые сделали бы из нее человека уникального, поддающегося опознанию и попросту видимого. Если бы она появилась прямо перед тобой, посмотрела бы тебе прямо в глаза, ты бы ее не узнал. Возможно, ты даже бы ее не увидел.

Изольда появляется с подносом, чайником, сахарницей, двумя ложками и двумя чашками и ставит все это на стол.

– Спасибо, Изольда, – останавливает ее Инге, когда девушка опять берется за чайник. – Я налью сама.

Изольда уходит с террасы. Штамм высовывает голову в застекленную дверь патио.

– Оставь нас, Дитмар, – сухо одергивает его Инге и наполняет чашки.

Немец на некоторое время застывает, как будто примериваясь возразить, но, в конце концов, молча исчезает.

– Я не увижу ее? – возобновляет разговот Стивен.

– Так случилось со мной. На нашем месте встречи, в Монтенегро, я ждала полчаса, чтобы она с детьми показалась из лесу, пока она не кашлянула и я не поняла, что она сидит на камне рядом со мной. Я не знаю, сколько времени она провела в двадцати сантиметрах от меня. Она мне сказала, что всего лишь хотела убедиться, что я не заманиваю ее в ловушку, потом она сходила за детьми.

Несмотря на дрожь, от который волосы у него на затылке стоят дыбом, Стивен качает головой.

– Я не могу в это поверить, Инге.

Она со смехом пожимает плечами.

– У тебя есть другие вопросы?

Стивен понимает, что она больше не станет говорить о своих отношениях с Анн. Он вытаскивает из кармана куртки два листа бумаги, сложенные вчетверо, и протягивает их Инге. Бумага с обеих сторон исписана датами и названиями городов, исключительно заокеанских.

– Не случалось ли вам сталкиваться с Анн в одну из этих дат или плюс-минус два-три дня?

Пожилая дама берет листы и надевает очки висящие на цепочке у нее на шее. Она внимательно прочитывает все записи на всех четырех страницах и возвращает листы Стивену.

– Ты не доверяешь своим американским коллегам?

Стивен мигает и опустошает свою чашку чаю. Она смачивает губы в своей чашке, перед тем, как ответить:

– Нет. Насколько мне известно. Прости, что мне приходится тебя разочаровать.

– Я не разочарован. Я убежден, что служба, передавшая мне эту информацию, хорошо сделала свое дело, и что ни Карл, ни Дитмар не нашли бы в этом списке противоречий. Сам я, исходя из наших собственных источников информации, не нашел ни одного. Анн ни разу не совершила одновременно двух преступлений в двух разных местах.

– И? И что же? Что-то тебя смущает, так?

– Все кусочки мозаики соединяются без прорех, вплоть до информации, которую я начинаю получать от наших коллег из Азии, Африки и Океании. Информации, которая помогает мне заткнуть дыры в жизнеописании Анн и проследить ее путь в ни много, ни мало тысячу убийств, начиная с 2 июня 85-го года вплоть до 27 февраля этого года.

Второй глоток, который делает Инге, частично оседает в уголках ее губ.

– Тысяча?

– Да, Инге, тысяча.

Взгляд Стивена не обвиняет. Взгляд Инге с трудом скрывает некоторую виноватость, но она оченъ быстро берет себя в руки.

– Это все еще не говорит мне, что именно тебя беспокоит.

– Кто-то оказывает давление на американские службы, чтобы все дела, касающиеся Анн, были скрупулезно зарегистрированы и забыты. Кто-то, отслеживающий ее следы, начиная с... возможно, с самого начала, в любом случае, гораздо дольше, чем я. Вот я и начинаю себя спрашивать, не опережает ли он ее и не манипулирует ли он ею, что приблизительно одно и то же.

Инге вертит в воздухе пальцем и спрашивает:

– Итак, о чем вопрос?

– В каком-то смысле, поскольку вы с ней непосредственно встречались и ей помогали, вы входите в семью Анн, так же, как Карл Нуссбауэр, Дитмар Штамм и другие, кого я не знаю. Карл утверждает, что потерял ее из виду в конце 92-го. Вы более уклончивы, но позволяете предположить, что ваша последняя с ней встреча приходится на... скажем, конец 93-го, начало 94-го или позже. Насколько я понимаю, Дитмар никогда никому ничего не скажет. Первый вопрос: известен ли вам способ вступить в контакт с Анн? Второй: известно ли вам, вступает ли время от времени Анн в контакты с кем-нибудь из вас?

Инге наклоняется над чайником и застывает, а взгляд ее многократно перепрыгивает с чайника на Стивена. Потом она отказывается от идеи налитъ еще чаю и выпрямляется в кресле, очень напряженно. Она открывает рот, закрывает, ее взгляд продолжает прыгать с лица Стивена на что-то другое. Чашки, камни сводов у них над головами, лес, дверь, ее собственные руки, скрещенные на краю стола. Болезнь начинает брать верх. Это всего только первые проявления припадка, поэтому Стивен умолкает и ждет, как рекомендовала ему Иза больше года тому назад. Через две минуты он решается сам налить по второй чашке чая. Пока он занимается чайником и чашками, взгляд Инге все больше концентрируется на его движениях и, наконец, вовсе перестает метаться. Когда Стивен ставит чайник на стол, она улыбается. Она ему улыбается.

– Булочник из Епифании не забыл первый урок. Это хорошо. Прочее придет потом. Что до твоих вопросов, я не знаю, как на них ответить. Я никогда не искала контактов с Анн. Нуссбауэр, кстати, тоже. Я не имею никакого понятия, как связывался Дитмар, пока он не появился в прошлом году в шале, обеспокоенный суетой, которую затеял в Берлине Антон. Я даже его не узнала. Нужно сказать, что моя память в то время была как решето. Когда вы с Филиппом расспрашивали меня, я отдавала себе отчет, что должна скрывать кое-какую информацию, но забыла, какую именно и, в особенности, забыла, почему. Я пользовалась тетрадками, чтобы попытаться понять. Иза догадалась, что нужно скрывать что-то серьезное, но, как ты сказал, Дитмар – могила, он ничего ей не рассказал. Она очень любила тебя, она доверяла тебе, она положилась на... скажем, твой ум, чтобы немножко очистить от пыли мои чуланы. Привидения, которые подремывали там, понемножку вышли на поверхность, и Дитмар вернулся, когда вы начали – Карло, Филипп, Антон и ты – перетряхивать всю Европу и будить другие привидения. На этот раз он был вынужден выяснить пределы моей амнезии, проинформировать Изу и предоставить ей возможность присоединиться к нему. С тех пор химия и генная терапия вернули мне доступ к моим подземельям.

Она выпивает вторую чашку, медленно, но не отрываясь. Стивен наблюдает за ней, пытаясь понять, что заставило ее фальсифицировать досье Интерпола. Ему кажется, что Инге Штерн – настолько холодный человек, настолько сдержанный и пунктуальный, что эмоции не должны оказывать на ее действия ни малейшего влияния. Человек, который не больше озаботился бы спасением группы детишек, чем смягчающими обстоятельствами в деле ребенка-мученика.

– Почему вы испортили досье Анн, Инге? И почему не уничтожили его полностью?

– Потому что у меня была возможность.

Мимика непонимания.

– Болезнь, Стивен. Я могла потерять одни документы и испортить другие, чтобы это не вызвало подозрения.

– У кого?

– У моего наследника, даже если бы им оказался не Филипп. У тебя или у любого, кто по должности обязан совать нос в архивы. У служб, для которых наши досье – открытая книга. У хвоста, которого я, так же как и ты, чувствовала у себя за спиной.

– Но почему, Инге?

Глаза Инге начинают закатываться, но она сжимает кулаки, морщит лицо и вновь обретает контроль за собой.

– Попроси Филиппа рассказать тебе об отсутствующем звене.

На этот раз все волосы Стивена встают дыбом.

– Он уже упомянул об этом и с тех пор отказывается вернуться к теме. Я подумал, что это одна из его умышленных оговорок, но...

– Когда?

– Что когда?

– Когда он тебе об этом сказал?

– В январе, в прошлом году, когда он впервые вез меня к вам.

Инге качает головой.

– Это невозможно.

– Что невозможно?

Стивен знает, что ответа не будет: Инге вошла во вторую фазу припадка. Взгляд ее зафиксировался на одной точке, и она без конца повторяет: «это невозможно». Прежде, чем его успели позвать, Штамм оказывается на террасе и кричит:

– Изольда!

Потом он смотрит на Стивена и бросает:

– Уходите. Мы займемся ею.

Стивен поднимается, выходит из-за стола и, выходя через застекленную дверь, поворачивается:

– Вы все слышали.

Штамм отвечает ожидаемым оскалом.

– Мне бесполезно советовать вам спрятать их, Изу и ее, – продолжает Стивен, – ибо вы в любом случае это сделаете, несмотря на мое обещание хранить тайну.

На второй оскал Штамма, столь же насмешливый, сколь одобряющий, Стивен отвечает у выхода  кивком.

– До свиданья, Штамм, до свиданья.

Оказавшись снаружи, Стивен для очистки совести приоткрывает багажник «Сафрана». Шесть заполняющих его чемоданов не могут принадлежать одному Штамму. От того, чтобы разминуться с Инге, Стивена, по-видимому, отделяло совсем немного времени.

22 января 2000 г.

Попадаются места, где жить невозможно, где даже существовать сложно, если не родиться по правильную сторону барьера, с правильным цветом кожи, с такими предками, как нужно, с обычаями, языком, религией, деньгами. Такие места попадаются. Повсюду. И большинство таких мест укрепляют врожденные пороки. Здесь, например, легко быть бедным или неверующим, распутным или извращенным, а также чужаком, из местности, отстоящей на несколько километров или на один отличающийся столетиями пункт догмы. Это более-менее заметно, об этом редко вспоминают. Иногда это настолько неброско, настолько далеко, что удается поверить в гармонию всякого народа, всякой страны и всех родственных наций, подвергнутых бойкоту со стороны других наций, которые меж тем, в газетах и посольствах, именуются друзьями. Иногда. Но в другие времена подавляющее большинство людей наблюдают, как проходят дни, и не решаются спросить, что будет завтра. Так открываются и накапливаются врожденные пороки, один из которых касается половины населения, а другой смягчает присущие ему страдания, стыдливо набрасывая покрывало на страдания, вызванные первым пороком. Во имя Бога, каким бы ни было его имя.

Религии созидают и разрушают общества, и религии недолюбливают женщин, особенно тех, у которых нет детей мужского пола. Религии претендуют на универсальность. Сегрегация универсальна. Это апартеид в общечеловеческом масштабе в мире без Нельсона Манделы. Кстати, кто, кроме сыновей, вспоминает о Винни? Скольким эрудитам известна Флора Тристан[75] иначе как в ипостаси бабушки Поля Гогена? В какой школе, носящей имя Луизы Мишель[76] изучают ее биографию? Кто здесь, как и повсюду, инициирует возвращения к моральным устоям, и кто оплачивает издержки?

Наис сидит по-турецки на крыше импровизированной гостиницы, давшей приют группе алжирских журналистов, в которую она затесалась. Она поправляет свой хиджаб, чтобы посмотреть на огромную луну, поднимающуюся над парапетом, опоясывающим террасу. Пустыня прекратила источать жар, накопленный за день. Ночь обещает быть холодной, но Наис не уйдет с крыши и не выпустит из рук кривую саблю. Внизу, уже час, спят журналисты. Четверо мужчин и одна женщина, совершенно измотанные долгими часами разбитой дороги, бесконечными ожиданиями на солнцепеке и ненужными пересадками из неудобных машин в еще более ужасные. Их выгуливали, в полном смысле слова, чтобы бросить в наполовину заброшенном  и затерроризированном городке.

В двух километрах отсюда имеется казарма, но это не помешало городу узнать, дважды за пять лет, муки всеобщего траура. В первый раз – почти все заметные люди, среди них мэр, врач и учитель. Во второй раз – целые семьи, казненные наугад. Здесь говорят, что казарма защищает только солдат, если только солдаты не защищают убийц. Поэтому люди не доверяют ни тем, ни другим. Исламисты ли, военные ли – все вооруженные группировки вызывают ужас и отвращение. Например, журналисты. Отвращение потому что, после того, как порадовавшись той поспешности, с которой журналисты хотят осветить в печати событие, люди убеждаются в благоразумной нейтральности или лживых разоблачениях официальной версии, которая повторяется в двух столцах и на шести фотографиях. Ужас потому что, как сегодня стало известно, они приглашены одной из группировок, обвиняющей другую во всех грехах. Что предпримет другой лагерь? И сколько таких лагерей?

Шесть журналистов – включая Наис – явились по совету одного из диссидентов FIS[77], чтобы осветить в прессе тайную встречу между руководителями MIA[78] и важными армейскими шишками. Согласно официальной точке зрения, речь идет о подготовке условий для «примирения» в регионе. Согласно точке зрения населения, вопрос всего лишь в том, чтобы перераспределить безнаказанность за преступления, в которых никто никогда не будет искать виновных. Но существует и третья точка зрения, и четвертая, и, возможно, пятая. На самом деле, можно иметь столько дополнительных точек зрения, сколько имеется фракций GIA[79], держащихся подальше от переговоров, а значит, столько же причин опасаться новых избиений.

Но не это заставляет Наис бодрствовать на крыше. Не только это. Разумеется, сестра-паранойя в любом случае предостерегла бы ее от того, чтобы делить с Надьей одну из комнат, которые так легко взять штурмом. В обществе Надьи находиться небезопасно, , даже в Алжире, имея в виду ее отказ при любых обстоятельствах закрывать лицо, ее манеру давать отпор всем тем, кто пытается заставить ее замолчать, и все те истины, которыми она пренебрегает на протяжении документального фильма. Ее оператор, работающий с ней уже шесть лет, должен брать себя в руки, чтобы не позволять изображению дрожать всякий раз, когда он снимает ее с микрофоном в руке. Он работает с ней исключительно потому, что безумно в нее влюблен, в то время как она зовет его братом и не дает ему ничего, кроме права умереть рядом с ней в день, когда власти и тот либо другой клан решат покончить с ее опрометчивостью, как они это называют. Им уже удалось изгнать ее из алжирского телевидения, и она работает, фри-ланс, только на иностранные телеканалы, часто на французские – принадлежащие той самой Франции, которую она обличает одновременно в прежних бесчинствах и в ежедневном вмешательстве в политику и экономику страны.

Надья умрет однажды, как боится ее оператор, но Наис удваивает бдительность не из-за присутствия Надьи или других журналистов в опасном месте. Дело в ее собственных призраках, по меньшей мере в тех, которых она вынуждена была оставить превосходно живыми в алжирской Касбе[80]. В призраках и в их собаках.

Она никогда не обращала внимания на животных. Она никогда не чувствовала к ним ни малейшей симпатии, и они никогда не создавали ей проблем, пусть даже однажды ей пришлось убить собаку, чтобы добаться до ее хозяина. Но теперь ей известно: она не может спрятаться от них, она неспособна их обмануть. И она не единственная, кто отдает себе в этом отчет. Охотники тоже знают это. Возможно, давно. Так давно, что это вполне может дать частичный ответ на вопрос, как они ее находят. Животные всегда ее видят, слышат и обоняют такой, какая она есть.

Вот ответ охотников на ее возвращение к облаве. На каждого следопыта по собаке. Они готовились к этому годами. По меньшей мере, начиная с ее американской трилогии. Чикаго, Лос-Анджелес, Нью-Йорк – двадцать два дня, двадцать два следопыта, двадцать две небольших дырочки. Более поздние дырочки не считаются – это часть военной логики. Как и собаки. Немецкие овчарки, если уточнить. Тем лучше! Потому что прочие собаки – прирожденные убийцы. Но не немецкая овчарка – это просто верный друг, из которого нелегко вырастить муджахеда. Он защитит свою территорию, своего бога и хозяина, он покорится его слову, но всякая сура для него – любовная песнь. Из любви к рабству они обучаются лучше, быстрее и более сложным упражнениям, чем другие собаки.

Из любви двое из них поставлены между своими низкопробными божками и Наис. Они крепко стоят на лапах, губы подобраны, клыки обнажены, глотки рокочут. И это из любви они ринулись в атаку. Один нацелился на ноги, другой – на предплечье, с которого свисает шило. Левая лодыжка и правое запястье. Хорошо отработанный номер, но всего лишь номер.

Изменение точки опоры, чтобы повернуться на носке правой ноги, шило перепрыгивает в левую руку. Челюсть клацает в пустоте, рука расслабляется, падая вниз, и клинок вонзается в мохнатую шею. Вторая челюсть смыкается над локтем, как учили: не ломая костей. Шило описывает дугу вокруг левой руки и вонзается под ребра. Пес с подвыванием муки разжимает зубы. Кровь из локтя струится на его морду.

Наис завершает поворот, опять становится на обе ноги и ныряет в окно, скользит на обломках стекла, ударяется о бетонный балкон. Два выстрела, она не знает, куда полетели пули. Она бежит. Балкон опоясывает здание буквой U, проходит мимо дверей во все квартиры и заканчивается у лестницы, ведущей во двор. Она сворачивает за угол. Еще два выстрела. На этот раз она слышит, что пули ударяются в бетон у нее за спиной. Следующий угол слишком далеко. Она опирается рукой на парапет и прыгает в пустоту. Три этажа, чуть больше восьми метров. Упасть прямо, поджав ноги, сгруппировавшись, чтобы амортизировать удар, наклониться вперед, бежать, не обращая внимания на боль в лодыжке. Четыре пули выбивают искры из цемента на дворе. Она на улице. Ее разум переходит к поиску возможных укрытий, а ее глаза ищут двух прочих охотников в толпе – охотников всегда четверо. Ранним вечером в улочках всегда многолюдно.

Она различает собачий лай. У себя за спиной. В пятидесяти, возможно в шестидесяти метрах. Слишком близко. Поэтому она замедляет ход, наступает время завопить «Насилуют!» самым детским из ее голосов. Собакам будет очень тяжело спасти своих хозяев от негодования Касбы.

Она не думает, что оставила следы, позволяющие ее обнаружить. Достаточно покинуть город, держась подальше от железнодорожных и автовокзалов, от порта и аэропорта, чтобы уберечься от неприятных сюрпризов. Но собаки – новая неизвестная в уравнении ее жизни. Она взбешена. От того, что попалась в собственный капкан – ибо она сама позволила им отыскать квартиру – из-за недостатка подготовки и воображения. И особенно от того, что не удалила с доски четыре шашки и даже не решилась выследить их в Алжире после того, как скрылась от них.

Она расслабляется и начинает рассекать воздух кривой саблей, украденной у антиквара. Это плохо сбалансированное оружие, слишком тяжелое в клинке, слишком гибкое в эфесе. Полезная длина клинка невелика, наносить колющие удары практически невозможно. Это оружие мясника или палача, которым можно разделывать мясо – очень быстро, без намерения убить, разве что от сепсиса – и рубить кости на колоде. Это больше оружие стратега, чем бойца, предназначенное для того, чтобы занять врага его ранеными, оставшимися на поле боя. Мертвец ничего не стоит. Раненый требует ухода, пищи, возможности возвратиться домой – всего тылового обеспечения, которое ослабляет удары и экономику войны. Именно этот цинизм предшествовал изобретению высокоскоростных пуль, разрывных гранат и пехотных мин.

Наис перекладывает саблю из одной руки в другую, все быстрее, и начинает перемещаться с ней. Скольжения, смены точки опоры, изгибы, растяжения, короткие прыжки быстро превращаются в танец, столь же опасный, сколь и оружие, которым она жонглирует. Ее лодыжка взлетает вверх, но не дрожит, на руке осталась только желтая с сине-черными пятнами гематома, которая пульсирует тупой болью. Ей нужно приводить сябе в форму, а не доставлять себе боль, но, учитывая свое нынешнее состояние, она понимает, что одного без другого не выйдет.

Она сама проводила охотников к Касбе – настоящий размеченный маршрут – но как у них получилось прибыть в Алжир через шесть дней после нее? Никогда еще отсрочка не была такой короткой. Собаки способны объяснить, как охотники нашли ее в городе, но как переходят они из города в город? Как она привлекает их внимание – она, которая ловко ускользает всякий раз, когда прибегает к решительным аргументам? Это привычка или личная мания? Какие характерные действия совершает она там, где бывает? Нет, не просто там, где бывает. Они настигают ее в городах.

Старые вопросы. Старое отсутствие ответов. Совсем новая ярость. Чувства как будто чужие. Вся гамма чувств, которые сводят ее с ума до того, что подвергают опасности. Начиная с усталости и проистекающего из нее желания лечь.

Сабля разрывает ночь отблесками луны и отражает их на стенку. Наис, уподобляясь собственному оружию, двигается все быстрее, прыгает все выше. Она со свистом рассекает воздух. Она ударяет в пустоту, чтобы заставить ее заговорить.

Ей нужно остановиться. Отступить. Подумать. Пришло время расшифровать геном ее существования, время понять назначение составляющих, которые она больше не может сплести между собой. Время расшифровать вирус, который настигает ее во всех городах и привиться от него раз и навсегда. Их отношения превратились во что-то вроде абсурдного комменсализма[81], и игра ее больше не забавляет. Не в достаточной степени забавляет. Кстати, то же происходит и с вирусом. Собаки – тому доказательство. Она должна покончить с этим, не только потому что ей стало скучно, потому что он ей надоел, но потому что он тоже хочет завершить партию.

Она делает пируэт вперед – ноги расставлены, вытянуты, очень высоко – и сбивает клинком слой пыли с пола, перед тем как приземлиться на ноги, лицом к разинувшей рот Надье.

Наис опускает саблю и держит ее вдоль ноги. Хиджаб упал ей на плечи, открывая волосы, жесткое лицо со сжатыми челюстями и твердость глаз.

– Ты... Ты... – бормочет Надья, но не может составить фразу.

За ее спиной никого нет, на лестнице, поднимающейся на крышу, нет ни клочка света, в доме очень тихо. Наис разглядывает Надью, оставаясь превосходно неподвижной. Она даже не моргает. Она вслушивается в ночь далеко за пределами дома.

– У тебя, – предпринимает новую попытку Надья, – у тебя светлые глаза.

Это все, на что она сейчас способна, но она хочет сказать: «Твои глаза, твои волосы, твой цвет лица, твои черты, твоя фигура – все разное.» Меж тем, она не сомневается, что чужачка, которая стоит перед ней, – всего лишь Селима, корреспонденточка агентства Рейтер, только что закончившая факультет журналистики, которую она приняла у себя, дала приют два дня тому назад, после того, как та подверглась нападению. Один человек из миллиона способен узнать Наис под любым обличьем. Она может вводить его в заблуждение и показывать ему, что угодно, но этот человек разглядит ее за всякой ложью. У Надьи нет шансов.

Лицо Наис расслабляется, но ее взгляд остается ледяным. Она отдаляет клинок от ноги, приподымает острие и отводит запястье назад.

– Ты собираешься меня убить?

«Да», – отвечает чопорная улыбка Наис.

Мысленно она уже в Оране.

14 марта 2000 г.

Некоторые возвращения болезненны, особенно когда речь идет о работе, и когда перерыв был столь же коротким, сколь интенсивным. Две ночи и два дня – то, что вся Франция зовет английским словом «уик-энд» – не из за чего мутить воду. Авориа[82] – это шикарно, это дорого, это красиво, и всякий лионский лыжник объяснит вам, что это всего в двух с половиной часах на машине. Не меньше, чем в трех, если в режиме мотора сохраняется квебекский акцент. Вкратце, ничего экстраординарного, если не считать того, что Алана Кеффидас, только что заключившая сделку в Женеве, звонит в пятницу в час дня, чтобы пригласить криминолога все менее и менее канадского встретиться с ней вечером, в двенадцати километрах от Морзина[83]. После почти годового взаимного молчания, она сказала себе «почему бы нет», и Стивен прикинул, что здесь морские ежи ему не угрожают.

За одиннадцать месяцев он о ней ни разу не подумал. Два дня он думал только о ней. Отвезти ее в женевский аэропорт в воскресенье вечером было не сложнее, чем вернуться в Лион опустошенным двумя днями солнца и лыж. Метро в понедельник утром, сразу после кофе и круассанов с Мишелем на его скамейке, провоцирует красное смещение. Как будто вдруг его жизнь принялась убегать от остальной части вселенной со скоростью света. Или наоборот, от чего ему приходится расширить понятие пустоты. Входя в свой кабинет, он догадывается, что эту пустоту не удастся заполнить тысячью и одним текущим делом – текущим чем, кстати, если не болотной жижей? Как бы то ни было, есть только одно настоящее дело, о котором Смит победно кричит при каждом новом провале:

– Мы приближаемся, Стивен!

Как бы не так! Они приближаются в основном к худшей форме исчерпанности – к полному списку преступлений, которые они не способны ни предотвратить, ни покарать.

И, как всегда в понедельник утром, Деказ корчит гримасу. Обычно это проходит к обеду, когда он начинает забывать об еще одном воскресеньи, в которое не увиделся с Изой, и опять способен признать, что Стивен вовсе не виновен в его разочаровании Инге. Тогда он может выплеснуть свою злобу в отношении Делоне, и дела идут лучше. Делоне, нарушив обещание, перепрыгнул через его голову, чтобы предупредить его начальство о бегстве обеих Штерн и о их связи со Штаммом и Анн Х, что спровоцировало внутреннее расследование, из которого Деказу было очень непросто выйти, не запятнав репутацию. Это удалось, частично благодаря свидетельству Стивена, но не без потерь. Пусть не было сказано ни слова, подозрение в некомпетентности вызывает его отчуждение от дирекции лавочки.

Они все некомпетентны, и кое-кому осознание этой некомпетентности идет на пользу. Сегодня, в понедельник, она столь же очевидна для Стивена, сколь смехотворна. Вероятно, влияние пустоты, отделяющей Авориа от Лиона. И осознание того, что это не его день, ничуть не помогает. В лучшем случае, это ему поможет дожитъ до вторника после ночи плохого сна. В этот самый вторник даже не удастся выпить кофе с корешом на скамейке, потому что тому придется убраться с места из-за полиции, из-за скорой помощи, из-за встреч таких-то и таких-то стран Европейского Сообщества и из-за корешей, настоящих, тех, которых люди видят только в малопристойной нищете, источающей запах, который оскорбляет деликатные носы. Вторник длинный, как бесснежная зима. Вторник, когда придется, меж тем, подключиться к реальности не прекращающих ускользать месяцев, поскольку наверняка в этой реальности есть что-то животрепещущее.

Например, Анн Х вернулась в Европу, и все полиции ЕС приведены в боевую готовность, и не только полиции, и не только в ЕС. Осенью она наносит удары в Тбилиси, Москве, Минске, Кракове, Праге, Дрездене, Берлине. Потом она на два месяца исчезает, и ее убийственный путь продолжается с конца января в Альмерии, Барселоне, Генуе, Иннсбруке, Братиславе, Вроцлаве и опять в Берлине. Смит и Стивен пришли к выводу, что она возвращается туда как перелетная птица после каждого похода. Это ее центр мира. Там они ее и поймают, в гнезде.

Осталось только найти это гнездо.

Объединяя усилия и анализируя тысячи незначительных дел, не всегда соответствующих ее обычной методике, они восстановили два десятка траекторий, заканчивающихся в Берлине отдыхом от трех до шести недель. Среди их данных нет по-настоящему надежных, ни одно из их чисел не выходит из стадии приближения. Она могла с тем же успехом провести эти периоды в Китае или в Зимбабве, как говорит Деказ, но Смит полагает, что предположения соотвествуют действительности, а Стивен сомневается, что Анн умеет становиться прозрачной среди морфотипов, слишком удаленных от ее собственного. Впрочем, с ее искусством макияжа...

Берлин, в любом случае, – возвращение к логическим истокам. Поскольку представляется логичным, что у нее там есть жилье, привычки, отношения, вкратце – существование несколько более обычное, чем она ведет в других местах. В последние месяцы они превратили город в ловушку – слишком огромную, конечно, но превосходно разбитую на квадраты. И это работает: они уже потеряли четверых людей. Шестерых, если учесть двух берлинских полицейских, заколотых мотоциклисткой, во время рутинного контроля, в ноябре. У этих двоих, по всей видимости, не было шансов. Даже если бы они были специально подготовлены, как их коллеги, откомандированные на поиски Анн, вряд ли бы это их спасло. Неизвестно, наткнулись ли они на нее случайно, или речь шла о чем-то совсем другом, и Анн вовсе не была к этому причастна.

Что же касается оставшихся четверых, то о неопределенности речь вести не приходится. Анн их настигла в снэк-баре, по соседству со зданием, в котором Интерпол разместил ячейку наблюдения. Один человек Смита, один Деказа и двое немецких инспекторов убиты оружием, которое свидетели описывают как тонкий и длинный кинжал. Что до девушки, которая вытащила его из ножен, спрятанных под пальто, то все клиенты бара вспоминают, что она была брюнеткой или блондинкой, скорее высокого роста или коротышкой, со стрижкой каре или с ирокезом и т.д.

Четверо мужчин стоят вокруг высокого круглого столика. Она входит в снэк-бар. Она идет прямо на них. Первый заколот в спину, под ребра, прямо в сердце. Переступив через первую жертву, она перерезает горло второму. Она поворачивается вокруг стола, опираясь о него рукой, чтобы перерезать горло третьему. Она оказывается за спиной у четвертого и погружает острие ему под левую руку, пока тот пытается вытащить из кобуры оружие. Только у четвертого было время на то, чтобы отреагировать на происходящее. Потом она покидает бар, даже не ускоряя шаг.

Свидетель говорит, слегка смущенно: «Это было красиво.» Другой: «Мне показалось, что я в кино.» Две женщины решили, что сцена разыграна каскадерами. Никто не сошел с ума. Никто не испугался. Все произошло слишком быстро, слишком «естественно». Потом – да, случается небольшая паника, когда вполне мертвые «актеры» не поднимаются, и их кровь достигает ног ближних клиентов. Но это пустяки по сравнению с бурей, разразившейся в Интерполе, ФБР и спецслужбах ФРГ в ближайшие часы – почти такой же мощной, как та, что в конце декабря вырвала с корнями половину деревьев в европейский лесах.

Когда Стивен позвонил Смиту, того уже успел разбудить Делоне. Стивен пытается не смотреть на спидометр «Лагуны», когда Деказ ставит рекорды на перегоне Лион-Женева, чтобы успеть на ближайший полет в Берлин. Карло присоединяется в Женеве, Антон встречает в аэропорту Темпельгоф. Его сопровождают самый заслуженный немецкий флик, немецкий офицер и агент безопасности из американского посольства (культурные атташе пали вместе со Стеной), заверивший, что Смит явится к вечеру с диппочтой, на борту военного самолета. Они направляются прямиком на Марбургер Штрассе, где находится ячейка наблюдения, в которой осталось только двое сотрудников, и снэк-бар, запечатанный берлинской полицией.

В баре не на что смотреть, кроме моря крови, судебно-медицинского эксперта, повествующего с плохо скрытым раздражением о том, что они уже и без него знают, и хозяйки, обещающей сорваться с катушек, если ей немедленно не предоставят возможность привести в порядок ее заведение, чтобы принять любопытных, недостатка в которых нет, завтра же утром. Пока Стивен пытается умаслить хозяйку, Карло изучает зал со всех сторон, Антон исследует тротуар в радисе пятьдесяти метров вокруг павильона, а прочие задают судебно-медицинскому эксперту вопросы, на которые он может ответить лишь половинчато.

Женщина находится за стойкой, со стороны кухонных плит. Стивен становится напротив нее, кладет локти на стойку, здоровается, представляется и просит прощения за беспокойство, доставляемое их поздним прибытием. Потом он кладет на стойку 20-марочную купюру и приглашает выпить с ним пива. С первым же глотком она расслабляется.

– Тяжелый день, а?

Она подтверждает притворно раздраженным кивком.

– К счастью, есть следующие дни, журналисты и любопытные, – подмигивает Стивен.

– Очень надеюсь.

Он звякает своей кружкой о ее и вырывает из нее первую улыбку.

– Вы ее видели раньше? Девицу?

«Nein» инстиктивно выскакивает поверх гримасы, неторопливо превращающейся во вторую улыбку.

– Или... (Она колеблется.) Нет. Точно нет. В любом случае...

Она не договаривает. Он прищуривается, но так и не заканчивает фразу.

– Как она была одета?

– Ох! Ее одежда! Это очень странно. Как я уже сказала вашим коллегам, я лучше помню убитых, чем ее. На ней было что-то вроде...

Она опять останавливаетя, подносит кружку к губам, наполовину опустошает и ставит на стойку

– Возможно, я ее все-таки видела. Может быть, не ее, но девушку, которая так же нелепо выглядела. Воспитанная девушка, вообразите себе. Из таких, которых едва замечаешь, так скромно они себя ведут.

– Она была так же одета?

– Нет, нет, дело не в этом. Она... она вышла похожим образом. Нет, все-таки вышла не так, но с тем же... той же... Это глупо, вот что я вам скажу.

– Не думайте так. Эта девушка – настоящий хамелеон. Она...

– Вот! Точно так! Она одевается в шмотки, не подходящие к остальному. Припоминаю, как она проходила между столами – в какой то момент мне показалось, что она уже вышла. Но потом открылась дверь, и только тогда я потеряла ее из виду! Точно как утреннюю девушку!

Стивен поворачивает голову, чтобы проверить то, что он уже отметил, входя: дверь полностью стеклянная, так же как две прямоугольника, ее обрамляющие.

– Когда это было? – спрашивает он.

– Вчера.

– И эти четверо тоже были здесь?

– Те, которых она завалила, вы хотите сказать?

– Да.

– Нет, вчера их не было. Они приходили не каждый день, хочу я вам сказать. Иногда они обедали напротив или в «Европа-Центре[84]».

– И обычно? Они приходили чаще в понедельник или во вторник, как сегодня?

– Ну, по правде сказать, они могли прийти когда угодно. Всегда в одно и то же время, всегда в разные дни, но я их видела минимум раз в неделю.

Спустя несколько минут, когда вся группа оказывается в офисах ячейки анти-Анн Х, Стивен рассказывает Антону о том, что он узнал, и замечает:

– Вчера она ходила на разведку. Сегодня она действовала. Кто-то из ячейки снабжает ее информацией.

Из ячейки – по меньшей мере из его ядра, расположившегося на Марбургер Штрассе – уцелело только два человека. Женщина, занимающаяся связями между различными службами, вовлеченными в облаву, и мужчина, мастер на все руки, совмещающий функции секретаря, телефониста и завхоза.

– Она приходила вчера с теми же намерениями, что и сегодня, – отвечает Антон. – При необходимости, она бы возвращалась целую неделю. Она знала, что не придется долго ждать. Она пользовалась счетами на понесенные расходы. Классика.

Классика, конечно, для справочных систем всего мира. Банковские движения, магазинные чеки, расписки, ведомости – все поддается проверке в размерах, намного превосходящих допустимые законом об информации и свободе. Но нужно иметь доступ к данным.

– У нас информация защищена, у ФБР тоже, и я сомневаюсь, что так уж легко пробраться в компьютеры ФРГ, – комментирует Стивен. – Остается немецкая полиция. Нужно пересмотреть кое-какие информационные процедуры.

Антон пожимает плечами.

– Поскольку бухгалтерии и налоговые ведомства продолжают требовать кассовые чеки; чтобы возместить или обосновать счета на понесенные расходы, ты можешь до бесконечности проверять информационную безопасность, но не застрахуешься от утечки информации. Как бы то ни было, нужно пересмотреть весь комплекс процедур работы.

– То есть?

– Оставаться анонимными, избегать встреч в общественных местах, избавиться от привычек... от всех привычек. Никогда не уходить из дому или с работы в одно и то же время, обедать все время в разных местах, часто менять машины, траектории, отели, табачные лавки и булочные. В этом состоит сегодняшний урок: все сотрудники ячейки должны считать себя тайными агентами во вражеской стране.

Карло приближается к ним сзади и выдыхает:

– Проблема в том, чтобы понять, какова площадь территории, и сколько фракций сталкиваются между собой.

В ячейке шесть кабинетов, достаточно просторных, чтобы вместить два десятка сотрудников, и зал заседаний, переоборудованный в кинозал. Все двери и окна, нашпигованные датчиками, подключенными к системе сигнализации, находятся также под видеонаблюдением. Над окнами расположены широкоугольные объективы, прочесывающие всю поверхность стекол и немалый кусок тротуара, двумя этажами ниже. Анн могла пробраться в их лагерь, но они об этом узнают, только убедившись в близорукости камеры или камер, в поле зрения которых она попала, и это не особенно помогает им продвигаться вперед.

Двое выживших сотрудников ячейки реагируют на удар очень по-разному. Мужчина боится. Женщина разъярена. Он сосредоточивает все свое внимание на событиях последних недель и повествует о них с поразительной точностью. Она со всей уверенностью ставит работе ячейки диагноз и готовит список мер, которые необходимо предпринять, вполне в духе Антона. Держась на заднем плане, оппортунист и молчун, он предпочел бы смену работы продвижению в должности; она готова участвовать в восстановлении ячейки, не обязательно претендуя на руководящую роль. Ни один из них не понимает, что случилось. Берлинский флик, немецкий офицер и американский агент понимают не больше. Как бы то ни было, присутствие обеих немцев необходимо из уважения к формальностям, а американец нужен лишь затем, чтобы обеспечить безвредность того, что будет сказано, сделано и решено до прибытия Смита.

По манере, в которой Деказ ведет дискуссии, видно, что он уже составил мнение обо всех и каждом и спешит остаться наедине со своей группой. Антон, Карло, Стивен и он сам, все вместе, чего не случалось почти два года. Спрашивая себя, почему, в то время как ответ должен бы быть очевиден, Стивен, наконец, выходит из апатии. Деказ больше никак не контролирует досье и, предчувствуя возможность драчки, в результате которой досье быстренько будет закрыто, спешит наново позолотить свой герб в глазах начальства, позволяя тем самым лавочке показать кукиш американским службам.

Я должен был вдобавок пропустить одну ступеньку, заключает из этого Стивен.

Он бросает взгляд на Антона и Карло.Оба изнывают от скуки, так же как и он сам, но их вежливое молчание не обходится без некоторого возбуждения.

Звонит телефон американского агента. Он просит прощения, выходит из зала и возвращается через полминуты, чтобы объявить:

– Мистер Смит приземлится через полчаса.

Стивен вскакивает, радуясь удаче:

– Я поеду его встречать. Антон, ты меня отвезешь?

Антон немедленно поднимается.

– Я поеду с вами, – повторяет за ним Карло, – мне нужно подышать.

Американец не знает, как реагировать. Деказ подталкивает его к пропасти:

– Прекрасная идея. Прихватите по дороге какой-нибудь жратвы. А мы свяжемся каждый со своей службой и проделаем первый этап расследования.

Американец растерян.

Вопреки страхам Стивена, стиль вождения Антона не имеет ничего общего со стилем Деказа. «BMW» едет быстро, но очень мягко. Такая езда – почти отдых. Разговор – в гораздо меньшей степени. Не только потому, что, находясь на той же длине волны, Антон и Карло, кажется, живут на двух разных планетах, но и потому, что Стивен обнаружил, что пропустил гораздо больше, чем одну ступеньку. На каждом лестничном пролете.

Через пятнадцать минут после четверного убийства все выходы из города были блокированы. Заставы, фильтры, обыски, проверки документов на дорогах, на вокзалах, в аэропортах, отелях, сквотах, повсюду. С особым вниманием к женщинам двадцати пяти – тридцати пяти лет, пытающимся уехать из города. Вывод: к этому времени Анн Х – по всей видимости – еще в Берлине и не может выбраться из него, иначе как поигрывая шилом или мечом на глазах у настоящих толп фликов – проинформированных, злых, разъяренных и вооруженных до зубов, получивших иструкции по безопасности вплоть до малейших деталей.

Анн Х намеренно взялась за группу, устроившую на нее облаву. Как она узнала о существовании этой группы? Каковы ее намерения? В первый ли раз произошла утечка информации? Отрицательный ответ на последний вопрос будет оказывать прямое воздействие на разрешение первого. Он будет значить, что некая служба предоставляет в распоряжение Анн все материалы. Смит, Делоне и те, кто за ними стоит, очевидно находятся в более выгодных условиях, чтобы выиграть первый приз за дезинформацию. Но вопрос, почему она решила напать на берлинскую ячейку, тоже интересен, потому что порождает другой вопрос: как и когда сотрудники ячейки стали для нее настолько опасными, что ей пришлось их устранить. Проверка рабочего расписания каждого из убитых должна быстро вывести на правильный путь.

– На этот раз мы ее догнали, – провозглашает Антон.

– Мы? – оживляется Карло. – Это она нас догнала, вот что!

– Не играй словами. Кто-то из группы прошел настолько близко к ней, что она решила искоренить, на всякий случай, всю группу. Как бы то ни было, я говорю не о месте, а о времени. Впервые мы отдалены от нее не на годы, месяцы или недели, а синхронизированы ее собственными часами. Берлин был прекрасной идей, Стивен.

В устах Антона это, без сомнения, комплимент. Стивен, впрочем, замечает, что он начинает говорить о Анн как об уникальной сущности, которую он ей приписывает. Карло тоже это почувствовал:

– Ты больше не веришь в делишки ЦРУ?

– Мне было бы интересно узнать, что тебя заставляет так думать. Ты отказался от своей идеи секты?

– Еще не хватало.

– Не лучше.

– Вы можете мне объяснить, а? – вмешивается Стивен.

Антон и Карло синхронно вздыхают.

– Мы просто проверяли, не спишь ли ты, – отвечает Карло. – Таким образом, ты всерьез думаешь, что Анн могла совершить в одиночку те преступления, что ей приписывают?

– Или что все, что ей нужно, падает на нее с неба? – прибавляет Антон.

Стивен сначала говорит себе, что лучше было бы над этим посмеяться.Потом, пока Антон паркует «BMW» перед офисом охраны аэропорта, Стивен, в свою очередь, вздыхает:

– Не знаю. В маршруте, который я проследил, нет ни временнóго, ни географического противоречия. Анн никогда не оказывалась одновременно в двух местах, и ни одно из ее предполагаемых перемещений не было материально невозможно из-за малых промежутков времени, погодных условий, забастовок на дорогах или чего угодно. Я не обнаружил ни малейшей методологической или поведенческой аберрации в разбираемых делах. Свидетельства, отчеты следователей, видеозаписи, носители информации и все прочее, что я проверял, очень странны, но неопровержимы. Ничто не говорит о том, что она никогда не прибегала к помощи кого бы то ни было или чего бы то ни было, разве что она способна сама сгенерировать эту помощь. Меж тем, несмотря на все это, хотя я всерьез думаю, что Анн могла совершить все приписываемые преступления, я не знаю, совершила ли она их, и я уверен, что мы никогда не сможем это выяснить.

Руки обоих застывают на рукоятке двери.

– Что ты хочешь этим сказать? – спрашивает Антон. – Ты превосходно знаешь, что цель игры не в том, чтобы поставить ее перед судом. Как для америкашек, так и для нас.

– Стрельба на поражение, я понял, спасибо.

– Так что?

– В кого вы собираетесь стрелять?

Карло прищуривается, он видит, к чему собирается прийти Стивен.

– Речь не идет о том, чтобы выстрелить, – говорит он, – но чтобы изъять ее из цепи без того, чтобы целая армия адвокатов выдала ей выходной билет. Женская тюрьма строгого режима или психиатрическая клиника не особенно решат проблему. Как бы то ни было, если ответить в духе твоего вопроса, речь идет либо о вывеске либо о человеке, которого мы идентифицировали как Анн Х.

– Согласно каким критериям?

– Правильно! – озаряется Антон. – Ты хочешь, чтобы мы сказали, что ты единственный, кто способен ее идентифицировать, и что мы страшно интересуемся тем, что ты кругом прав! Хорошо, что касается меня – говорю! Карло?

Карло проницательнее Антона.

– Ты боишься ошибиться, так? – спрашивает он.

Стивен качает головой.

– Нет. Я скорее испугаюсь, что вы ошибаетесь. Следуя моим простым путем, в то время как вам мерещатся более сложные, вы уже лжете. И лжете вдвойне, упрямо настаивая на своих точках зрения, в то время как у вас нет ни малейших примеров, их подкрепляющих. Итак, представьте только, что кто-то из вас прав. Что случится, после того как Анн будет изъята, если секта или ЦРУ использовали ее как ширму?

– Убийства продолжатся, – отпускает Антон, – а ты прослывешь тупым имбецилом, какими ты хочешь изобразить нас.

В его голосе упрек, который Карло одобряет кивком крепко посаженной головы.

– Не случится ничего, – заверяет Стивен. – Конечно, убийства продолжатся, но из-за того что ни ЦРУ, ни руководители сект – далеко не имбецилы, информация об убийствах больше не будет каталогизироваться в папке Анн Х. Таким образом, вы не получите ни критериев, ни методов, чтобы распознать злодеяния как дело рук одной и той же организации.

Он открывает дверцу и выходит из машины. Двое его спутников немедленно берут с него пример.

– Куда нас все это приведет? – спрашивает Антон.

– К пункту отправления, – отвечает Стивен.

– Мы никогда не сможем доказать, что Анн Х совершила все те преступления, которые ей приписываются, – напоминает Карло.

– Ни это, ни противоположное, ни смесь в любых пропорциях, – набивает цену Стивен. – Мы никогда не сможем ничего доказать, даже нашим собственным чувствам.

Антон утрированно воздевает руки к небу.

– Это всего лишь риторика?

– Я всего лишь проверил, что вы не пытаетесь меня усыпить.

Стивен разражается смехом под их ошеломленными взглядами. Это искренний смех. Так ему, по меньшей мере, кажется. Его собственные слова спровоцировали болезненность, которой он не в состоянии дать определение.

Джон Смит. 1 метр 90, 80 килограммов, больше тридцати лет, меньше сорока, прилично одетый, но без галстука. Легко сыграл бы второстепенную роль нечистого на руку агента ФБР в модном сериале про заговоры. Пытается протянуть руку, чтобы показать, что европейские обычаи его не страшат, и пробует английский юмор, потому что, как бы то ни было, единственная понятная ему Европа, не без того, чтобы над ней подтрунивать, – это родина футбола, который он зовет сокером.

– Смит. Джон Смит.

Стивен пожимает его руку с самой лицемерной пылкостью.

– Привет, Джон. Рад, наконец, тебя увидеть. Позволь представить тебе Антона и Карло. Карло – чуть ли не единственный швейцарский флик... Швейцария – совсем маленькая страна. И, насколько мне известно, Антон – последний еще работающий агент КГБ.

– О! – невозмотимо говорит Смит, поворачиваясь к Антону.

– Благодарю вас, – ограничивается Антон.

Смит пожимает руку Карло и говорит по-английски:

– Зато я не говорю по-французски...

– Большинство швейцарцев тоже, уверяю вас, – прерывает Карло. Вы говорите по-немецки?

– К сожалению, нет. Я учил испанский, потому что это второй, если не первый, язык в моей родной Калифорнии, и в меня вдолбили по нескольку фраз из русского и китайского, чтобы я не слишком терялся в соответствующих кварталах большинства наших крупных городов, но у нас не много немецких иммигрантов, и ФБР – полностью внутренняя аптечка.

– Аптечка? – переспрашивает Стивен. – забавно. Мы называем Интерпол «лавочка», но очевидно точнее было бы «ларёк». Пойдем. Нам поручено добыть закуску, а здесь с едой не шутят.

В «BMW» разговор продолжается тоном гораздо менее игривым, но не обязательно менее фальшивым. Стивен сидит сзади рядом со Смитом и излагает ему то, что известно о последнем явлении Анн Х. Он не упускает никаких деталей. Он не выводит из них никаких заключений. Когда он заканчивает, Смит, разумеется, спрашивает:

– Что вы об этом думаете?

– Анн заблокирована в Берлине, – лавирует Стивен, – но мы не можем надолго запереть город.

– Двадцать четыре часа, – уточняет Антон, – скажем, тридцать шесть, считая вторую ночь. Потом мы нарвемся на мятеж.

– Я полагал, что немцы дисциплинированны, – поражается Смит.

– Берлин для Германии – то же самое, что Нью-Йорк для Соединенных Штатов, – объясняет Стивен.

– Понятно. В любом случае, мое замечание было глупым. Знаете ли, как Анн локализовала наших людей?

Антон пристраивает машину на тротуар, рядом с Delicatessen Handlung[85]’ом.

– Счетами на понесенные расходы, – отпускает он.

Он открывает дверцу.

– Им явно не хватало скрытности, и они были вылеплены из привычек. Ей достаточно было засечь одного – одного из берлинских фликов, вероятнее всего, и пошарить в бумагах или в бухгалтерском компьютере. Потом – детские игрушки. Особенно, если она выслеживала их с ноября.

Он выходит из машины.

– Я на пять минут.

– Ноябрь... двое зарезанных полицейских, – вспоминает Смит, пока Антон входит в магазин. Несколько поспешная ссылка. Мы даже не уверены, что Анн была замешана. Вы смогли установить связь?

– Нет, – отвечает Стивен. – Это всего лишь интуиция.

– Предпочитаю интуиции расходные отчеты в компьютерном варианте. Мы знаем, что она весьма компетентна в этой области.

– ОК, расходные отчеты принимаются. Но это лишь средство. У нас остаются две неизвестные, одновременно затруднительные и многообещающие.

Стивен умолкает. Смит принимает заинтересованный вид.

– Две... неизвестные?

Отвечает Карло, в то время как Стивен спрашивает себя, почему он позволил ему перехватить слово.

– Во-первых, что обнаружил, наверняка не отдавая себе в этом отчета, и что сделал наш человек, который допустил Анн в файлы полицейской администрации? Это страшно опасно для нее, поэтому она предпочитает узнать об этом больше, а не избавиться от него, как только она его нащупает. Во-вторых, что узнает она на самом деле и почему она решает перейти к действиям.

Стивен знает: Карло перенял эстафету, чтобы затереть определение «затруднительные». Он не спешит задеть американца. А если и не так, то наверняка он оценивает, что у них тоже есть что скрывать. Этот вид игры в молчанку начинает раздражать Стивена. По всей видимости, Смит разделяет его мнение:

– Многообещающе, я понимаю. Судя по всему, удастся проследить маршрут каждого из наших людей с тех пор, как они вошли в ячейку. Но почему затруднительно?

– Потому что она намеренно принялась за ячейку, – отвечает Стивен.

– Понятно, – подтверждает Смит. – Вы предполагаете, что она о нас знает больше, чем мы о ней.

– Нет, в этом мы уверены. Мы предполагаем, что она больше знает о нас, чем мы сами о себе знаем.

– Опять территория, на которой я не смогу за тобой угнаться, Стивен. (Это сказано с нейтральной интонацией: он просто констатирует факт.) Что меня приводит в смущение, так это то, что ей пришлось вернуться из Греции, чтобы истребить наших людей.

– Из Греции? – срывает голос Стивен.

Даже Карло одолевает нервный тик.

– Ты не в курсе? – удивляется Смит. – Ну и ну! Чем там занимаются ваши службы?

Это прекрасный вопрос, и Стивен предпочитает отодвинуть его на второй план. Греция напоминает о многих вещах, которые не обязательно связаны с Анн, а если и связаны, то очень не прямыми способами.

– На самом деле от наших не намного больше толку – я узнал об этом только в самолете по пути сюда, в то время как речь идет о вечере воскресенья. Я едва успел заглянуть в досье, которое мне переслали.

Он открывает свой лаптоп.

– На самом деле, это досье – в большей степени коммюнике, чем что-то другое. Я ожидаю остатка с минуты на минуту.

Он проходится по клавиатуре компьютера, несколько раз кликает мышью и закрывает аппарат.

– Я подсоединился через GSM, – объясняет он. – Ничего нового.

– Ничего нового по отношению к чему? – спрашивает Стивен голосом, как он надеется, нейтральным.

– На момент все, что я знаю, исходит от связного в министерстве внутренних дел посредством нашего посольства. Женщина, соответствующая критериям Анн Х, убила двух женщин на паркинге аэропорта. Наш связной говорит, что она воспользовалась мечом, что свидетели были неспособны ее описать, и что камеры видеонаблюдения плохо записали сцену, в то время как она оказалась в поле зрения двух среди них.

– Критерии Анн Х, – комментирует Карло.

– Ну что тут происходит? – спрашивает возвратившийся Антон.

– Похоже, что Анн отметилась в Греции в воскресенье вечером, – отвечает Карло.

Антон садится за руль, заводит мотор и обращается к Смиту.

– Где именно в Греции и в котором часу?

– Афинский аэропорт, – отвечает американец, – около полуночи.

Антон выжимает сцепление, включает поворотники и трогается с места.

– Невозможно в поезде или машине, – говорит он. Чтобы оказаться в Берлине к полудню, она обязана была лететь на самолете. Ночных полетов нет. Я сомневаюсь, что есть больше одного утром. Нужно проверить расписание и вычислить, было ли у Анн время, чтобы немедленно из аэропорта явиться в снэк-бар на Марбургерштрассе, где она оказалась около полудня. В запросе мы не должны столкнуться со слишком большими трудностями, чтобы выяснить имя на ее билете и в ее документах, и, если она брала такси, мы легко отыщем шофера или, если у нее была машина на паркинге аэропорта, то у нас будет видео-запись. В противном случае, нужно будет приписать одно или оба злодейства кому-то другому.

– Или прислушаться к свидетельству хозяйки заведения, – поправляет Смит.

Антон бросает на него подозрительный взгляд в зеркало заднего вида. Карло и Стивен поворачивают к нему головы, в их взглядах нет ни капли приветливости.

– Я сказал что-то глупое?

– Эффект прозрачности, – отвечает Карло. – Критерии Анн Х не поддаются сомнению. Кто угодно может уметь обращаться с мечом, носить широкую одежду, платок или капюшон и обмануть две камеры. Только Анн Х умеет исчезать из вида, не выходя из поля зрения наблюдателя.

– Хозяйка бара может придумывать, – сопротивляется Смит, – или... прости меня, Стивен... поддаться влиянию того, кто задает вопросы.

Карло смотрит на Стивена, но тот не реагирует. Смит трогает его за руку.

– Я тебя случайно не обидел, Стивен? Я совсем этого не хотел...

– Хозяйка заведения в понедельник видела Анн. Я ничуть в этом не сомневаюсь. Но меня удивляет, что ты предполагаешь обратное, хотя у нас пока нет никаких надежных документов, касающихся Афин, не говоря уже о пути от Элленикона до Марбургер Штрассе.

– Элленикон?

– Афинский аэропорт.

Стивен не придирается к Смиту за неправомерность его весьма избирательного скептицизма. За время общения по мейлу и телефону он знает, это это ничего не даст: Смит никогда не признает ошибку. Он принадлежит к элите из элиты из элиты. Говоря кратко, существует какая-то функция в глубине секретных американских служб, которая позволяет ему толику высокомерия, но не позволяет объясняться за свое поведение.

Когда они добираются до ячейки, новость о двойном убийстве в Афинах вызывает беспорядочные раздоры. Деказ хватается за компьютер и соединяется со штаб-квартирой Интерпола. Немецкий офицер спецслужб, с мобильным телефоном в руке, уединяется в одной из комнат. Берлинский флик проделывает то же самое в другом кабинете. Американский агент отчитывается перед Смитом. Антон и Карло расчищают один из столов и расставляют на нем еду, купленную в магазине. Стивен отправляет двоих выживших сотрудников ячейки по домам, веля им приготовиться к трудному завтрашнему дню и советуя прибегнуть к транквилизаторам и/или снотворным, чтобы суметь заснуть. Он предполагает, что Деказ не обрадуется его инициативе, но, когда он его о ней информирует, тот, не отрываясь от экрана, ограничивается ответом: «Ты правильно сделал, я должен был подумать об этом раньше».

Спустя полчаса все собрались за кружкой пива вокруг стола, «накрытого» Антоном и Карло. Деказ вопросительно смотрит на немецких офицеров. Берлинский флик говорит:

– Очень впритык, но Анн Х могла оказаться в баре в то время, как хозяйка ее заметила.

– Что значит впритык? – спрашивает Деказ.

– Это не невозможно.

– Было ли у нее время на то, чтобы... чтобы добыть оружие, которое она не смогла бы пронести через таможню так, чтобы датчики его не обнаружили?

Флик поджимает губы.

– Это не невозможно, – повторяет он. – Если ей не нужно было забирать в аэропорту багаж, если она вышла среди первых, если она немедленно взяла такси, или если у нее был мотоцикл, если... Тут много «если», но в принципе, можно было успеть.

– У нее не обязательно было оружие в понедельник, – вмешивается Смит.

– Напротив, – сухо отвечает Деказ. – Даже если она зашла в бар только на разведку, в чем я сомневаюсь, она была вооружена. Она всегда вооружена.

– Но, во всяком случае, не в самолете, – настаивает Смит.

– Это еще нужно доказать.

Реплика настолько неожиданна, что Смит умолкает. Берлинский полицейский пользуется этим, чтобы взять слово:

– Большинство наших людей сейчас расспрашивают таксистов или навещают на дому тех, кто, по сообщению их фирм, был в аэропорту во время прибытия рейса Афины-Берлин. Прочие расспрашивают бортпроводников и работников аэропорта.

Немецкий офицер принимает эстафету:

– Среди пассажиров интересующего нас рейса имелось пятьдесят девять женщин, из них девятнадцать подходящего возраста и одиннадцать, путешествующих в одиночку. Мы проверяем все пятьдесят девять, направляем группы в дома тех, у которых имеется немецкий адрес, и разыскиваем остальных, начиная с отелей.

– Сколько остальных?

– Девять. Мы связались с греческими коллегами, чтобы они нам выяснили личности шести их гражданок. Труднее будет с пассажиркой, которая путешествовала по ливанскому паспорту. Две оставшиеся – американки, я направил запрос в посольство. Если бы господин Смит смог ускорить изыскания...

– Могу.

Смит наклоняется к своему соотечественнику и шепчет ему в ухо несколько слов. Тот вытаскивает из кармана телефон, просит прощения и выходит из комнаты.

– Экипаж самолета? – осведомляется Деказ.

– По всей видимости, ни при чем. Мы занимается несколькими дополнительными проверками, чтобы окончательно в этом убедиться.

– Хорошо, – Деказ опорожняет свою кружку и продолжает, – Вы догадываетесь по моим вопросам, что теперь я почти уверен, что Анн Х ответственна за двойное убийство в Афинах. На самом деле, если бы греки не тянули с тем, чтобы проинформировать наши службы, нам не пришлось бы ждать, пока господин Смит поднимет зайца, поскольку случай довольно типичен. Нападение длилось не более двух секунд, горло перерезано у обеих жертв в то время, как они садились в автомобиль, свидетели говорят, что видели, как женщина внезапно является из тени и дважды наносит удары мечом, по виду японским. Для одних убийца была длинноволосой блондинкой, для других она была рыжей или шатенкой со стрижкой каре, никто не припоминает черт ее лица. Она исчезла так же, как и возникла, и камера, нацеленная на машину одной из жертв не зафиксировала ничего, кроме малохудожественного тумана. Другая камера, в поле зрения которой могла оказаться сцена, оказалась неисправной в течение нескольких секунд, пока разыгрывалась эта сцена. Избирательная поломка... Я не стану ее истолковывать.  

Антон, Карло и Стивен обмениваются взглядами. Толкования, которыми не хочет заниматься Деказ, занимают их. Это приглашение не задавать вопросов. Смит не связан подобной зависимостью:

– Что известно о жертвах?

Деказ обводит взглядом еду на столе, как будто решая, с чего начать, но так ничего и не выбирает.

– Две сестры. Одна из них приехала встретить другую, вернувшуюся из Женевы, где та принимала участие в туристической выставке.

Желудок Стивена завязывается узлом, но почти сразу же развязывается.

– Две женщины без истории. Старшая – врач в Афинах, разведена, двое детей. Младшая управляет агентством по недвижимости на островах, не замужем. Клио и Алана Кеффидас, никаких правонарушений в прошлом, не известны полицейским службам.

Он сказал «Клио и Алана Кеффидас», как будто «дерево и облако». Именно поэтому Стивен не реагирует или, возможно, потому, что он этого уже не ожидал, настолько его подсознание было к этому готово, или попросту потому, что в устах Деказа это значило всего лишь «жертва номер 1006» и «жертва номер 1007». Впрочем, для всех вокруг это значит не больше. Нет, не для всех. Карло смотрит на Стивена, прищурив глаза. Он не встречался с Аланой, он вероятнее всего даже не знал ее имени, но по телефону с ним говорила ассистентка некой мисс Кеффидас, управляющей агентством по недвижимости в Хиосе, и, как ему известно, эта самая мисс Кеффидас отвезла Стивена к доктору Нуссбауэру. Он ничего больше не знает, и он единственный, кому известна фамилия. Если только не... Да, Стивен упомянул имя Аланы, отчитываясь перед Деказом. Он не упомянул ее тесные связи с Нуссбауэром, но он назвал ее имя. А Деказ никогда не забывает ни имен, ни всего остального, что фигурирует в досье, которыми он занимается. Набросок, который он все еще не сделал, уточняется все больше. Как он сказал?

Теперь я почти уверен, что Анн Х ответственна за двойное убийство в Афинах.

Релятивизировать уверенность – вовсе не в обычае Деказа. Стивену нужно проанализировать донесение греческой полиции. Ему нужно устранить Авориа из своих суждений. Ему нужно сконцентрироваться на экспертизе, которой от него ждут. Нужно немедленно сконцентрироваться.

Что сказал Смит?

– Среди жертв совсем мало женщин. Те, что не были представительницами власти, были вовлечены в акты группового насилия или принадлежали к сетям педофилии. Если греческая полиция ничего не нашла на сестер Кеффидас, нам нужно, вероятно, помочь ей и сориентировать ее в нужном направлении.

Американцы не знают, что он встречался с Нуссбауэром. Деказ им этого не сообщил. Они также, вероятно, никогда не слышали об Алане и о ее анонимном участии, через посредничество психиатра, в международной Ассоциации охраны детства. Могли ли они докопаться до этого? Вряд ли, учитывая меры, принятые Штаммом. Вряд ли, но не наверняка.

– Я отослал греческой полиции записку, этого должно хватить, – обрывет Деказ. – У нас достаточно работы здесь и очень мало времени. Я подвожу итог. Анн Х находится в Берлине максимум два дня. По опыту мы знаем, что все, кто сталкивался с ней, испытывают к ней странную симпатию. Поэтому я хочу вступить в контакты с теми, кто живет в городе, и прочесать их существование через густую расческу. ФРГ обещала с этим помочь… (кивком головы он благодарит офицера немецких спецслужб) а берлинская полиция позаботится, чтобы никто из причастных к делу не покинул Берлин. (Он улыбается берлинскому флику.) Кроме того, полиция предоставляет себя в наше распоряжение во всем, что касается посредничества, обысков и материальной базы, которая нам может понадобиться. Антон, было бы неплохо, если бы ты лично встретился с людьми, с которыми ты уже виделся. Ты единственный, кто может оценить возможные изменения в их состоянии духа.

Антон кивает.

– Карло тебя поддержит, – прибавляет Деказ. – Начинайте с судьи, ассистента Нуссбауэра и Бёдера.

Бёдер – бывший заместитель Штамма, который уже оказал ему услугу после того, как занял его место в криминальной полиции, и который, по всей видимости, предупредил его, когда Антон, в январе 98-го расспрашивал его об Анн. Зная о бдительности Штамма, Стивен сомневается, что Бёдер знает больше одного номера телефона и больше одного интернет-адреса.

Деказ обращается к Смиту:

– Джон, мне все еще трудно поверить, что вам не известна фамилия Анн...

– Меж тем, это так, Филипп. И это не ошибка тех, кто расспрашивал причастные службы, или тех, кто пытался пустить в ход в ход наши отношения с Белым Домом. Наверняка кому-то это известно, в Ленгли[86] или в Пентагоне, но это не оставило никаких следов в наших архивах. По правде говоря, кроме того, что все, что связано с нашим берлинским посольством во времена холодной войны, снабжено высокими уровнями секретности, кажется, что эффект прозрачности распространился на некоторые наши службы.

– Допустим. Вы должны, тем не менее, знать фамилии большей части консульских служащих в интересующий нас период, не так ли?

– Мы расспросили всех тех, кого смогли отыскать.

– И?

– Никаких имен, никаких фотографий, никаких информативных воспоминаний. Известная песня, не так ли? Но тем не менее мы рассмотрели все пути и во всех случаях наткнулись на полную неудачу. Я уже проинформировал Стивена...

– Хорошо, – перебивает Деказ. – И все-таки я хотел бы, чтобы вы знялись тем же упражнением, что и Антон, в отношении тех, кто остался в Берлине или вернулся впоследствии, и живет здесь.

Смит улыбается.

– Я поставил их под наблюдение, как только мистер Делоне сообщил мне об ячейке.

Смит, со всей очевидностью, – первейший лицемер, но профессионал. Деказ не отстает:

– Сколько их?

– Пятеро. Я нанесу им визиты завтра утром. Я возьму с собой Стивена, если позволите. У нас с ним примерно одинаковые способности судить о чьей-нибудь искренности.

Стивен говорит себе, что он мог бы, по меньшей мере, предпринять усилие внутренне порадоваться – не каждый день кому-нибудь удается прижучить Деказа – но у него нет настроения.

– Он к тому же очень талантлив в расспросах, – иронизирует Деказ, но где он по-настоящему велик – так это в анализе и сопоставлении данных. Поэтому я буду держать его при себе, для координации... если это, конечно, вам не мешает.

Смит разводит руками, как будто говоря: «Вы у себя дома.»

Позднее, когда американцы отправились в посольство, а немцы – по домам, когда Деказ запер ячейку и препроводил их, пешком, в квартиру, снятую на Ранкештрассе, когда Карло вытащил из минибара бутылку арманьяка, щедро плеснул в четыре стакана и, как и его товарищи, рухнул в одно из кресел вокруг низкого столика, Деказ вытащил компьютер из чемоданчика и поставил его перед Стивеном, но не убрал с него руку.

– Сегодня вечером ты мне показался  очень молчаливым, Белланже. О чем кумекаешь?

Взгляд Карло встречается со взглядом Стивена. Тот молчит.

– Греция? – не отстает Деказ?

Стивен кивает.

– Я знаю, что к Нуссбауэру тебя отвезла Алана Кеффидас. Ее смерть – удар для тебя?

Стивен опять кивает.

– Ты не мог бы все-таки взглянуть на рапорт юриста, или ты предпочитаешь немножко подождать?

Эта заботливость настолько неожиданна, что Стивену приходится фыркнуть. Его мозг пользуется этим, чтобы начать действовать.

– Что есть в этом рапорте, чего ты не передал Смиту?

– Ничего. Более того, я переправил копию второму американцу.

– И что? Чего ты ждешь, чтобы я в этом нашел?

Деказ наконец оставляет в покое лаптоп и меняет позицию в кресле.

– Я хочу, чтобы ты мне это сказал. Но сначала, просто так, что тебе подсказывает нюх?

Стивен берет свой стакан и принимается потягивать содержимое. Это крепкий напиток, сладковатый, несколько острый под языком, но именно такой ему сейчас нужен.

– Просто так, нюх мне подсказывает, что это неправда.

– Что?

– То, что Анн убила Алану?

У всех троих отвисли челюсти, но Стивен испытывает зыбкую уверенность. К тому же, в личности Анн, в том, что про нее рассказал Нуссбауэр, есть что-то, что это убийство заставит переформулировать.

– Анн – хищница... я хотел сказать – дикая кошка, но из животных она больше всего напоминает медведя. Она ведет уединенную жизнь, но у нее сильная эмпатия[87] к виду, и она защищает своих. Если верить Нуссбауэру, Алана принадлежала к своим, не в такой степени, как он сам или Штамм, но как Инге, поскольку, как и она, Алана занималась обездоленными детьми, которых Алана относила к своему виду.

– Ты хочешь сказать, что она никогда бы не подняла на нее руку? – спрашивает Карло.

– Руку? Нет, ни руку, ни меч. Или, скорее, напротив, если Алана предала вид, если...

– Могло ли это предательство оказаться невольным?

Стивен знает, на что намекает Карло. Это значит, что он догадался, что Стивен не ограничился в общении с Аланой разговорами.

– Нет, Карло, речь идет о преднамеренной измене. Анн убивает только...

Он умолкает с открытым ртом. Теперь его мозг в самом деле вернулся в рабочее состояние.

– Именно так, – говорит он. Она была у меня перед глазами, и я ее не видел. Вы все об этом думаете, верно?

Три озадаченных взгляда перекрещиваются на нем.

– О чем мы думаем? – спрашивает Деказ.

– Анн не убивала Алану и ее сестру в Эллениконе, чтобы немедленно после этого появиться на Марбургерштрассе и расправиться с четверыми нашими людьми. Это совершенно дебильно!

Антон поднимает свой стакан, и подмигивает Стивену.

– Что касается последней фразы, то думаю, все мы с ней согласны.

– Ты можешь вернуться к тому, чего ты не видел, и что было, тем не менее, перед твоими глазами? – настаивает Деказ.

Стивен залпом опустошает свой стакан и ставит его на стол. Он глубоко вдыхает и выкладывает:

– Анн появилась в баре на Марбургерштрассе, как только она узнала, что Алана убита. Нам нужно спросить себя, почему вдруг она принялась за нас? Вероятно, она считает нас ответственными за смерть кого-то из ее вида.

И в этом только моя вина, говорит себе Стивен. Потом он помещает эту мысль в новое отделение своей личности, которое он прежде считал в себе невозможным:: внушение себе чувства виновности.

– Ты можешь подкрепить? – спрашивает Деказ.

– Нуссбауэр полагает, что хищность Анн распространяется только на других хищников. Я не уверен, что это так уж верно. Точнее, я полагаю, что она приписывает своей свободе значение не меньшее, чем истреблению паразитов или конкурентов. Поймите, термины «хищники», «паразиты» и «конкуренты» нужно рассматривать неотрывно от ее способа действия. Всякие, кто ее сексуально домогается – паразит. Кто истязает ребенка или посягает на ее свободу – хищник. И всякий, кто способен насильственно вступить на ее территорию – конкурент. Это грубоватые определения, как...

– К какой категории принадлежим мы? – осведомляется Антон.

– Мы были потенциальными хищниками, а с появлением берлинской ячейки стали конкурентами.

– И этого достаточно, чтобы она обрушилась на нас. Не зачем вводить в уравнение сестер Кеффидас.

Стивену нечего противопоставить, без того, чтобы прибегнуть к шаблонам вроде предчувствия и интуитивно неприемлемых совпадений.

– Я разделяю это мнение, – одобряет Деказ. – Оно отвечает на многие вопросы относительно средств, которыми располагает Анн Х. Ибо, бордель Господень, до или после того, как она локализовала одного из наших людей, как она узнала о существовании ячейки?

– Перед нами огромная проблема герметичности, – усердствует Антон, – и только три возможности: Берлин, Вашингтон или Лион.

– Берлин, – выбирает Карло.

Они топчутся на месте. Стивен хватает компьютер и поднимается.

– Вам будет лучше пойти спать, – говорит он.

Деказ тоже поднимается.

– Файл называется Keffidas, – говорит он. – Ты уверен, что...

Единственное, в чем Стивен уверен, – что заснуть ему не удастся.

– Спокойной ночи, – отвечает он.

15 марта 2000 г.

Его поражает не то, что он сумел заснуть, и не то, что он проснулся в холодном поту, а то, что ему удалось выйти из кошмара, замкнутого в кольцо, после двадцатой или тридцатой итерации. Чувство погружения в ледяной гной должно было включить тревогу в его мозгу рептилии, по меньшей мере его подсознание не позволило себе опять проигрывать ту же сцену. Вероятнее всего, гормоны пробуждения были активизированы каким-нибудь шумом. Храп Карло в соседней комнате, скрип двери в ванную, спуск туалетного бачка в квартире сверху, первая заводящаяся машина, его собственное прерывистое дыхание. Он мог сконцентрироваться, чтобы понять, какой из паразитов запустил процесс посредством перебрасывания его в другой кошмар. Он мог также вызвать в памяти уже отчужденную последовательность событий и проанализировать ее с клинической холодностью, требуемой Деказом. Но он никогда не ощущал в себе минимального клинического таланта, и его сон – результат столкновения банальностей, которые мог бы расшифровать даже Антон.

Он сидит на скале над небольшой бухтой. Рядом сидит Смит. На пляже Алана играет с детьми без лиц. Смит говорит:

– Делоне использует ее, чтобы добраться до Нуссбауэра. Он нашел ее благодаря тебе. Ты должен изъять ее из игры.

Стивен хочет протестовать, но не может издать ни звука.

– Если ты не хочешь этого делать, мне придется пожаловаться Деказу, и он будет судить тебя за соучастие. Ему легко будет доказать, что вы спали вместе. Тысяча убийств, Стивен! Ты виноват в той же мере, что и она. И Карло падет с тобой.

– Карло ни при чем!

– Карло покрывает тебя, в то время как ты проводишь с ней уик-энд. Если бы он потратил меньше времени на то, чтобы тебя покрывать, Антон был бы жив.

«Антон умер?»

Стивен не произносил этих слов, но Смит все-таки отвечает.

– Они все умрут, Стивен. Все те, кто узнает о малышке.

– Кто узнает что?

– Если я скажу тебе, ты тоже умрешь. Это признано военной тайной.

– Алана знает?

– Именно поэтому Делоне нужна их шкура, ее и ее отца. Но если ты перейдешь к действиям, он подумает, что ты невиновен. Она делала это для тебя, знаешь?

Стивен поднимается. Смит ему что-то протягивает.

– Это меч малышки. Убей ее одним ударом, иначе Деказ не будет тебе доверять.

Стивен берет меч и обнаруживает, что он слишком тяжел. Спускаясь к пляжу, он сообразил, что наг. Дети исчезли. Алана с улыбкой выходит ему на встречу. Он пытается вызвать у себя эрекцию, чтобы ее успокоить. Не получается. Когда она видит, что оружие оставляет след на песке, она поворачивается и убегает. Он бежит за ней. Она спотыкается. Он поднимает меч. Он видит горло и наносит удар. Острие вонзается в плечо. Алана в ужасе. Он опирается ногой на ее живот, чтобы вытащить острие и ударить опять. Алана двигается. Меч прорезает кровавый след от ее левой груди до правого беда. Рана огромная, глубокая. Вытекающая кровь густая и черная. Он наносит еще удар и еще, в лицо, и опять в лицо. Отходят клочья плоти, но кости слишком тверды. Алана кричит, потом ее крик трансформируется в синтетический смех, в то время, как под ее изорванной маской проступает сталь. Ее рука хватает Стивена за лодыжку. Он перепуган. Его удары практически ничего не дают. Внезапно возникает Смит и стреляет в череп Аланы, тот разламывается, рот широко распахнут.

– Я сказал «одним ударом».

Все начинается сначала.

В крайнем случае, аналитик в дотерминаторную эпоху принялся бы рассуждать об эмоциональном панцире, которым Стивен отделяет себя от близких, как о зеркальном эффекте материнской холодности, которую он без сомнения должен был ощущать в детстве. Для прочего достаточно вновь оживить свое рабочее время словами и музыкой.

В любом случае, душ смывает кошмар вместе с солью испарины. Делить завтрак с элегантным Деказом и молчаливым мрачным Карло оказывается менее бодрящим упражнением. Но, насколько он помнит, единственный человек, с которым Стивен любит завтракать, – это Мишель. Единственный еще живой человек.

– Ты заглянул в файл?

Никаких ненужных приветствий: Деказу плевать на такое.

– Здравствуй, – отвечает Стивен.

Деказ не станет настаивать. Он подождет, как привык за три года, что Стивен забудет его невежлимость и сам вернется к теме, которая его интересует. Но Стивен не спешит. Разумеется, он просмотрел файл, от начала до конца, трижды. Он знает все о смерти Аланы и Клио Кеффидас, кроме имени убийцы. Он выяснил все о жизни обеих сестер, кроме того, что уже знал, и что не фигурирует в досье. Поправка: греческая полиция и теперь Интерпол знают, в котором часу Алана села на самолет в Женеве, и это единственная верная деталь касательно уик-энда, который она, как предполагалось, провела в Швейцарии. Никакого упоминания о Нуссбауэре, об Ассоциации, о некоем Белланже, криминологе по профессии. Никакого моста, в общем случае, который мог бы приблизить ее к тому, что их интересует. Как бы то ни было:

– Я категорически настаиваю, Анн тут ни при чем или, во всяком случае, прямо к этому не причастна.

Декза ставит кружку, которую хотел поднести к губам, в ожидании объяснений, способных укрепить его собственные убеждения. Поскольку убеждения эти уже существуют, Стивен находит ненужным их подкреплять. Он говорит попросту:

– Тебе придется обойтись без меня. Мне нужно поработать со Смитом.

– Прошу прощения?

– Без нападения в баре мы бы добавили афинское убийство в папку Анн Х. Я спрашиваю себя, в первый ли раз такое случилось, и, мне кажется, я знаю, как пересмотреть все дела.

– Ну-ну. Я с минуту боялся, что ты не захочешь ему представить твою теорию хищной вендетты. Ты, стало быть, ему доверяешь?

Деказ опять хватает чашку и принимается пить кофе.

– У меня нет ни малейших намерений ему об этом говорить.

Деказ избегает ложного пути справедливости, но закашливается и вовсе не мгновенно восстанавливает дыхание и осанку.

– Блин, Белланже! Ты объяснишь, наконец? И начинай, будь добр, с анализа дела Кеффидас!

– Я сказал, что категорически настаиваю, и это так, но, на самом деле, мое предположение не основывается ни на чем осязаемом. Хотя, поскольку я знаю, что Анн не совершала двойного убийства в Афинах, то спрашиваю себя, как можно подделать ее почерк.

Антон выходит из своей комнаты в пижамных штанах и с полотенцем на плече и пересекает гостиную, чтобы налить себе чашку кофе за барной стойкой, со стороны кухни. По пути он прикладывает два пальца ко лбу вместо того, чтобы здороваться с каждым по отдельности.

– И идеи, приходящие мне в голову, слегка меня беспокоят, – продолжает Стивен, – поскольку они подвергают сомнению надежность наших критериев. По меньшей мере, в определенных случаях.

– До сих пор все понятно, – говорит Деказ. – Что за случаи?

– Те, в которых невозможно проверить аутентичность свидетельств и надежность свидетелей.

– Меж тем, все это проверяется.

– Насколько глубоко?

– Чего? – оживляется Карло.

– Он хочет сказать, что можно купить свидетельства и что биографии свидетелей, которые никогда не предстанут перед судом, могут быть сфабрикованы из кусков, – вмешивается Антон, приближаясь к столу. – Продолжай, Стивен. Ты начинаешь меня интриговать.

И не без основания!

– Ты все сказал, – продолжает Стивен. – Начиная с момента, когда свидетели нужны только на короткий период, их можно доставлять по желанию. Год, два, пять лет спустя, какая разница, что невозможно их найти, если их никто не ищет. А еще лучше: при необходимости можно вытащить парочку из чулана.

– И обеспечить автокатастрофы или самоубийства остальным, – прибавляет Антон, – если только это уже не было сделано заранее, как с Освальдом и Джоном Кеннеди.

– Спасибо за твой просвещенный комментарий, – иронизирует Стивен. – Что здесь ужасно, так это то, что, после небольшой подготовки, фальсифицированные свидетельства способны превратить любое убийство в преступление единственного человека, реально наделенного прозрачностью.

– Еще нужно прибегнуть к ее методам и изобрести прореху в CV жертвы, делающую убийство правдоподобным, – смягчает пыл Деказ.

– И что ты думаешь о камерах? – спрашивает Антон.

Он уверен, что у Стивена есть ответ, это читается на его довольной физиономии.

– Не всегда имеются камеры или фотоаппараты, чтобы записать преступления. Кстати, немногие преступления, которые мы приписываем Анн...

– В Афинах было две камеры, – отпускает наконец оживившийся Карло.

Стивен кивает.

– Нужно спросить у ребят из лаборатории, какой состав можно распылить на объектив, чтобы сделать его близоруким. Жирную кислоту, полагаю, которую основа, которая тоже набрызгивается на объектив, уничтожила бы за несколько минут, не оставляя следов, которые мы могли бы распознать как следы.

Антон встает на колени на кафель перед Стивеном.

– Ты гений! Эти блядские камеры всегда меня смущали, а ты избавляешься от них одним брызгом из пульверизатора!

Стивен улыбается до ушей.

– Не предавайся иллюзиям, Антон. Большинство видео неоспоримы. Именно это выделяет Афины из общего ряда. В Афинах туман распространяется на все поле, ты понимаешь? Никакое напыление не способно создавать пятно только на лице Анн. То есть...

Антон поднимается.

– Ладно. Я пошутил. То, что ты сейчас сказал, здорово нам поможет.

– То есть?

– Личное убеждение, что Анн не была в Афинах – это одно. Четкое знание, что ей не нужно было там быть, чтобы нападение удовлетворило всем нашим критериям, – это совсем другое. И, поверь мне, я предпочитаю вкалывать без задних мыслей! А ты, Филипп?

Деказ нетерпеливо:

– Очевидно, но...

– Афинское нападение, как ты сказал, удовлетворяет не всем критериям, – отрицает Стивен. – Нам не хватает мотива. Именно поэтому я хочу провести день со Смитом. Мне было бы интересно узнать, что он нам вытащит из шляпы.

– Хо-хо! – немедленно реагирует Деказ. – Ты намекаешь, что он вовлечен в...

– Я намекаю, что некто, прекрасно знающий modus operandi Анн, должен будет изобрести мотив, соответствующий сформулированным нами критериям.Это существенно ограничивает поле разведки.

Проходит ангел, пахнущий серой.

– С тех пор как Смит говорил об этом в «BMW», у меня появилось чувство... чувство провала. Мне кажется, что кто-то, какая-то служба, взяла на себя инициативу столь же отвратительную, сколь трусливую. Не имея возможности поймать Анн, эта служба избрала самую глупую опцию из тех, что были у нее под рукой: лишить Анн потенциальных убежищ, убирая тех, к кому она могла бы обратиться.

– Никогда не следует ранить медведя или нападать на его потомство, – переводит Карло. – Не исключено, что ты прав. Но, в этом случае, Нуссбауэр, Штамм и, возможно, Инге находятся в опасности.

Деказ выпрямляется, но не произносит ни слова. Стивен говорит:

– Вполне вероятно, что кто-то предупредит Анн об убийстве Аланы. Этим кем-то может быть только Штамм и, исходя из его возможностей, можно поспорить, что он немедленно перепрячет Инге и Нуссбауэра. Чтобы покончить с убийством сестер Кеффидас, Анн обвиняет в нем нас.

– Берлинскую ячейку?

– Скорее одного из ее сотрудников, Карло или...

– Стало быть, ФБР, нас или ФРГ.

– Или кого-то, кто всех нас использует.

– То есть Делоне.

Стивен корчит гримасу. Антон принимает командование ванной комнатой, но не выходит из гостиной.

– Делоне, NSA, ЦРУ – это льет воду на мою мельницу, – говорит он, – особенно, с учетом того, что уничтожение друзей Анн Х наносит удар не ей, но нам. С одной стороны, это лишает нас подступов к ней, а, с другой, мы же за это и расплачиваемся. Но другие, которых мы не знаем, могут иметь те же интересы. К тому же, из списка тех, кто достаточно знает об Анн Х, чтобы ей подражать, не нужно забыть ее друзей и Анн Х собственной персоной. Я знаю, Стивен, это не стыкуется с ее индивидуальностью. Тем не менее, поскольку урок дня – «Мы не можем больше верить нашим собственным критериям», то вполне легитимно спросить себя, до какой степени. Таким образом, я сказал бы, что мы не продвинулись ни на сантиметр, но вошли во вторую фазу. Виртуальна Анн Х или нет, но она объявила нам войну. Карло, я буду готов через полчаса.

На этот раз, пока Карло вместо ответа ограничивается взглядом на часы, он выходит из гостиной.

– Я не понимаю, чего ты ждешь от Смита, – отпускает Деказ.

– Я и сам этого не знаю, но мне нужно знать, что мы в одном лагере.

– Ты хочешь его протестировать.

– Можно сказать и так.

– Тебе кажется, что он сильнее тебя в этой игре?

Стивен улыбается.

– Ты задаешь вопрос неопытному практику или профессиональному психологу?

– Ладно, но не допускай ляпов, давая ему больше, чем...

– Обещаю. Который час, Карло?

– Семь часов.

– Я ему позвоню.

Если Смит и застигнут врасплох звонком Стивена, то не выказывает ничего, кроме удивления в чистом виде. Он даже не пытается узнать, чем обязан обществом Стивена. И не слишком радуется. В восемь часов он подбирает его перед ячейкой в консульской машине нейтрального вида, но снабженной шофером, который определенно чувствует себя лучше в спортивном костюме, чем в плохо подогнанном костюме-тройке – если только дело не в «хольстере» под левой подмышкой, стесняющем его движения. В восемь часов двадцать минут они наносят первый визит, явившись к одному из пяти работников американского посольства в 85-м году. По пути они обменивались исключительно банальностями, но непосредственно перед тем, как выйти из машины, Смит говорит:

– Пока что я попрошу тебя просто наблюдать. Даже если моя манера действий покажется тебе странной, будет лучше, если твое вмешательство окажется минимальным. Если у тебя будут вопросы, я устрою так, чтобы ты смог задать их в конце встречи. Годится?

– Никаких проблем.

Манера действий Смита вовсе не странна. По сути дела она инквизиторская. Когда дверь квартиры открывается, он показывает удостоверение и говорит:

– Джон Смит, ФБР. (Потом он поворачивается к шоферу, который сопровождает их до квартиры, и к Стивену.) Господа Корнуэлл, служба безопасности посольства, и Белланже, Интерпол. Можем ли мы войти, господин Ламбер?

Корнуэлл вытащил свое удостоверение, Стивен тоже, но Ламбер не удостоил его взглядом и посторонился, чтобы позволить им войти. Он не успел произнести ни слова, как Смит продолжил:

– Мы уполномочены нашим начальством с ведома немецкого правительства, но наши действия неофициальны. Вы понимаете?

Ламбер улыбается уголком рта.

– Задавайте вопросы.

– Господин Корнуэлл должен также обойти вашу квартиру.

– В том случае, если я ему это позволю. Я один.

Ламбер так же хорошо чувствует себя в свои шестьдесят с хорошим хвостиком, как и в своей пижаме из золотистого шелка.

– Я приготовлю несколько тостов, – говорит он. – Если вам угодно проследовать за мной на кухню...

Они идут за ним.

– Вы помните 85-й год? – спрашивает Смит.

– Ах, – вздыхает Ламбер. – 85-й, смерти Шагала[88], Дюбюффе[89], Чейза[90], Кенни Кларка[91], Бёлля[92], Бека[93] и Уэллса[94]. Не совсем понимаю, кого из них больше жаль.

– Двое из наших культурных атташе встретили смерть в это же время. Вы тоже занимались артистическим и культурным обменом, не так ли?

Ламбер глядит на него как на умственно неполноценного.  

– Сильно опасаюсь, что тут никакой связи, – отпускает он.

– Вам, тем не менее, приходилось помогать некоторым художникам из Восточного блока пересекать Стену.

– Художникам – да, в рамках художественной и гуманитарной программы, но я...

– И для этого вам приходилось прибегать к услугам наших атташе, в семантическом отношении менее культурных.

– Понимаю, но эти вопросы мне уже задавали.

– Я знаю. Вы сказали, что встречались с культурными агентами под вопросом, но едва помните их лица и совсем не помните фамилий.

– Истинная правда.

– Вы помните их дочь?

– Я даже не знал, что у них есть дочь.

– Меж тем, это она их убила.

– Да, это мне было известно. По меньшей мере, позже я это узнал.

И так далее, пока «шофер» не появляется снова. Смит не узнал ничего нового. Смит слегка скучает. Когда Смит передает ему эстафету, он не ходит вокруг да около.

– У вас есть вопрос, господин Белланже?

Вопрос? Почему нет?

– Господин Ламбер, почему вы остались в Берлине, когда вышли на пенсию?

Ламбер удивлен, но раздумывает не больше трех секунд:

– Вы знаете Атланту?

Стивен качает головой. Ламбер объясняет:

– Я происхожу из Атланты. Я там родился, вырос и получил значительную часть своего образования. Мне сказали, что бывает хуже, и я с радостью в это поверил. Мне сказали также, что бывает лучше, даже в Соединенных Штатах, и у меня не было оснований в этом сомневаться. Меня даже уверяли, что некоторые метрополии приятны для жизни и богаты сообществами всех видов, сосуществующими прекрасно и разумно. У меня нет желания входить в какое-нибудь сообщество, и особенно в сообщества более или менее артистических интеллектуалов, белых, атеистов и гомосексуалистов. Космополитическое разнообразие Берлина подходит мне в гораздо большей степени.

Пять минут спустя, в машине, Корнуэлл спрашивает:

– Почему вы задали ему этот вопрос о пенсии в Берлине?

Отвечает Смит:

– Чтобы закончить. (Он обращается к Стивену.) Полагаю, что ты получил представление и что ты изнывал от скуки. Следующую втречу я предоставляю вести тебе.

Стивен противостоит желанию спросить: «Почему? Это женщина?» Он говорит:

– Мой вопрос был не таким уж невинным. Если бы Ламбер ответил немедленно, я бы поднажал еще. Если бы он не упомянул о своей гомосексуальности, я бы ему не поверил. Если бы он не признался в недостаточной любви к вашей стране, я бы порекомендовал просмотреть его досье под микроскопом...

– Мы это проделывали неоднократно и все о нем знаем, – вмешивается Корнуэлл. – Я вам могу даже сказать, где, с кем, в какой день и в какой час он имел первый гомосексуальный контакт. Это случилось здесь, в апреле 81-го, в ложе театра, с английским виолончелистом. Его жена возвратилась в Феникс четыре месяца спустя. В январе 82-го они развелись.

– Это случилось в Атланте во времена его юности, – утверждает Стивен. – Вероятно, по этой причине он и закончил тогда учебу, под давлением семьи. Именитое семейство, так? Можно поспорить, что именно это подтолкнуло его к браку, приличия ради, с женщиной, которой он помог свернуть с очень скверного пути. Бедность, наркотики, алкоголь, болезнь? Кому какое дело. В начале 80-х она должна была повстречать кого-то другого, потом умер отец Ламбера. Они договорились устроить маскарад. Могу домыслить, что они до сих пор общаются.

Корнуэлл пользуется зеркалом заднего вида, чтобы выразить свое восхищение.

– Они регулярно звонят и пишут друг другу. Она даже наносит ему визиты, раз в год. Отец умер в июне 81-го, большое текстильное дело. Через год после развода она вышла замуж за врача, который проработал два года в медицинской службе вооруженных сил здесь, в Берлине, в 79-80 годах. Ламбер вырвал ее из мормонской семьи. Вы уверены, что именно в Атланте он...

– Это единственное, в чем я уверен, но я не думаю, что это так уж важно.

– Не важно? Это говорит всего лишь о том, что он водил за нос секретные службы целых двадцать лет!

Второй человек, которого они навещают, – женщина, как и предчувствовал Стивен. (Смит слишком фаллократ, чтобы хорошо себя чувствовать в женском обществе, и в недостаточной степени мизогин, чтобы преобразовать свою стеснительность в презрение.) Корнуэлл обходит кругом квартиру, как он делает повсюду, с натянутым позволением ее хозяйки, в то время как Стивен сбивает с толку Смита серией совершенно несогласованных вопросов, на которые экс-секретарь финансовой службы посольства отвечает любезно, начиная большинство фраз с «Странно, что вы меня об этом спрашиваете...» или «Теперь, когда вы задаете мне этот вопрос...» или «Когда я думаю об этом опять...»

В начале встречи Смит явно раздражен. Фамильярный тон Стивена, его вторжение в частную жизнь, банальность дискуссии и следующие из этого ненужные детали приводят Смита в замешательство в той же мере, как беспокоят. Потом он начинает отдавать себе отчет, что влекут вопросы Стивена и ответы его собеседницы, и, когда Стивен спрашивает его, есть ли у него вопросы, он довольствуется отрицательной миной. Однако же, едва дверцы машины захлопнулись, он роняет:

– Я никогда не присутствовал при столь бредовом опросе!

– Я убедился, что она никогда не встречалась с Анн.

– К концу я это понял.

– Я согласен, что мои вопросы были необычными.

-Необычными? Побойся Бога, Стивен! Ты говорил с ней о спиритизме, реинкарнации и памяти электрона!

– Я заметил в ее книжном шкафу книжну Жана Шарона[95] «Неизвестный Дух». Поскольку у меня не было другой зацепки, чтобы обнаружить на ее жизненном пути эффект прозрачности, я стал танцевать от этого.

– А с хозяйкой бара ты от чего танцевал?

– От одежды. Но это было гораздо легче. Мы были в ситуации, и я знал, что она видела Анн.

Смит предоставляет Стивену вести три последние беседы. Ему удается даже раз-другой вклиниться в разговор, не допуская фальшивого тона. Как бы то ни было, никто из троих не обнаружил никаких признаков, которые позволили бы предположить, что Анн встречалась с кем-то из сотрудников посольства.

По просьбе Смита, Корнуэлл высадил их напротив бара на Марбургерштрассе, перед пивной, где они должны были встретиться с Деказом, Антоном и Карло, пообедать и подвести итог утренним событиям. Они пришли на полчаса раньше. Зарезервированный ими стол еще занят торговыми служащими, заканчивающими еду. Поэтому они пока устраиваются рядом с баром, в зале, где спешащие люди и другие, попросту менее удачливые, заглатывают сэндвичи и запивают их пивом. В зале шумно и полно народу. Они заказывают в баре по кружке и занимают места за первым же освободившимся столом, в углу. Едва успев сесть, Смит бросает:

– Я удивлен, что Деказ тебя отпустил. Казалось, он не может не видеть тебя на службе.

– Но я на службе!

– О! Деказ хочет убедиться, что американцы правильно делают свою часть работы.

Стивен улыбается.

– Я вижу здесь только одного американца.

Смит кладет руки на стол и сплетает пальцы вокруг кружки.

– А я вижу здесь одного спорщика. Я тебя слушаю.

– В отношении Афин мы с тобой располагаем одинаковыми данными.

– Я очень сомневался, что мы вернемся к этому. Ты перелистал дело и убежден, что Анн Х ни при чем? Что касается меня, я поостерегся бы категоричности в том или другом смысле. Если же ты таков, то тебе придется объяснить, почему.

Деказ прав: Смит вовсе не бестактен. Стивен на пару секунд закрывает глаза. Когда он открывает их опять, то замечает над плечом американца взгляд девушки. Слегка грустный взгляд на очень красивом лице. Она сидит одна за столом, за спиной у Смита, прислонившись плечом к стеклу, отделяющему ее от улицы. Она меланхолична. Примерно как Стивен, если бы он предпринял усилие честно проанализировать свое состояние. В другое время он бы ей улыбнулся. Сейчас он принимает гордый вид.

– Камеры, Джон. Близорукость той, что работала, неправильная.

– Прошу прощения?

– Туман распространяется на все поле, а не только на черты Анн.

Смит ставит кружку, опирается на спинку стула и скрещивает руки на животе.

– Такое происходит не в первый раз, – замечает он.

– Я знаю, но, вплоть до этого момента, у нас не было оснований говорить о мошенничестве. Во всяком случае, я бы не стал. Я вернусь к этому потом. Ты знаешь аэрозольные баллоны «Start Pilot[96]»?

– Аэрозольные? Да, конечно. К чему ты ведешь?

– Вторая камера сломалась потому, что в поле ее зрения попадала первая камера, и вторая зафиксировала, как кто-то пробирается к первой, чтобы опрыскать объектив, например, эфиром гликоля, потом, после совершения двойного убийства, тот же человек, или другой, напылил поверх щелочь.

Смит хмурит брови.

– Эфиры гликоля – кислоты достаточно жирные, чтобы спровоцировать преломление, а щелочи их нейтрализуют, – комментиует он. – Ты полагаешь, что...

– Кто-то очень сильно позаботился о том, чтобы перевалить убийство сестер Кеффидас на Анн Х.

Он должен был сказать «убийство Аланы», хотя он не расположен к ляпсусам, хотя он себя контролирует. И, к счастью, его руки лежат на коленях, потому что они дрожат. Контрудар. Если он не усилит бдительность, декомпенсация выйдет на явь. Он избегает взгляда Смита, он ищет взгляд девушки у того за спиной, но взгляд теряется в слепом созерцании улицы. Он видит только отражение в стекле, он не может его притянуть. Тем хуже. Он возвращается к Смиту.

– Кого ты покрываешь, Джон?

– Что?

– С начала нашего сотрудничества ты обрываешь на корню всякие дискуссии о вмешательстве NSA и ЦРУ в дела твоей службы. А ведь именно Делоне, NSA, нас связал, и не меньше четверти досье, которые ты мне передал, могут исходить только от него или от ЦРУ.

– Я тебе неоднократно говорил, что...

– Ты не шел за мной по этой территории. Когда я в хорошем расположении духа, я принимаю это за согласие. Когда мне не по себе, я рассматриваю это как предупреждение. Вплоть до вчерашнего дня, глядя на меня, можно было подумать, чо это не имеет никакого значения. Сегодня я предоставляю тебе продолжать эти игры в одиночестве, или, точнее, в обществе Деказа. А я больше не играю. Я собираюсь напомнить тебе то, чего я, по твоему мнению, не знаю, и открыть тебе то, чего не знаешь ты.

Морщина беспокойства, скорее чем интереса, перерезает лоб Смита.

– Прошу прощения, Стивен. Как бы мне ни хотелось, я не могу тебя слушать.

Он поднимается. Стивен тоже.

– Алана Кеффидас далеко не безызвестна Интерполу. Лично я с ней встречался. Садись, Джон.

Стивен садится. Смит делает то же самое, но не произносит ни слова. Стивен предоставляет ему с минуту вариться в собственной немоте. Отдавая себе отчет, что их маневры не прошли незамеченными для девушки, опершейся о стекло, он пользуется случаем, чтобы адресовать ей улыбку, которую приберег про запас. Она возвращает ему улыбку, почти с досадой. Поскольку Смит явно собирается повернуться, чтобы увидеть, кем он заинтересовался, он спешит продолжить:

– Как ты совершенно справедливо только что заметил, Алана и ее сестра – не первые жертвы... назовем их Распылителями, даже если они не всегда прибегают к распылению эфира, ради отсутствия видео-свидетельств. Любопытно, что перед тем, как приземлиться в моем компьютере, все эти атипичные досье прошли через твою службу. Я говорю «прошли», ибо (что еще более забавно) из-за вопросов юрисдикции они не могли испариться из ФБР.

Стивен сел на своего конька и, чем больше он говорит, тем больше правдоподобным кажется ему блеф, на который он пустился. Он даже удивлен, что раньше об этом не думал, но некоторые досье, касающиеся Латинской Америки, заставляют задуматься о «распылении». Досье таких не так много, но Антон подпрыгнет до неба! Он решает блефовать дальше.

– Интерпол не предназначен для того, чтобы вмешиваться в «специаьные дела». Нам случается даже распределять их по рекомендациям. Я не говорю, ни что мы это делаем с добрым сердцем, ни что мы закрываем глаза, если за нас берется какая-нибудь международная инстанция, но, не располагая никакой дискреционной властью[97], мы стараемся вести себя скромно. Если я не ошибаюсь, те же причины не позволяют тебе полностью сотрудничать с нами.

Смит не двигается.

– Я лично дам тебе три рекомендации, Джон. Первая – извлечь из дела Анн Х все дела, про которые ты наверняка знаешь, что они дело рук Распылителей. Если ты этого не сделаешь, мы будем разбираться до конца, рискуя поставить в очень неудобное положение тех, кого ты покрываешь. Вторая – порекомендовать Распылителям решительно прекратить подражать Анн Х, чтобы делать свою грязную работенку. Иначе мы им будем вставлять палки в колеса не только по оплошности. Последняя – дать понять Распылителям, что убийство Аланы и Клио Кеффидас есть трагическая ошибка, позволив греческому правосудию судить за убийство двух сестер и сняв с должности ответственного за этот избыток тупого усердия!

Последние слова он выкрикнул. Люди рядом с ними бросают на него взгляд полуудивленный, полураздраженный. Проблеск заинтересованного удивления проскальзывает в глазах девушки, сидящей за спиной у Смита. Проблеск, напоминающий ему другие в других глазах. Его руки сжимаются на его же бедрах. Он чувствует пот, оставляемый пальцами на брюках. Тогда он удивляется собственной страстности, и это привносит спокойствие в его рассудок. Он заключает тоном превосходно нейтральным:

– Я не знаю, будет ли этого достаточно, чтобы помешать Анн Х продолжать мстить нам, вырезая наших людей. И я сомневаюсь, что это утолит боль их близких или близких Кеффидас. Но ФБР приобретет, быть может, наше доверие в достаточной степени, чтобы мы могли продолжать сотрудничество. Я закончил.

Через окно он замечает Деказа, Антона и Карло с другой стороны улицы. Он кивает в их сторону.

– Вот остальные люди из нашей группы, – говорит он, – мы можем пересесть за стол и продолжить лгать посредством замалчивания в ожидании, что ты решишь выбрать свой лагерь.

Девушка проследила взглядом его кивок. Смит не стал сводить взгляд со Стивена. Он намечает на лице различные мины перед тем, как начать говорить. Деказ, Антон и Карло переходят улицу.

– Поскольку ты обращаешься ко мне на персональном уровне, а это предполагает определенную конфиденциальность, Стивен, я постараюсь ответить тебе вежливо. (Он глубоко вдыхает.) У меня нет никаких оснований, чтобы предполагать, пусть даже в манере сугубо теоретической, участие одной из американских служб в убийстве сестер Кеффидас или в каких бы то ни было манипуляциях с досье Анн Х. Поэтому, между нами, я тебе советую проверить твои гипотезы, пересмотреть досье, которые показались тебе сомнительными и, если они таковыми останутся, изучить все возможности, возможно начиная с того, чтобы подмести под твоей собственной дверью.

Деказ, Антон и Карло стоят перед дверью пивной. Девушка поднимается. Когда их взгляды пересекаются (на фоне чопорной мимики Смита), Стивен улыбается ей. Она подмигивает ему, потом наклоняется к спине Смита и ее голова оказывается рядом с его правым ухом.

– Лгун, – выдыхает она.

Смит резко изгибается, и его глаза, так же как и рот округляются в немом негодовании. Потом его голова опускается, подбородок ударяется о грудь, а девушка тем временем выпрямляется. Она не прекратила смотреть на Стивена и все еще не сводит с него взгляда, пока вытаскивает кинжал из сердца Смита. В этом взгляде есть омерзительное обещание. Она вытирает клинок о рукав Смита, быстро, но основательно, одну сторону, потом другую, и, повернув рукоятку оружия, располагает его вдоль предплечья. Рука опускается вниз. Кинжал невидим. В зале точно такой же шум, никто не заметил, что произошло.

Стивен парализован. Даже его разум застыл. Он может только видеть и слышать.

– Белланже!

Деказ окликает его из бара. Девушка... Анн подносит палец к губам. Она по-дружески просит его молчать в то время, как ему хочется орать. Он хочет завопить «нет!», но ни малейший звук не зарождается в его горле, и рот упорно остается закрытым. Теперь он в ужасе или ему кажется, что он в ужасе, но боится он не за себя. Он боится за Филиппа, за Карло, за Антона. Они поймут, начнут вмешиваться, она их убьет.

Нет, она их в любом случае убьет. Именно поэтому она не убегает. Она могла избежать этого, уйти через другую дверь, ресторанную. Но она не двигается, она интенсивно на него смотрит, держа руки на плечах Смита, чтобы помешать ему упасть. Она ждет. Она ждет, что он что-то ей скажет.

Он хотел бы молить ее. Не трогай их. Он говорит:

– Уходи.

Слова освобождают мускулы его шеи, возвращают ему силы отвести взгляд. Он поворачивает голову к бару.

Возле кассы Деказ беседует с официанткой, которая проверяет список зарезервированных столов. Антон, у входа, дает ему знак. Карло приближается к нему. Губы Стивена опять залеплены печатью, гортань завязана узлом. Он переводит взгляд на Анн.

Ее больше нет.

Смит ударяется грудью о стол. Его голова задевает кружку, та разбивается. Стивен поворачивает голову направо и налево. Его глаза с десятую долю секунды задерживаются на каждом из лиц. Анн исчезла. Совершенно.

Кто-то кричит, но это не он.

Деказ поворачивается. Антон достает свой «хольстер». «Питон» уже в руке Карло, который нацеливает его двумя руками, на сорок пять градусов вправо, сорок пять градусов влево, приближаясь к столу, на котором лежит Смит. Деказ, в свою очередь, готовится к бою. Тень почти касается Карло, дыхание проскальзывает между ним и Деказом, призрак обходит вокруг Антона и на секунду застывает у него за спиной. Вспышка стали. Еще одно подмигивание. Дверь приоткрывается. Анн ушла.

Стивен отрывается от скамейки и приклеивается к окну. Трижды ему кажется, что он замечает ее на улице, но это не она, никого нет. Это мог быть кто угодно.

Теперь в баре только флики, они же – перед каждым входом, на улице, в зале ресторана. Эксперты возятся вокруг трупа Смита. Следователи расспрашивают клиентов и персонал. Люди, вооруженные пистолетами-автоматами, охраняют периметр пивной, ограниченный пластиковой лентой. Дюжина бронированных автомобилей перекрывают улицу. Среди толпы ротозеев десятки мужчин и женщин с микрофонами, камерами и журналистскими удостоверениями тщетно пытаются пробраться за оцепление.

Карло заставил Стивена выпить стакан коньяка. Деказ очистил верхний этаж от обедавших там клиентов. Антон сбросил все, что находилось на одном из столов. Все четверо уселись вокруг стола.

– Почему она тебя не убила?

Стивен пристально глядит на Антона и взвешивает вопрос. Он рассказал по горячим следам обо всем, что смогла восстановить его память. То есть обо всем, кроме лица Анн, которое он не помнит. Он не помнит даже, различил ли он черты лица.

– Вас она тоже не убила, – отвечает он. – Она вас, меж тем, почти касалась. Она... О боже! Это хуже, чем все, что я мог вообразить. Она в буквальном смысле способна становиться невидимой!

– Нет, – не соглашется Карло. – Я ее почувствовал. Попросту мой мозг ее не воспринял.

– Я ничего не почувствовал, – говорит Деказ.

– Я, возможно, тоже ее видел, – говорит Антон. В любом случае, я видел что-то, что меня задело. Что-то вроде миража, понимаете? В этом была какая-то хитрость, но я не способен сказать, какая. Это совсем не объясняет, почему она нас не убила.

– Это ее способ отозваться на разговор, который мы вели с Джоном. Мы говорили тихо, но она была очень близко. Она... она мне поверила. Она нас знала еще до убийства Аланы и, вероятно, квалифицировала как неопасную группу охотников. Убедившись, что группа становится вредной, она вслепую разнесла ячейку. Когда же она услышала нас с Джоном разговор, то убедилась, что группа не однородна, и что не все ее участники заслуживают одинаковых санкций.

– Прекрати называть его Джоном, – нервничает Антон. – Прежде ты звал его за глаза Смитом, и не потому ли, что он умер, ты...

Стивен поднимает руку, чтобы его прервать. Карло этим пользуется:

– Твоя гипотеза меня не удовлетворяет. Ты сказал, что она прошептала ему «лжец». Это заставляет предположить, что она не ограничивается тем, чтобы верить тебе. Она знает. Иначе бы она сказала «предатель» или «убийца» или что угодно непристойное. Из вашего разговора ей стало ясно, что мы не причастны к убийству Кеффидас, но она уже знала, что Смит замешан в этом и что он знал и покрывал тех, кто отдает ему приказы.

– Разъединить, – отпускает Стивен.

– Что?

– Я произнес слово, и она восприняла его буквально. Она нас таким образом вытащила из мешка, куда некогда забросила вместе с ФБР и еще неведомо какими сволочами из верхов. Она в каком-то смысле оказала нам милость.

Карло и Деказ обмениваются взглядом. Деказ говорит:

– Ты пытаешься взять на себя ответственность за гибель Смита, Стивен. (После замечания Антона о Джоне и Смите он не может сказать «Белланже».) Не мне тебя учить, что это обычный феномен самовнушения вины, но нам необходимо, чтобы ты рассуждал в несколько иных категориях, чем твои вывернутые потроха. В том, что касается нее, довольно анализа Карло. Она знала, таким образом, что мы не причастны к этому убийству. Расправа с сотрудниками ячейки имела целью исключительно заманить Смита в Берлин и, возможно, дать нам понять, кем в действительности являются наши союзники.

Стивен не понимает.

– Что ты сказал? – спрашивает он.

– Что расправа с сотрудниками...

– Нет, перед этим.

– Не знаю. Что Анн Х знала, что Интерпол ни при чем...

– Как могла она это узнать?

Деказ распахивает большие круглые глаза.

– От Нуссбауэра, Штамма, Инге и, возможно, Аланы собственной персоной, – отвечает Карло. То есть, в какой-то мере, от тебя.У всех этих людей есть замечательные причины поверить тебе и знать, что мы не прибегаем к радикальным методам.

Стивен закрыт как устрица. Он блуждает пустым взглядом по каждому из собеседников, но его разум не аморфен: он ускоренно воспроизводит все события последних дней и извлекает из них детали, лишенные значения. Стивен поднимается.

– Речь не шла о том, чтобы привлечь наше внимание. Речь шла о том, чтобы положить конец нашему сотрудничеству с американскими службами. И это не просто предупреждение. Она знает, кто мы такие, все по отдельности, как знала она каждого сотрудника ячейки, и она нам угрожает, по отдельности, ответными действиями, которые мы не сможем предотвратить. Подвинься, Карло, мне нужно проверить кое-что.

– Где это? – спрашивает Деказ.

– Рядом, в ячейке,.

– Мы пойдем с тобой.

Стивен вздыхает.

– Мне нужно побыть одному. Вы, возможно, привыкли к ситуациям... такого рода. А я нет. Я слегка свихнулся.

– Меры безопасности, – объясняет Антон. – С этим не играют.

– У нее было вдоволь время разрезать меня на тонкие ломтики. Поэтому твоя безопасность...

– Карло, иди с ним, – прерывает Деказ. – И приведи его в порядок.

Стивен направляется прямиком к компьютеру и подключаяется к Интерполу. Он не закрыл дверь комнаты, но Карло не вошел вслед за ним и вовсе не имеет намерения это делать, пусть даже он и не верит, что канадец настолько одержим чувствами, как изображает. Он проходится по кабинетам и ставит в холле два стула, на один из которых садится, спиной к стене, а на другой ставит ноги. Теперь никто не может открыть дверь, чтобы не сбросить его со стульев.

Стивен проводит за компьютером двадцать минут. Потом Карло видит, как он уходит из комнаты, больше желтый, чем белый, и, пошатываясь спешит к туалету. Карло идет за ним.

Стивен наклоняется над раковиной, опершись одной рукой о ее край. Его рвет.

– Давай, Стивен, очищайся. Тебе станет лучше, и мне тоже. Не беспокойся. Я знаю, что не смерть Смита привела тебя в это состояние. Видишь, я подозревал, что у тебя кое-что было с малышкой Кеффидас, но, поскольку ты не реагировал, я стал спрашивать себя, а человек ли ты.

17 марта 2000 г.

Некто, в пятницу вечером сидящий рядом с Мишелем на скамейке, очень слабо напоминает Стивена. Трехдневная щетина, темные мешки под красными глазами, растоптанные «тимберланды», развязанные шнурки, джинсы, чуть ли не до колен заляпанные глиной, пола клетчатой рубашки, выбившаяся из-под ремня, куртка с грязными подтеками по спине.

– Ты претендуешь на мое место?

Стивен, казалось, обдумывает вопрос перед тем, как ответить:

– Я ходил по лионским горам.

– Ты ходил без сна целую неделю или что?

Это верно, они не виделись уже целую неделю. Предыдущая встреча происходила в прошлую пятницу, с обычными кофе и круассанами, за несколько часов до того, как...

– Я говорил тебе об Алане?

– Гречанке?

Конечно, он ему говорил. Он рассказал ему все, начиная с момента, как Нуссбауэр вынудил его убедиться, что других друзей у него нет. И даже приятелей, но об этом психиатр не сумел догадаться. Ни друзей, ни приятелей, горстка коллег и случайные девицы время от времени, для нежности или того, что наиболее ее напоминает в его понимании, и без лишних слов.

– Да. Я провел с ней уик-энд.

– В Греции?

Стивен готов прийти в себя: вопрос его раздражает. Нет не вопрос. Необходимость отвечать заранее его опустошает, ибо придется ответить и на следующий вопрос, и еще, и еще. Но, в конце концов, он сам вышел посидеть на скамейке.

– Она была по делам в Швейцарии. Мы встретились в Авориа.

– Глядя на твою рожу, я бы сказал, что все прошло вовсе не так, как ты рассчитывал.

Мишель отвечает, не задумываясь, в то время, как Стивен должен предпринимать нечеловеческие усилия, чтобы открыть рот. Он на мгновение зажмуривается. Когда он опять открывает глаза, ему все еще кажется, что его челюсти парализованы, но он решает не обращать на это внимания.

– Было, скорее, приятно.

– Стало быть, ты влюбился. Греция – не то, чтоб по-соседству, конечно... По меньшей мере... Она тебя бросила в воскресенье вечером?

Стивен с трудом выдавливает из себя слова, Мишель их выпаливает пулеметом.

– Нет. Я отвез ее в Женеву, но...

– Итак, ты влюбился.

– Нет. (Безучастным тоном.) То есть, я ничего не знаю. Это не важно. (Теперь самое сложное.) Во вторник я узнал, что она мертва.

– Бля!

Не нужно ни останавливаться, ни позволять Мишелю себя прерывать. Нужно все выложить сейчас. Нужно.

– Она была убита после посадки в Афинах. Я это узнал, когда мы с Антоном, Деказом и Карло были в Берлине. Я рассказывал тебе, что мы, вместе с немцами и ФБР, создали в Берлине ячейку для поимки Анн? И вот, она нас разнесла в клочья во вторник, в полдень. Из-за этого я и был в Берлине.

– Удивительно.

Не останавливаться.

– И Смит там был. От него мы узнали про Алану. В конце концов, ее имя произнес Деказ, но Смит первым завел тему.

– Ох... смутные дела.

– Да, именно так. Ты не можешь даже представить, до какой степени. Этот мудак пытался нас убедить, что Алану убила Анн.

– Деказ?

– Нет, Смит.

– Все, больше ничего не могу просечь.

Боже! Их Боже! Как же Мишель взволнован!

– Американские службы подстроили убийство Аланы, подражая стилю Анн. Из-за этого она и приделала четверых наших людей.

– Твоя объяснения не стыкуются!

– Алана была подругой психиатра, который помогал Анн после...

– Нуссбауэр. Из-за него ты ездил в Грецию, и Алана его тебе представила. Прекрасно помню. Я не могу въехать, почему америкашки убрали твою подружку, и каким боком примыкает к этому Берлин.

– Я хочу обсудить вовсе не это, Мишель!

Стивен повысил тон, и это почти знак возрождения. Как бы то ни было, это уже освобождение.

– Прости меня. (Мишель виновато наклоняет голову, тотчас же поднимает ее опять.) Не мое дело, но ты обо всем этом упомянул.

Очевидно.

– Потому что все связано, и потому что я слегка сбит с толку.

– И я тоже, по меньшей мере.

По меньшей мере? Продолжим:

– Анн расправилась со Смитом на моих глазах.

– Так ты ее видел! О, Господи! После того, как ты столько времени за ней гоняешься! Ты должен быть крепко...

Мишель не договаривает. Эпитет, который он собирался произнести, кажется ему неуместным.

– Как она выглядит? – спрашивает он.

– Как идея того, что можно обделаться от смерти.

– Да ты стрейфил!

Стивен должен подумать. Испугался ли он? Нет, не так, как это воображает Мишель.

– Мое чувство ближе всего к отвращению, чем ко всему остальному.

– Это было до такой степени отвратительно? Ладно. Я мелю чепуху. Смерть, в конечном итоге, всегда отвратительна. Даже смерть мудака. Особенно, когда нет привычки к такому.

– Мне плевать на Смита и на то, что с ним случилось. В конечном итоге, даже смерть Аланы мне безразлична. Блядство! Я ведь ее не знал!

– Тебя раздражает твое собственное безразличие?

– Мое безразличие? Это вменил мне в вину Карло, когда меня рвало в раковину. Но оно не такое, как у него, не такое, как у всех остальных. Можешь ли ты мне сказать, кто находится в лучших условиях, чем ты, чтобы понять, что человеству безразлично человечество? (Что-то начинает высвобождаться, Стивен позволяет себе плыть по течению.) Существует глобалистская эмпатия и обстоятельства, которые принимаются близко к сердцу, да, но кто испытывает больше, чем сострадание к бедам кого-то незнакомого? Я не имею никакого понятия, кем была Алана Кеффидас!

– Так почему тебя рвало? Что довело тебя до такого состояния?

– Фотография. Серия фотографий. Мы как раз пытались понять, Карло, Антон, Деказ и я, почему Анн пощадила нас, и я занимался переосмысливанием деталей. Знаешь: как в фильме. События быстро прокручиваются, и кадры замедляются, когда режиссер хочет нас зацепить. У меня не выходило ни расположить по порядку эти детали, ни придать им смысл, но тут меня осенило. Я позвонил судебно-медицинскому эксперту в Афины и попросил переслать мне по сети фотографии Аланы и ее сестры.

Мишель напряжен.

– А, ну теперь понятно, почему тебя вывернуло!

Стивен его не слушает. Он в кабинетах берлинской ячейки, глаза прикованы к монитору, руки дрожат на клавиатуре. Он ждет ответа на свой второй мейл.

– Я связался с греческой полицией, с общим отделом. Они передали мне данные Аланы Кеффидас, агента по недвижимости из Хиоса, и именно тогда я убедился, что с ней не знаком.

– Она торговала дурью или что?

– Ты не понимаешь? Я встречался в Греции не с Аланой. И не с Аланой я провел уик-энд.

– Ты хочешь сказать...

– Я потребовал других подтверждений. От ее работодателя, семьи, друзей. Для очистки совести. Но я знал. Я знал уже, когда первое, полученное от эксперта, фото показалось на экране. Я даже не обратил внимания на то, что фото показалось вверх ногами. Я никогда не встречался с Аланой Кеффидас. Никогда.

– Но, в таком случае, кто же та телка, с которой ты спал?

Голос Стивена поднимается из склепа возрастом в несколько тысячелетий:

– Это Анн.

Наконец он это сказал. Уже два дня он хочет избавиться от этого груза и от непроходящей тошноты. Два дня его трясет от идеи возвращения в лавочку. Он сказал, но это не очищает ни его желудок, ни его подсознательное.

– Ты уверен в этом? – спрашивает Мишель. – Может, это деваха из ЦРУ или NSA, которую подложил под тебя Делоне, чтобы следить за тобой. Она может оказаться даже агентом Деказа, призванным тебя охранять.

– Подмигивания, Мишель. Первый раз Анн мне подмигнула перед тем, как расправиться со Смитом, и второй – после того, как пощадила Деказа, Антона и Карло. (Он тяжело вздыхает.) Точно так подмигивала Алана. Я хочу сказать: подмигивания принадлежат к ноологическим сигналам, которые позволяют нам отличать любого индивида от любого другого в... мгновение ока.

– Вовсе не очевидно.

– Мы все мигаем разными способами. На самом деле, у каждого человека есть несколько разных подмигиваний, в зависимости от передаваемого мессиджа. Соучастие, поддразнивание, соблазнение, приветливость и т.д., но, каковы бы ни были эмоции, в которые мы их облекаем, подмигивания относятся к характерным признакам нашей индивидуальности.

– У Анн и у Аланы – те же характерные мигательно-глазные признаки, так?

Помимо воли Стивен смеется. Мишель – именно та отдушина, которая была ему необходима.

– Да, и я уверен, что Анн выразила это. (Его настроение возвращается к сухой черноте.) Она по желанию трансформирует свою внешность, свой голос, свою походку, свой акцент, все свои телесные сигналы, и она способна делать это с чудовищной скоростью. Она хотела, чтобы я понял без малейших сомнений.

– Ох...

– Есть и еще кое-что, чего я не мог видеть, поскольку не знал, что нужно обратить на это внимание. У Нуссбауэра она неоднократно исчезала и появлялась, просто так, мигом. Мы разговаривали; я отнес это на счет интереса, который она питала к моей работе. Я решил, что она меня проверяет, чтобы защитить Нуссбауэра, но даже в Авориа она заставила меня говорить о моей работе. И в аэропорту, в Женеве, она настояла на том, чтобы мы расстались снаружи, под предлогом того, что ненавидит прощания в залах отправления. Я проверил. Через десять минут после рейса Женева-Афины был полет на Берлин.

– Ты думаешь, что она добралась до берлинской ячейки через тебя?

– Я никогда не говорил ей об ячейке. Нет, боюсь, что переспал с чудовищем, для которого я – открытая книга, и которому известны мой адрес и номер телефона.

Стивен встает со скамейки. К его великому удивлению, Мишель подбирает свой мешок и тоже встает.

– Если у тебя есть еще чуток того сен-верана, мне кажется, мы могли бы накваситься вместе.

Стивен настолько озадачен, что Мишель прибавляет:

– Ты помнишь блондинку?

– Немку из Юзеса, Хильду?

– Нет, твою.

– Что?

– Я много раз тебе о ней говорил. Я ее видел, кстати, и в Юзесе тоже. Сначала мы думали, что она – сторожевая собака Деказа, а потом заподозрили, что она работает на Делоне. Помнишь? Это было в день взлома. Даже если мне показалось, что при другой оказии я видел ее в темноволосом варианте, и что ты принимаешь меня за сказочника.

Стивен хватает его за руку. У него в глазах безумие, которое не удается облечь в слова.

– Ты просек, – бросает Мишель. – Возможно, неспроста у тебя не получается вспомнить о ней, а у меня не получается ее описать.

Стивен едва успевает ухватиться за спинку скамейки, и его опять выворачивает.

5 июня 2000 г.

С рюкзаком за плечами Стивен спокойно объезжает парк на роликовых коньках, а потом усаживается в буфете Обсерватории. В рюкзаке пара кроссовок, пять CD и дождевик.

Официантка приносит ему айс-ти ровно в семнадцать часов. Уже целый месяц она не утруждает себя тем, чтобы подойти к нему и принять заказ. Она выжидает, пока он устроится в одиночестве за столом и поприветствует ее взмахом руки, чтобы принести ему стакан, который она приготовила, глядя, как он въежает на аллею и притормаживает. На самом деле, уже шесть недель, как он блюдет файв-о-клок, но две из них ушли на то, чтобы прийти к договоренности. Это почти бессловесная договоренность. Жест, улыбка, будничная банальность, произнесенная вслух. Все время разные банальности. Стивен следит за тем, чтобы каждый день произносить новый штамп, на который она каждый день отвечает с новой пошлостью. Всегда встречаясь взглядами, никогда не настаивая. Всякий решил бы, что они стесняются, начиная с хозяина буфета, который не скрывает своего раздражения тем, что принимает за маневры недотеп. Им, только им самим известно, что один и только один вечер проведут вместе, или, напротив, никогда не будут вместе, поскольку никогда этого по-настоящему не хотели. Это не важно. Ни для нее, которой не надоедает даже ее работа. Ни для него, которого больше не интересуют никакие знакомства.

Это не к добру, как говорит Мишель. Стивен спит более-менее нормально с тех пор, как стал принимать транквилизаторы, но это единственное, что вернулось в норму; И еще! Каждое утро между пятью и шестью часами, он просыпается от кошмара и больше не не может заснуть. Действие бензодиазепина[98] закончилось, состояние тревоги потихоньку возвращается. Он лежит, необязательно в холодном поту, но бывает и такое и, стараясь удерживать глаза закрытыми (когда он их открывает, все становится еще хуже), придумывает историю, чтобы опять нырнуть в сон. Он воображает умиротворяющий пейзаж. Окруженное деревьями озеро весной. Лодка у причала. Он выходит из хижины с удочкой в руках. Ему ни разу не удавалось забраться дальше. Тоска возвращается. Он начинает сначала, но смягчающие детали отступают, их подавляют другие. Мечи, сабли, кинжалы, женские лица, все разные, но с одинаковыми улыбками под заговорщически мигающими глазами, из тех заговоров, за которые ставят перед судом. Его внутренности завязываются узлом, потребность вырвать наполняет желудок, сердечный ритм ускоряется и сбивается, голова откидывается, как будто он теряет сознание, он пропускает каждый второй вздох, иногда больше. Он боится умереть, он боится сойти с ума, он боится, что это никогда не пройдет.

Вначале он резко открывал глаза и рывком выскакивал из кровати, чтобы понестись в туалет. Но даже два пальца на корне языка уже не помогали вырвать. Он боится подавиться рвотой. В некотором смысле он боится бояться. Теперь он не спешит. Он заметил, что, не торопясь, подавляя панику установленным ритуалом, старательно отрабатывая каждый из жестов, он стабилизирует болезнь. Когда он встает и пускает в ход ритуал, он берет верх. Точнее, ему удается прийти в состояние, когда тревога все еще остается в нем, но он от нее не зависит. Днем он ведет открытую жизнь, а его тревога – тайную. Когда ей надоедает, она довольствуется тем, чтобы его пугать. Когда она надоедает ему, он над ней немножко подсмеивается.

Здесь мы находимся слегка за пределами допустимой паранойи. Если ты поднажмешь еще, это вызовет у меня депрессию.

Днем это работает. Как только приходит ночь, когда тревога добирается даже до кончиков волос, начинается припадок. Он говорил об этом Мишелю. Мишель провел у него три дня. Это было в начале мая и ничего не изменило. Разве что в Мишеле, который утверждает, что пристрастился к роскоши: он больше не отказывается провести ночь у Стивена или принять душ, время от времени, скорее, чем в ночлежке. Тем не менее, он отказался от ключа, который Стивен пытался ему вручить.

«Не пытайся меня ресоциализировать, Стив, иначе я потащу тебя на дно, и ты вынырнешь на улице, вместе со мной.»

Это всего лишь ирония. Они оба знают, на берегу какой бездны находится Стивен, и оба отдают себе отчет, что вовсе не нужно сильно его толкать, чтобы он провалился. Терапевт с его улицы не так пессимистичен, но начинает говорить о необходимости психологической помощи и все меньше осторожничает с формулировками.

«Недостаточно знать механизмы травмы, жертвой которой вы явились. Если бы вы были врачом, я сказал бы, что ваш диагноз верен, а ваши назначения неадекватны. Диазепины облегчают симптомы, они не действуют на разветвления, которые образуются в вашем подсознании. То же касается ваших уловок для избавления от припадков, которые больше оказывают воздействие на поведенческие нарушения, чем являются реальной работой над собой. Вам следует проконсультироваться у специалиста по виктимологии[99], хотя бы раз или два, чтобы он вас сориентировал. Воспринимайте это как дополнительное обучение.»

Деказ предложил ему то же самое. Это тем более настораживает, что он знает еще меньше, чем врач, о травме, явившейся причиной болезни. Врач ставит убийство Аланы Кеффидас, представленной как подруга, на один уровень с убийством Смита, представленного как коллега. Деказ предполагает чувство вины в отношении одного лишь Смита. И тот, и другой не имеют никакого понятия о том, чего Стивен им не открыл бы, даже если бы его жизнь была игрой. Такова она и есть, в некотором смысле, и, в любом случае, в его тревогах.

Эскулап не может его принудить, Деказ – вполне. Тем не менее, он этого не делает. Он просто ему посоветовал связаться с психотерапевтом лавочки, и Стивен это сделал. Потом Стивен проштудировал два тома по виктимологии и побеседовал с психотерапевтом, трижды. Первый раз, чтобы услышать, что он не поддается ни одному тесту, настолько легко оказалось сжульничать, и чтобы получить в свое распоряжение весь набор тестов, которые ему пришлось и проходить и анализировать самому. Во второй раз, по настоянию психотерапевта, чтобы рассказать о смерти Смита и о своих чувствах по этому поводу. В третий раз, по личной просьбе, чтобы узнать мнение психотерапевта о достоверности свидетельств в некоторых делах, связанных с Анн Х. На протяжении этих встреч он не лгал, но и правды тоже не говорил. Психотерапевт заверил Деказа: Стивен работоспособен, он был задет, но не травматизирован, и история вскоре превратится всего лишь в неприятное воспоминание.

Стивен не спрашивает себя, не прошел ли он мимо очевидности. Он в этом уверен. Кстати, это не его работа. Его работа состоит в том, чтобы...

Он больше не знает, в чем.

Что касается контракта, он выполнил миссию, ради которой его нанял Интерпол. Он обстоятельно разобрал все дела о серийных убийствах, начиная с шестидесятых годов, поднял нескольких зайцев, что все еще бегают, и позволил провести немало арестов (некоторые преступники к тому времени, когда он привлек к ним внимание полиции, успели умереть, а другие известны полиции, но до сих пор находятся в бегах.) Он выборочно засовывал нос в текущие дела, часто успешно. Иногда ему удавалось переориентировать работу топтавшихся на месте следователей. Ему случалось что-то упустить, но он ни разу не ошибся. И, бесспорно, эксгумация и восстановление досье Анн Х – самый большой его успех. Когда его не терзает тревога, он, без сомнения, – единственный в мире человек, способный завершить карьеру Анн. Он в этом столь же убежден, сколь и Деказ, хотя это далеко выходит из области его компетенции, и хотя он набит страхами. Не считая, что Анн в очередной раз исчезла из поля зрения, и он скучает в ожидании, что какой-нибудь флик на краю мира очнется, позвякивая критериями Анн Х. Но к тому времени, как он это сделает, она успеет нанести удар и исчезнуть.

Человек, унаследовавший должность Смита, настроен еще более скептически. Его тоже зовут Джон – Джон Карлайл – и он открыто сомневается, что Стивен может быть минимально полезен в их расследованиях. Он также сомневается в способности Деказа успешно координировать международные действия и отказывается воспринимать Интерпол иначе как базу данных. Что еще хуже, он отклоняет все дополнительные информационные запросы Стивена под предлогом того, что они необоснованны, и что работу ФБР не может подвергать сомнению никто, кроме ФБР. Тем не менее, он требует, чтобы Интерпол передавал ему данные, позволившие ему предположить, что некоторые расследования, проведенные ФБР, неполны и выводы их ошибочны. Они со Стивеном всерьез повздорили по телефону, и Деказ вынужден был запретить Стивену минимальные контакты с Карлайлом. Два дня спустя Карлайл, чтобы получить то, что ему требовалось, перепрыгнул через голову Деказа, и Деказу надавал по рукам его начальник. На следующее утро Карлайла вызвал лично директор ФБР. Еще через день он позвонил Деказу, чтобы извиниться за неправильную интерпретацию форм (sic!) и понадеяться, что их сотрудничество продолжится без задних мыслей на иерархически равном уровне.

– Как ты этого добился?

– Это не я, Белланже. Я даже ничего не потребовал, но полагаю, что большой начальник расщедрился на телефонный звонок аналогичному начальнику из их лагеря. Он меня недолюбливает, но еще меньше он любит, когда разводят бардак на его собственной кухне.

– И что?

– И ничего. Инцидент исчерпан, это все. Мы проживаем наши жизни, они – их, и будем стараться не мешать друг другу. Это значит, что мы возвращаемся к минимальному сотрудничеству, включая досье Анн Х. Ничто не ново под луной.

И правда, ничто не ново. При всем желании у Карлайла не больше средств, чем у Смита, чтобы вести досье по своему пониманию. Кто-то в Пентагоне, в Белом Доме или еще где-нибудь не испытывает никакого интереса и располагает неограниченными возможностями... частью которых является ФБР. На этот раз речь идет не о теории заговора, согласно святому Антону Равичу, а о собрании свидетельств очевидцев. После проверки Стивен насчитал двадцать два спорных дела, из которых девять, по сути дела, нельзя инкриминировать Анн. Все фигурируют в досье, переданном Смитом, но ни одно, по причине экстратерриториальности, не относится к компетенции ФБР. Все сводятся к уничтожению политических соперников Белого Дома или кого-то с близкими интересами. Все предполагают не только, что какая-то служба прибегает к методам Анн, чтобы замаскировать американское вмешательство в политическое поведение государств, главным образом, южно-американских, но также, что эта служба прекрасно знает, когда и где действовать, чтобы не спровоцировать временнóй или географический раскол. Даже убийство Аланы и Клио Кеффидас, каким бы пограничным оно ни было, физически можно было приписать Анн.

На самом деле, как заметил Карло, Стивен должен признать, что если бы Анн, уничтожая берлинскую ячейку, действовала не так быстро, ничто бы не заставило их маленькую группу заподозрить манипуляцию. Да еще если бы не способность Стивена оживить память хозяйки бара и не его упорное желание разобраться в убийстве девушки, с которой он спал в прошлом году.

Подобно Деказу, Карло не знает, что Стивен провел уик-энд, предшествующий убийству Аланы Кеффидас, с ее двойником. Этого не знает никто, за исключением, быть может, службы Распыления. Но тревога Стивена плюет на Распылителей. Полтора месяца она пытается ответить на вопрос, поставленный Мишелем: сколько раз и под сколькими обличьями Анн пробиралась в его жизнь.

Та блондинистая секс-бомба, с которой Мишель его видел ранней весной 99-го, и которую, как он полагает, он в тот же период наблюдал элегантной брюнеткой, и которую он узнал в Юзесе месяцем позже. Стивен осталось только зыбкое впечатление о светловолосой версии, но он вспоминает взгляд брюнетки в витрине букиниста, сразу после того, как расстался с Делоне. Его памяти не было никакого резона запечатлевать это лицо, к тому же – отражение лица, если только его черты не напоминали другие лица. Алану, в некотором смысле, да, конечно, но и другие, более давние, вплоть до этой девушки у Куды, во время завтрака без Мишеля. Это было в феврале, в субботу. Она сидела одна за столом, ближайшим к его столу, и писала, как в песне Гольдмана[100]. Именно на этой песне и держится воспоминание: она вертелась в голове у Стивена все время, пока девушка оставалась к баре. Эта песня напоминает ему еще и об Анн.

Когда она исчезала из жизни моей,

Все было сказано

В ритме блюза идеально определялось вторжение Анн в его существование. Вплоть до того, что он решил включить песню в персональные критерии. Иррационально, абсурдно, нелепо, намного превосходя обсессивно-компульсивные расстройства, которых боится его терапевт, но это работает. Не только потому, что это его успокаивает, но и потому еще, что каждый раз, когда песня пробирается в его мозг, он знает, что Анн где-то рядом.

В каждом движеньи ее – намек,

В каждой позе – тайна.

Если бы долго смотреть я мог,

Не разглядел бы лучше, чем мельком, случайно.

Именно так он ее понимает. Так он будет ее воспринимать. Слишком много играя с ним, она запустила подсознательный процесс в какой-то системе тревоги. Ибо она с ним играет. У него ушло немало времени на то, чтобы сообразить это, и он до сих пор не понимает, почему она так делает (точнее, он отказывается от простой логики вызова, которая пришла бы на ум любому профайлеру), но он уверен, что она включила его в свою игру. Остается определить природу этой игры до того, как давление, которое он оказывает на собственное равновесие, окончательно не свело его с ума. Иначе дело кончится тем, что он убьет первую женщину, напомнившую ему песню Гольдмана.

Пусть это не более чем фигура речи, поскольку он отказался от оружия, которое предложил ему Деказ по возвращении из Берлина, это произойдет, возможно, здесь, под одним из столетних деревьев, окружащих буфет Обсерватории. Пусть он никогда не видел ее в парке. Ни разу со времени их первой встречи, в январе 98-го, когда ему еще тяжело было поверить в ее существование. Но он знает об этом только шесть последних недель, с тех пор как прибег к софрологическому[101] самовнушению, чтобы порыться в пустотах собственной памяти.

Полученные результаты впечатляют настолько, что обнаруживается достаточно отходов, с которыми ему удается связать большинство своих тревог. Большинство, но не все. Помимо узурпации имени Аланы, он уверен в еще, по меньшей мере, четырех встречах. Три подтверждены Мишелем. Четвертая – это попросту первая встреча в парке Тет-д'Ор. Все прочие – как минимум, те, что были до Авориа – могут оказаться плодом ретроактивной паранойи. Как и большинство тех, что последовали за расправой со Смитом. Примерно это он себе говорит, когда разум приводит его к приступам тревоги, или когда он спрашивает себя, какие причины заставляют Анн преследовать его.

Тем не менее, он несомненно видел ее трижды после Берлина. Однажды в «Трансбордере[102]» во время концерта. Однажды во FNAC[103]'е на площади Белькур. Еще раз в ресторане на улице Дю-Бёф, где он обедал с Деказом. В «Трансбордере» он заметил, что она сидит рядом с ним только через час после начала концерта, и она мигом испарилась, как только он ее обнаружил. Во FNAC’е она ходила за ним следом по всем отделам не менее двадцати минут, чтобы исчезнуть в мгновение ока. В ресторане она дошла до того, чтобы усесться за их стол так, чтобы Деказ не почувствовал ее присутствия.

Он полагает, что вспомнил остальные случаи. На террасе кафе, в метро, в Музее Шёлка, на улице. Всегда в людных местах, часто, когда никто другой не обращает на него внимания, редко дольше нескольких секунд. Он знает, что это она. Он знает, что он не болен. Он знает, что она подталкивает его к краю. Короче говоря, он знает то, что он хочет знать, даже если осознает, что никакая из его уверенностей не выдержит объективного анализа.

Сегодня ранним вечером, в любом случае, он спрашивает себя, не должен ли он остаться до закрытия буфета, чтобы проводить официантку. Но это всего лишь принципиальный вопрос. Он слишком боится обнаружить, что официантка или любая женщина, с которой он остается наедине, на самом деле Анн. Было бы справедливее сказать, что сама эта идея его терроризирует. Как следствие, он объявил бы ей открытый бой только с очень большой осторожностью, предварительно убедившись, что ему противостоит не призрак.

Он бросает взгляд на официантку, в то время как она ходит между столами, потом другой, но она не замечает. Она занята, она знает, что он больше ничего не закажет, она подождет до понедельника, чтобы обменяться новой горсткой банальностей. По недомыслию (он, действительно, не намерен добиться ее ответного взгляда), он продолжает следить за ее перемещениями. Прикосновение тряпкой к столу, за которым только что устроилась пара пенсионеров. Чаевые, лежащие на блюдце. Обмен шуточками с четверыми подростками на роликах. Поднос, нагруженный бутылками и стаканами для семейства. Успокаивающие слова в адрес бабушки, чей внук уронил стакан на землю. Возвращение с совком и метелкой, скорее бесполезное. Кивок девушке, пожелавшей расплатиться. Никакой реакции в отношении другой девушки, которая ничего не заказала и, к тому же, не пытается ее подозвать. Скромница, которая ждет, когда к ней подойдут. Рядом с прекрасной скромницей – прекрасная тихоня, тоже одна за столом, читает и рассеянно приканчивает свой стакан. Она ставит стакан, снимает ногу с колена, переворачивает страницу и достигает конца главы перед тем, вероятно, как закрыть книгу и положить ее в сумку. Она поворачивается и встречается взглядом со Стивеном. В ее глазах – хор и акустическая гитара.

В улыбке ее расплывается рот,

Такой непристойной и мрачной.

Время подходит, она встает,

Она очевидна, прозрачна.

Прозрачна.

Все сказано.

Наконец, почти все.

Войдя в дом, Стивен задержится на третьем этаже, где живет его врач. Пришло время проконсультироваться с бихевиористом[104], адрес которого тот наверняка уже исторг из своей записной книжки. Это тот минимум, который он может дать пациенту, борющемуся с соматическими расстройствами посредством песен Гольдмана.

Тем не менее, перед тем как выйти из-за стола, он поднимает свой стакан в направлении официантки.

– За наши неразыгранные акты! – говорит он, хотя она не может расслышать его слова.

15 июня 2000 г.

Ее зовут Диана Вердье. Она эксперт при страховых компаниях. Значительная часть ее работы состоит в оценке психосоматических последствий несчастных случаев, чтобы рассчитать размер компенсации, выплачиваемой пострадавшим. Вдобавок она уже десять лет работает как психотерапевт с этими же пострадавшими. Ей сорок лет, выглядит на тридцать. Она напоминает школьную учительницу из фильма. Русые волосы собраны с очень высокий хвост, зеленые глаза под большими очками, чрезвычайно легкий малияж, прямая юбка до середины колена, серая или синяя, блузка – совсем не похожая на корсаж – почти мужская, белая или бежевая, иногда кофта, кремовая, босоножки или лодочки, темные, которые она сбрасывает, когда садится. Многие бы нашли ее красивой, но она не любит, когда ее разглядывают.

Она – не подруга и не профессиональная знакомая врача Стивена. Она его пациентка. У нее тендинит[105] из-за чрезмерных занятий спортом: альпинизм, теннис, гребля, спелеология. Все свободное время она посвящает терзанию своих мышц и суставов. Утяжеленный целибат, не обязательно хорошо продуманный.

Она начала с того, что отказалась заняться случаем Стивена. По словам терапевта, она высказала это очень твердо.

– Я больше не занимаюсь практикой, и это не случайно. Моя нынешняя работа чрезвычайно мне подходит.

Тем не менее, он ей дал номер телефона Стивена. Она позвонила ему в тот же вечер, чтобы сообщить имена и координаты компетентных коллег. Стивен даже не записал их. Что-то было в ее голосе, возможно, или в подборе слов. Едва она договорила третью фразу, он решил, что это будет она и никто другой:

– Я не собираюсь проходить лечение. Я не говорю, что оно мне необходимо, но мои личные проблемы глубоко связаны со случаем, над которым я работаю уже два с половиной года, и который я не могу отставить в сторону под предлогом того, что нахожусь не в лучшей форме.

– Именно поэтому все аналитики ограничиваются анализом.

– Я не аналитик, я криминолог, и суть моей работы состоит в том, чтобы обеспечить арест женщины, моложе тридцати лет, уже убившей более тысячи человек. Мне нужно как избавиться от давления, которое она на меня оказывает, так и понять, почему, отвечая критериям, которые я выяснил, она действует за пределами всякой предсказуемости. Вот я и подозреваю, что это имеет отношение к ее ситуации жертвы-мультирецидивиста, если позволительно так выразиться.

На другом конце линии молчание продолжалось не более пяти секунд.

Часом позже они обедали в ресторане на улице Марронье. Переход на «ты» совершился немедленно. Это было в четверг, 8 числа, с тех пор они виделись дважды. В субботу утром у Куды, во время завтрака, перешедшего в обед. В воскресенье после обеда в Изероне[106], ради первого урока скалолазания и прогулки в лесу. Три неформальные встречи, во время которых Стивен вновь пересмотрел – скорее чем пересказал – свои два с половиной года работы над досье Анн Х. Три монолога, по неизбежности, каждый из которых завершился короткими фразами о его тревогах, несколькими намеками на его манию преследования и горсткой иронических комментариев по поводу его впечатления, что он встречает Анн на каждом углу. Сама она ничего о себе не рассказывала, даже не дала своего номера телефона. Она попросту пообещала позвонить и сдержала обещание. Полноценного разговора не получилось.

– У меня нет никакого желания заниматься твоим случаем, Стивен, но я это сделаю, потому что у меня не хватает мужества стремиться к отношениям на базе амбивалентности[107]. Это не будет по-настоящему терапией, потому что ты ее не хочешь, но, тем не менее, тебе придется углубиться в проблему больше, чем ты это сделал до сих пор. Если ты чувствуешь себя к этому способным, мы начнем завтра, в восемнадцать часов, у меня, на улице Вобкур.

Сейчас, в восемнадцать часов, он сидит на диване, а она устроилась на таком же диване напротив. Между ними – низкий столик, на котором стоят графин с водой и два стакана. Она держится очень прямо, а он чувствует себя не слишком уютно. Она говорит:

– Расслабься. Я тебя не съем.

– Я прекрасно...

– Тссс... Мы оба стремимся управлять ситуацией, поэтому если мы начнем жульничать, то не продвинемся.

Он берет себя в руки:

– В чем мы жульничаем?

– В деле жертвы-мультирецидивиста, например. Это пробуждает мой интерес, но это посягательство на мою способность тебе помочь. Я называю это: жульничать. Это как будто претендовать на то, что я в состоянии тебе помочь. На одной ли мы волне?

Стивен кивает с заинтересованной улыбкой.

– Хорошо. Первое правило выработано, перейдем к следующему. У меня нет никакой навязчивой науки, у тебя – никакого движения вспять, но это не повод для торговли. Если ты мне говоришь «вчера я видел Анн», я не потребую у тебя исправить это на «вчера мне показалось, что я вижу Анн». И, призывая тебя подумать над тем, что ты обнаружил, когда понял, что Анн изображала Алану, я не жду, что ты перейдешь к пересмотру всех шаблонов профессии, ни что ты мигом выберешься из обычных бихевиористских процессов.

Стивен пытается открыть рот, она не позволяет.

– Да, я призываю тебя подумать над тем, что именно обнаружил ты в Берлине, но в еще большей степени я призываю тебя воздержаться от демонстрации интеллекта. Ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь и т.д. Мы не играем в игры и нам нечего доказывать друг другу.

Стивен опять кивает. На этот раз без улыбки.

– Это было последнее правило. Теперь мы можем вернуться к твоей берлинской поездке... (Она делает паузу, как будто подталкивая его перенять эстафету, потом продолжает.) Но прежде мне было бы интересно узнать, когда ты на самом деле прекратил рассматривать Анн как ребенка.

15 августа 2000 г.

Площадь Бален, половина первого. Все рестораны между Сен-Жаном и Сен-Полем уже наполнены. Особенно террасы. Стивену повезло прибыть среди первых.

Как всегда летом, Мишель исчез. Он должен быть где-то на юге, с группой немецких байкеров или шведских бродяг или голландских натуристов. Он торчит от северянок. В этом году он уехал довольно поздно. Он хотел увериться, что Стивен поправился. Он вернется тогда, когда вернется, но не раньше осеннего равноденствия, если только не изменит своим привычкам. В чем Стивен сомневается. Не только потому, что Мишель звонит ему раз в неделю – он, который годами не пользовался телефоном. Но он глубоко изменился. Он не ресоциализируется, это очевидно, но он найдет поперечный путь, который отдалит его от улицы и даже, возможно, от дороги. Много раз он произнес слово «община». Много раз он мечтал о мини-мире вне мира. Однажды он дошел до того, чтобы признаться, что не знает, чего ищет, но продолжает что-то искать. Он попытался работать в «Эммаусе», но не продержался там и трех дней. В лучшем случае, это ему позволило утвердиться в своем стремлении к прозрачности. Именно так он это представил.

– Мне кажется, я завидую Анн, Стив. Сам я никогда не смогу стать по-настоящему прозрачным. Всегда есть люди, которые находят средства меня видеть и даже меня разглядывать. Я не хочу быть изображением.

Мишель ухитряется вставлять имя Анн во все разговоры, какова бы ни была их тема. Стивен долго думал, что это способ Мишеля участвовать в его, Стивена, исцелении. Сегодня он знает, что в этом столько же восхищения, сколько чувства общности. В этой логической системе Анн принадлежит к его семье и является в ней блудной дочерью. Он не может судить ее поступки. Она вроде шекспировской героини – прекрасная, трагическая и неосязаемая, которая, желая победить судьбу, полностью ей покоряется.

– Она психопатка, Мишель. Уверяю тебя, что в своем жанре она на вершине эволюции, но остается всего лишь психопаткой.

– Мир управляется психопатами гораздо более опасными, чем она.

Бесполезно объяснять ему, что большинство политических, экономических и промышленных руководителей – всего лишь невропаты, это значило бы цепляться к обоим терминам, в которых почти все человечество видит только вред. Даже Стивен обязан это признать. Как бы то ни было, Мишель сумел превосходно закончить дискуссию:

– Ты решил ее сразить, поскольку у тебя нет мужества противостоять тем, кто нас произвел – ее, меня и сотни миллионов принесенных в жертву.

Дружба с Мишелем частенько доставляет душевную боль.

Деказ тоже в отпуске, со вчерашнего дня. Стивен и сам мигом почувствовал себя в отпуске: не нужно больше лавировать, чтобы избегать Деказа. Точнее, не нужно больше его информировать о полном отсутствии прогресса в n-ном пересмотре досье Анн Х. Новый подход, новая классификация, новые критерии, новая оценка, ничего кроме пылающей новизны вместо старых постулатов. Слова, которые довольно плохо сглаживают серьезный дефицит фактов. Впрочем, факты формулирутся легко: Анн испарилась. С тех пор, как она убила Смита, ни одна из полиций мира не доложила ни о чем, что бы имело к ней отношение, во всяком случае, ни о чем, что выдержало бы серьезную проверку. Пять месяцев – это самый длинный из периодов неактивности. Деказ полагает, что она еще в Берлине, или что она присоединилась к Нуссбауэру, Штамму, Инге и Изе в их новом убежище, чтобы забыть o грозных временах. Карлайл оценивает, что она бесчинствует в местах, где Интерпол или американские службы имеют мало связей и не имеют никакого влияния. Ближний Восток, в американском значении слова: где-то между Пакистаном и Марокко. В другое время Стивен, скорее всего, согласился бы с ним, по крайней мере, в моменты, когда не замечает в толпе взгляд, оживляющий его паранойю.

У него больше нет кошмаров, его больше не мучают приступы тревоги, и ему все легче и легче удается избавиться от чувства стеснения в груди, которое все еще иногда его настигает. И он все еще боится увидеть отражение Анн в витрине. Это всего лишь остаточный страх, связанный с его инстинктом самосохранения, и он знает, что не избавится от этого. Впрочем, нежелательно от этого избавляться. Он должен тем не менее ее успокоить, чтобы она появилась вновь только имея на то достаточные основания. Диана прекрасно может говорить, что они разрешили всего только проблемы, свойственные видимой части айсберга, но он чувствует, что погрузился гораздо глубже, чем она согласна признать. До того глубже, что он больше себя не узнает или, скорее, знает другим и признает, каким бы он ни был, чуть ли не поздравляет себя с этим. Это-то хуже всего: он обнаружил осознанную форму самодовольства, очень отличающуюся от того пассивного самолюбования, которое, как он теперь это понимает, он всегда испытывал вместо чувств.

Это заходит очень далеко, вплоть до того, что позвонив матери и нарвавшись на отца, он рассмеялся, когда тот объявил ему, что они опять живут вместе. Он даже пообещал в скором времени нанести им визит. И он сделает это. На самом деле, поездка уже запланирована на конец сентября, во всяком случае, у него в голове. Если он не заказал билет и не взял отпуск, то только потому что... то только потому что он не уверен, что одна из тех двух девушек, умоляющих хозяина ресторана найти им столик на террасе, – не Анн.

Это тем более абсурдно, что они вдвоем, что они прекрасно заметны, и что их очень летние наряды оставляют очень мало места, чтобы скрыть даже офисный ножик для бумаг. Даже их сумки слишком малы, чтобы уместить что-то кроме «лагиоля[108]».

Если рассудить по правде, почему Анн всегда должна разгуливать одна, вооруженная двадцатисантиметровым, как минимум, лезвием, и скрываясь от всех взглядов? Почему, если она превосходно способна к светской жизни, если она может превратить любой предмет в смертельное оружие и если она умеет исчезать в мгновение ока.

Виноват, возможно, «51[109]», или солнце, или молочная кислота в мускулах после двух часов катания на роликах в городе, но Стивена не оставляет ощущение, что эти два вопроса – фермент фундаментального открытия. У него тот же вкус во рту, гораздо больший, чем на конце языка.Поскольку ничто не появляется само, внимание Стивена концентрируется на девушках.

Да, обе они могли бы быть Анн. Они подходящего возраста и роста, как и миллионы других девушек. Тогда как он говорит себе, что для этих двух существует очень простой способ проверить. Он глубоко вдыхает, поднимается и пересекает террасу.

– Я один за столом, за которым мы легко уместимся втроем. Я вас охотно бы пригласил, но я голоден. Таким образом, если вы способны перенести недостаток общения со стороны импортного лионца...

Он машет рукой в сторону стола. Обе девушки следят взглядом за его жестом. Одна с довольной миной пожимает плечами. Вторая принимает решение с почти детским энтузиазмом.

– Мы тоже импортные, – заявляет она. – И не беспокойтесь насчет общения. Когда Паола включается, ее невозможно остановить, и я тоже не откажусь от своей доли.

Они подходят к Стивену. Хозяин пользуется этим, чтобы послать ему скорбный взгляд. Хотя, по здравому размышлению, Стивен не уверен, что его намерения столь корыстны, сколь заставляют это предположить его рефлексии по поводу Анн. Забавным образом это добавляет ему комфорта. Позднее он вспомнит, что не занимался сексом с Авориа, но, на момент, дело выглядит так, как будто он избавляется от полутора десятков лет лицемерия.

Паола – римлянка. Получив диплом по изобразительному искусству в итальянской столице, она приехала учиться в школе Эмиля Коля[110]. У нее практически нет акцента. Она живет в Лионе уже два года, но она провела здесь добрую половину детства, когда ее родители, музыканты, работали в городском оперном театре. Она гораздо менее разговорчива, чем провозгласила ее подруга и, во всяком случае, менее словоохотлива, чем та.

Фатима – из Алжира, из Константины. Она тоже учится в школе Эмиля Коля. Когда она говорит быстро, у нее появляется шероховатый акцент, и в речь проникают арабские выражения, иначе она говорит с певучими марсельскими интонациями, где она прожила, меж тем, всего три года в начале учебы. Она выглядит фрустрированной, когда вынуждена умолкать, чтобы слушать других, но она никогда не перехватывает слово.

Обе брюнетки с черными матовыми глазами. Тот же рост и размер, даже изгибы одинаковы – скорее, округлые, несмотря на сухость, обе в белом, с одинаковым макияжем. Они могли бы быть сестрами, им часто это говорят. Стивен сказал бы, что они стараются казаться сестрами, но их похожесть ограничивается стилем. Даже их пластика, неоспоримо средиземноморская – разная и отличается от пластики Аланы.

Он думает «Алана», а не «Анн», и опять чувствует во рту вкус открытия, которое ему не удаетсясформулировать.

– А ты чем занимаешься? – спрашивает Фатима.

– Охочусь за призраками.

Они удивлены, и он продолжает:

– На самом деле, я гоняюсь за одним-единственным призраком. Очень красивый призрак, который мог бы быть сестрой каждой из вас.

– Ты спирит или экзорцист, – шутит Фатима.

Взгляд Паолы говорит, что она очень хорошо поняла замысел, и ее улыбка уточняет, что его внимание ей не мешают, но и не слишком ее интересует.

– Я психолог, и на этом заканчивается все интересное, что можно сказать о моей работе.

В некотором смысле он дал понять, что предпочитает Паолу. Но Фатима отказывается это замечать.

– Какова связь с призраками?

Паола смеется. Стивен улыбается.

– У всех у нас есть свои признаки.

– Ага! Я поняла. И твой призрак – женщина. Твоя мать или твоя экс?

В конце концов, Фатима не глупее Паолы, а роль дон-жуана совсем не забавляет Стивена. Ему представляется более разумным перевести разговор на менее личные темы.

– Школа Эмиля Коля закрыта, так? И что вы делаете в Лионе 15 августа?

– Я вытянула Паолу в Кабилию[111] и на Орес[112] на двадцать дней, а следующие двадцать она мне показывала Рим. Мы планировали закончить каникулы в Испании, но стали уставать от поездок. К тому же квартира, что мы сняли в седьмом округе, – не супер, и это самое деликатное, что можно сказать, поэтому мы решили поискать другую.

– Кстати, – подхватывает Паола, – если ты знаешь двенадцатикомнатный дом, жилой площадью шестьсот квадратных метров, с садом и бассейном, меньше чем за тысячу франков в месяц, так мы берем.

Он естесственно платит по счету, они столь же естественно не сопротивляютя. Они взяли его номер телефона, но не дали свои, а он не попросил. Вполне возможно, что одна или другая позвонит. Вполне возможно, что это уничтожит приятные воспоминания, оставшиеся у всех троих о совместном обеде. Они не знают его, потому что он старался не слишком открываться, но, в их глазах, он не внушает доверия. Для них и многих других его работа в Интерполе – залог остракизма. Удивительно, что он стал отдавать себе в этом отчет лишь сейчас, но это идет об руку с его внезапно проявившейся индивидуальностью, с тех пор как Диана заставляет его работать над собой.

Вопрос: есть ли от этого какие-то дополнительные неудобства?

Ответ: не особенно. Что его действительно раздражает, так это осознание этого.

На улице Сен-Жан они свернули вправо, он – влево. Он возвращается домой.

Он снимает сумку с плеча и усаживается на крыльцо антикварной лавки, чтобы сменить кроссовки на роликовые коньки. Он передумывает и поднимается. На улицах многолюдно, слишком многолюдно, чтобы роликовые коньки не привлекали злобных взглядов (его рост и сложение защищают его от неприятных комментариев). Он обувает ролики на набережной. Он разворачивается и направляется обратно к площади Бален, чтобы выйти на нарежную по одноименной улице. Потом он забывает свернуть. Он слегка ускоряет шаг. Не достаточно, чтобы настичь двух девушек, достаточно, чтобы заметить их в толпе, плывущей к кварталу Сен-Поль.

Достигнув площади Шанж, они сворачивают на улицу Жюиври по направлению к вокзалу. Он держит дистанцию. Едва достигнув площади Сен-Поль, они сворачивают вправо, к набережной Соны. Он продолжает идти за ними, оставляя между собой и ними пятьдесят-сто метров. Они проходят по мосту Фёйе, набережной Пешри и оказываются на улице Константины. Фатима, в некотором смысле, оказывается на родине.

Стивен теряет их из виду незадолго до того, как они оказываются на площади Терро. Он опять обнаруживает их на площади. По меньшей мере, он обнаруживает Фатиму, направляющуюся к мэрии. Паола исчезла. Она должна была спуститься в подземный паркинг. После недолгих раздумий он продолжает путь. Если Паола на машине, он не рискнет преследовать ее. Фатима же, по всей видимости, спустится в метро. Она повернула на улицу Репюблик. Он слегка ускоряет шаг и сворачивает через пять секунд после нее. В этот момент кто-то похлопывает ему по плечу. Он удивленно поворачивается. Паола.

– За тобой хвост, Стивен.

Ему не только указали на ошибку, он смешон.

– Ты меня поймала, – плоско отвечает он.

– Не я.

Она мигом оглядывает улицу у него за спиной. Потом она берет его за руку, заставляет его повернуться и тащит его за Фатимой, которая идет по улице Репюблик по направлению к Бирже.

– Двое мужчин, – говорит она. – На одном бежевые полотняные брюки и желтая рубашка-поло. Он обедал за соседним столом, один, внутри ресторана. Другой – на роликах, серая тенниска, серые шорты, серые наколенники, сумка вроде твоей, тоже серая.

– Как ты...

– Мы с Фатимой привыкли к таким шутникам, но если ты удержишь типа на роликах за собой, это нам облегчит жизнь. Итак, надевай коньки и выезжай.

Она оставляет его и проходит у него за спиной. Он поворачивается. Ее больше нет. Вместо нее он замечает человека в желтой рубашке-поло, который пересекает площадь под углом.

Не раздумывать.

Он снимает с плеча сумку, усаживается на крыльцо какой-то лавки и, на этот раз, обувает ролики. Человек в желтой рубашке проходит перед ним. Конькобежец в сером остановился на ступеньках Оперного театра. Фатима продолжает путь в направлении площади Корделье.

Не раздумывать. Затянуть шнурки и ремешки потуже. Лодыжки хорошо поддерживаются. Он встает и начинает разгоняться.

Слишком многолюдно на тротуарах улицы Репюблик, он сворачивает на улицу Арбр-Сек, там поспокойнее. Он проезжает около двадцати метров и сворачивает на улицу Гаре. По гладкому покрытию тротуара скользится легко. Он бежит очень быстро. Впереди от него пожилая пара замешкалась между стеной и парапетом. На улице нет машин, он перепрыгивет через парапет и перебирается на тротуар напротив. Потом он выезжает на набережную Жана Мулена[113]. Человек в сером следует за ним. Паола не ошиблась (на этот раз он думает «Паола», а не «Анн»). Стивен пользуется зеленым светом, чтобы пересечь дорогу.

Со стороны Роны тротуар превращен в настоящее скоростное шоссе для конькобежцев: мало пешеходов (относительно), широко (достаточно), прекрасное покрытие и легкий уклон в сторону реки – идеальный коктейль для того, чтобы набрать хорошую скорость. Он наклоняется вперед и принимается свободно скользить, все быстрее и быстрее, сконцентрировавшись на движении ног. Ветер свистит у него в ушах, опьяняя. На мосту Лафайетт горит зеленый свет. Стивен двумя прыжками пересекает тротуары, набирает скорость. На мосту Вильсон – красный свет, Стивен сворачивает на мост, на полной скорости съезжает с него и пересекает дорогу прежде, чем на ней иссяк поток машин. Потом он сворачивает на набережную.

Этот берег реки оборудован. К нему пришвартованы десятки плоскодонок, большая часть которых давно уже не плавает. Склон, по которому он принимается спускаться, покатый и бугристый. Он скользит вниз, лавируя и слегка притормаживая. Теперь, на набережной с прекрасным покрытием, он сможет очень быстро бежать многие километры и, самое главное, он сможет подумать.

Первая мысль, которая приходит ему в голову, состоит в том, что ему вовсе не нужно дать понять преследователю, что он его заметил, поэтому он сбавляет скорость.

Вторая мысль тоже касается конькобежца – он вполне может быть на жалованьи в Интерполе. Деказ никогда ему не говорил, что он больше не под защитой, даже если это и так после Берлина. Напротив, если речь не идет о стажерах, которых Деказ имеет обыкновение обучать несколько извращенным способом, то можно поспорить, что за дело взялся Делоне. Если следовать этой гипотезе, то стажеров Деказа могут звать Паола и Фатима. Он принимает эту гипотезу.

Третья мысль – благодарность Диане.

Все остальные относятся к Диане, в форме ничего не обещающих намеков. К счастью, Диана – где-то между Сардинией и Корсикой и вернется только к концу недели.

Да здравствуют каникулы!

23 августа 2000 г.

– Почему ты мне не позвонил раньше?

– Встреча была назначена на сегодня. А ты?

– Встреча была назначена на сегодня.

Стивен наклоняется вперед и наполняет оба стакана водой из графина. Потом берет один из них, поднимает и говорит:

– Твое здоровье!

Впервые за пятнадцать сеансов он первым взялся за графин. Диана не может понять, намеренное ли это действие, или он попросту хочет пить. Сам он ничего не знает. Он хочет рассказать о встрече с Паолой и Фатимой, не упуская никаких деталей, вплоть до самых абсурдных мыслей. Он ждет комментария чуть более осмысленного, чем: «Почему ты мне не позвонил раньше?» Наливание воды представляется неплохим переходом.

– Ты явно чего-то от меня ждешь, – замечает Диана, – если только ты не остановился перед тем, как подвести итог своим раздумиям последних восьми дней. Почему?

Стивен во второй раз поднимает стакан и откидывается назад на диване.

– Допускаю, что я жду ободрения, – говорит он. – Теперь, после того как ты заставила меня это заметить, это обнаружилось со всей очевидностью.

– Обнаружилось что?

– Мне кажется, я вышел из тоннеля. Я надеюсь, что ты подтвердишь это. Я домысливаю награду. Не так уж хорошо для психолога.

Диана берет стакан.

– Награду? Вот это да! Тем не менее ты не собираешься подталкивать пробку, пока она не вылетит?

Стивен рывком поднимает руку и жестом показывает: предел. Потом он смеется.

– Ты хорошо знаешь, что я всегда жду, пока девушки сами не прыгнут мне в объятия. И неудачная попытка с двумя практикантками из Интерпола не изменит моего подхода.

Она не реагирует. Она ждет, и, поскольку он знает, чего она ждет, он формулирует:

– Я не уверен, что они из Интерпола. Это всего лишь альтернатива варианту с Анн, которую я считаю вполне приемлемой. Увы, чтобы ее проверить, мне пришлось бы потревожить Деказа во время его отпуска. И здесь в рассуждениях появляется прореха. Если я нахожусь под защитой, то те, кто меня защищает, обязательно предупредили Деказа об инциденте, прямо ли, или при посредничестве Карло или Антона, и один из троих, если не все трое, уже неделю находятся в Лионе, без моего ведома. Мы уже пережили подобную ситуацию в прошлом году. Деказ немедленно отреагировал и предупредил меня только тогда, когда не предупредить было уже невозможно. Очень хорошо. Поскольку я уже предупрежден, и он это знает, в обоих случаях, от Паолы, почему он не связался со мной? Диапазон ответов на этот вопрос достаточно широк. От «Деказ мне больше не доверяет» до «Он не в курсе», через все нюансы, вроде «Чем меньше приманки, тем больше шансов, что ловушка сработает». В любом случае, для меня выгоднее не перенимать инициативу.

Диана не спешит перейти в атаку и делает глоток из стакана. Потом она ставит его на стол.

– Что значит, что ты не узнаешь ничего нового на эту тему, когда он выйдет из отпуска.

– Это первое, о чем я с ним поговорю.

– Чтобы доказать ему свою благонамеренность?

– Я вполне благонамерен. Если бы мне нужно было что-то ему доказывать, так это то, что я достаточно большой мальчик, чтобы работать в одиночку. Но проблема не в этом. Я с трудом могу говорить ему о кризисе, который я преодолел, и еще меньше – о моем способе воспринимать феномен сегодня, но мне все еще необходимо стремиться к цели, на которой мы сосредоточены более двух лет. Ведь моя часть работы сдерживается тормозами и паразитами, от которых может избавить меня только он. Я должен подтолкнуть его к другим причинам, чтобы развязать себе руки.

– Причины, о которых ты говоришь, – политические, не так ли? Внутренняя кухня и отношения с американцами?

Стивен довольствуется гримасой, чтобы выразить согласие.

– Ты уже сказал, что он сделал максимум того, что мог. Что ты понимаешь под «развязать руки»?

Ответ не заставляет себя ждать:

– Не знаю.

Диана смотрит на него снизу вверх.

– Не знаешь?

– Нет. Впрочем... Ну да... Это вопрос оперативности.

Он умолкает. Движением пальца она просит его продолжить.

– У меня вряд ли получится уточнить. (Он смеется.) Даже здесь, с тобой, что уж говорить про лавочку и Деказа! С тех пор как я вернулся к более или менее нормальному существованию, меня постоянно посещают догадки, которые ускользают прежде, чем можно было бы заняться их разработкой. Тебе известно это чувство, когда находишься в сантиметре от какого-то фундаментального понимания, но тебе не удается сунуть руку внутрь?

– Почему ты считаешь, что я завершила свою карьеру?

– Потому что ты села в галошу.

Реплика выскользнула прежде, чем Стивен нашел время подумать.Он совсем этого не хотел.

– Тронута, – говорит она сухо.

– Прости, пожалуйста. Я...

– Ты не должен извиняться. Именно это со мной приключилось. Села в галошу. Но если ты не против, мы поговорим об этом в другой раз. Сейчас же наша цель обеспечить, чтобы в галошу не сел ты. Расскажи мне о своих догадках.

Стивен поднимает глаза к потолку и качает головой.

– Диана, ты действительно невероятна.

– Я сказала «пока не вылетит». Так что за догадки?

Смех и новый разочарованный взгляд в потолок.

– Мне нечего особенно сказать. Мне даже не удалось выстроить на этом гипотезу. Если начинать облекать это в слова...

– Хорошо. Не начнешь ли ты с того, что расскажешь мне, как ты представляешь Анн?

– Собственно, это... (Он вздыхает.) Очевидно, ты знаешь, что все дело вертится вокруг сакрализации представления! Я, который ворчу, когда Деказ забывает, кто я такой, едва не забыл, кто ты такая.

– Пока не вылетит, Стивен. Кто такая Анн?

На этот раз ответ прорывается мигом:

– Мираж в зеркальном отражении, в котором нет ничего нового по сравнению с тем, что я уже знал. Разница в том, что я принимаю, что это воздействует и на меня.

– Ты принимаешь?

– Поправка: мне ничего не остается, как это признать, но я это не принимаю. Не только потому, что я плохо переношу, когда мною столь же легко манипулируют, но и потому что я запрещаю кому бы то ни было навязывать мне что бы ни было.

– Если я тебя правильно поняла, она действует именно таким образом.

– Нет. Она не оставляет никакого пространства для диалога, и она не придает никакого значения суждениям, которые отличаются от ее собственных. Тогда как я решительно настаиваю на своем праве на переговоры, компромиссы и уступки. Эти два принципа противоречат друг другу. Почему ты заставляешь меня говорить о нем таким образом?

Лицо Дианы совершенно невыразительно.

– Каким образом?

– Эмпатическая идентификация. Святые дары! Ты не прекращаешь повторять «пока не вылетит», но говоришь не о себе. Ты думаешь, что я могу пройти тест, не отдавая себе в этом отчета? Анн – не младшая сетричка, которую мне хотелось бы увидеть, и не существует никакой связи между моим чувством тоски по родителям и тем, что вынесла она. Я понял, переварил и отбросил это в самом начале наших встреч. Я даже назвал это «комплексом Робинзона». Мои галлюцинации – это бутылки, которые я швыряю в море, паранойя – мой Пятница, мои приступы страха переходят в эмоциональный шантаж, с тем уточнением, что устраиваю себя его я сам. Поверь мне, в этом состоянии рассудка, моя роль искупительной жертвы получила серьезный удар по затылку. С одной стороны, мне невозможно уподобить мои отношения с Аланой насилию. С другой стороны, после такого вспрыскивания покорности, я не слишком понимаю, какой универсальный грех я мог бы еще искупить. Если уж заводить речь об ответственности, я добровольно признал бы свою одну шестимиллиардную долю. Уже это в достаточной степени сбивает с толку, если ты привык попросту исполнять служебные обязанности.

Тирада была длинной, и Стивен находит ее достаточно насыщенной, чтобы подарить Диане несколько секунд на размышления. Чтобы как-то обставить молчание, он тянется за графином.

– Ты сказал «Алана».

Блин! Он опять забыл, с кем имеет дело.

– Я произнес «Алана», на самом деле, как произнес бы «Паола» или любое другое имя в той мере, в какой мне удалось бы сохранить в памяти, но я полагаю, что впредь буду их помнить. Я не думаю, что у меня получится немедленно узнавать ее при каждой встрече. Но она не сможет больше исчезнуть из моей памяти.

– Ты полагаешь, таким образом, что Паола и Анн – один и тот же человек.

– Мне нравится формулировка, но ответ на нее: нет. Именно в этом все дело. И, хочу я тебе сказать, я беру пример с нее, с ее манеры вырывать куски научных теорий, чтобы подклеивать их к собственному мировоззрению. Тем самым, я не могу позволять паранойе распространяться и не могу видеть Анн в каждой встречной девушке ростом метр семьдесят. Разумеется, я могу уточнить критерии выбора, оценивая интерес, который испытывает ко мне девушка, то, как пересекаются наши взгляды, частоту встреч, возможные намеки и т.д., но это снабдит паранойю новым оружием. Таким образом, я не могу отрицать, что Анн способна в любом обличьи вторгаться в мое существование, и я не должен терять из виду, что она уже это делала, что она это делает сейчас и будет делать еще и еще. Поскольку это данность, на которую я не в состоянии воздействовать, мне приходится с этим считаться. Точнее, поскольку это неразрешимая ситуация в той мере, в какой она подчиняется принципу неопределенности, столь ограничивающему, как принцип Гейзенберга[114], я должен довольствоваться вероятностной оценкой присутствия Анн в моей окрестности.

Диана призывает его к порядку:

– Паолы.

– Об этом я и говорю: Паола – это Паола, как Алана была Аланой. Поскольку Паола существует, у меня нет никаких средств выяснить, маска ли это, под которой скрывается Анн, или нет. Так и произошло в случае Аланы. Я спал с одной, я приударил за другой, но я спал с Аланой, а приударил за Паолой, а не за Анн.

Стивен умолкает. Он домысливает, как Диана может проинтерпретировать его слова. Он спешит уточнить:

– Речь не идет о защите, даже если и напоминает ее. У меня больше нет ни отвращения от того, что я с ней спал, ни боязни опять попасться в ловушку. Я пытаюсь попросту дать тебе понять, что насколько бы виртуальными ни были Алана и Паола, они в полной мере существуют, когда Анн их играет. Именно эта материализация делает ее неуловимой. Таким образом, если Деказ подтвердит, что Паола – одна из его практиканток, или если я выясню, что она не была инкарнацией Анн, это не окажет на меня никакого влияния. Все это станет таким же мимолетным, как и любой из предшествующих эпизодов.

Он опять умолкает. Вкус неудавшегося открытия все еще заполняет его рот. Он долго сидит, не произнося ни слова. Диана тоже молчит. Она наблюдает за ним, подперев большим и средним пальцами подбородок, указательный прислонив ко рту. И для него, и для нее эпоха закончена. Она объявляет:

– Даже если ты думаешь, что я могу еще тебе помочь, это был наш последний сеанс.

Стивен улыбается.

– Ты полагаешь, что мне все еще нужна помощь, но ты не можешь мне ее оказать, так?

– Я, скорее, думаю, что ты не считаешь, что тебе нужна помощь.

– И что я ошибаюсь.

– Не мне решать.

– Решать мне, я знаю. Ты должна, тем не менее, сориентировать меня...

– И пустить на ветер всю работу, которую мы сделали? Мне этого мало. У тебя больше нет страхов, кошмарных снов тоже нет, и ты опять можешь встречаться взглядом с женщинами и не кастрировать себя мысленно. В твоих терминах это значит: контракт, который мы не заключили, выполнен. Теперь мне хотелось бы выпить что-то поинтереснее воды. (Она поднимается.) Шампанского или шампанского?

Она исчезает прежде, чем он ответил, и возвращается с двумя бокалами и бутылкой.

– Маленький производитель, большое шампанское, – говорит она, усаживаясь. – Я не стану сносить мечом горлышко... ты можешь усомниться в моем имени.

Совсем не замечание психотерапевта. Стивен чувствует глубокое облегчение.

– Что будем праздновать? – спрашивает он.

– Мое освобождение.

– Прошу прощения?

Она подмигивает ему, потом, очень быстро и наигранно, прикрывает себе рот тремя пальцами.

– Ой, – говорит она, – я себя выдала.

Она смеется, но, в то же время, наблюдает за ним. Он тоже смеется. Тогда она прибавляет:

– Я совершенно серьезна: я чувствую себя по-настоящему освобожденной. Я утратила привычку вести терапию и... прости меня, но ты не совсем идеальный клиент, чтобы вернуться в форму.

Она открывает бутылку бесшумно и так, что Стивен не замечает этого. Она наполняет бокалы, слегка наклоняя их.

– Чтобы понять, – прибавляет она, – нужно, чтобы ты отплатил мне тем же.

– Ты шутишь?

– Да и нет. Скажем, что твоя нарочитая некомпетентность и моя злобная зависть составляют забавную смесь.

– Злобная зависть?

– Злобная зависть? – повторяет она с интонациями Стивена. – За недостатком компетенции у тебя уже появился стиль.

– А ты разговариваешь как первый встречный, научившийся отвечать вопросом на вопрос. Что мне делать теперь? Переформулировать, отталкиваясь от одного из двух слов?

Они одновременно подхватывают свои стаканы и, глядя друг другу в глаза, чокаются: узкими частями, потом ножками.

– Оттолкнуться значит опереться на то, что собеседник только что сказал. В первой фразе я связала нас ложными противопоставлениями: некомпетентность и зависть, нарочитая и злобная. Во второй я признала за тобой одно из умений, в котором первоначально тебе отказала, и совсем затуманила смысл. Ты можешь вывести из этого, что я злюсь оттого, что не могу реализовать свою зависть, и что ты в это наверняка замешан. Что бы дала переформулировка твоей последней фразы или отталкивание от замкнутой на себе реплики?

Она делает глоток шампанского. Он тоже.

– Я заключил из этого, что мне следует подняться выше. Например, вплоть до «я совершенно серьезна: я чувствую себя по-настоящему освобожденной», потому что противоречие начинается именно здесь.

– Двойственность.

– Двойственность. Ты права: я некомпетентен.

– В той же мере, в какой я бестактна. Пусть же шампанское очистит нас своими раскрепощающими пузырьками.

Стивен поднимает свой стакан и начинает пить, толком не сообразив, почему. Инстинктивно, по-видимому. Когда он прикладывает стакан к губам, слова в его уме приходят в порядок. Он слишком быстро, рискуя подавиться, опустошает стакан, ставит его на стол и выпрямляется.

– Я понял, – говорит он.

– Эээ, – отвечает она.

– Нет-нет. Просто так выходит, что... что я всегда падаю с неба. Но не мне это тебе объяснять!

– И правда. Но не мог бы ты мне объяснить, почему мужчины всегда валятся с небес, когда я раздаю им авансы?

Он сидит с открытым ртом.

– Ты это серьезно?

– Таким не шутят!

– Я хотел сказать: ты всерьез хочешь, чтобы я тебе объяснил?

Она ставит стакан – пустой, как и стакан Стивена – берет бутылку и наливает опять.

– Потому что ты мог бы это сделать, так? – спрашивает она.

Ее голос звучит слегка вынужденно. Стивен невозмутимо замечает:

– Это укладывается в рамки моей некомпетентности.

– Именно так! Тебя не проведешь!

– Результат гарантирован по оплате счета.

– По оплате счета? Я расплачиваюсь с тобой натурой.

Она показывает свой стакан, он чокается с ней, но они остаются сидеть по разные стороны стола, и тишина, которую они заполняют тем, что потягивают шампанское, становится навязчивым. После двух попыток, которые ему даже не удается трансформировать в слова, Стивен решается нарушить молчание, рискуя уничтожить одним махом и очарование момента:

– Поскольку мы закончили... скажем так: профессиональную часть отношений...

– В которой единственным профессионалом была я, – вставляет она.

– Да, конечно. Я...

– Ты хочешь знать то, что терапевт отказался тебе сказать.

– Я хочу знать, что сказала бы подруга, которая не была моим терапевтом.

Она поеживается.

– Как ты правильно понял, зависть значила желание, в рамках моего освобождения. Но двойственность требует, чтобы, в рамках того, что я не могу выразить, существовало также желание, вполне дружеское, тебя встряхнуть, отвесив тебе какой-нибудь комментарий – злобный, ибо вычищающий все, что продолжает барахлить в твоей головке.

Стивен пытается разрядить обстановку:

– Но не страх.

– Ох, это я знаю! Как знаю, что ты мне потом скажешь «но не боль», и что и то, и другое, будет чистой правдой. Но ты не привык давать такие оценки.

– Дело опять же в моей некомпетентности.

Она кивает.

– В твоей и в моей. Ни один из нас не безгрешен, и мы вполне отдаем себе в этом отчет. Это усложняющий фактор.

– До какой степени?

– Ты вот-вот поймешь это. В твоем способе играть с кубиками – немало от фольклора, но, поскольку ты талантливый эквилибрист, ты должен быстро обрести равновесие. Если я тычу тебя носом в куски, которые не укладываются, а ты все-таки продолжаешь сборку, сооружение грозит рухнуть.

– Ну и ладно, выстрою заново.

Взгляд, которым она его одаряет, не очень-то приветлив.

– Не сомневаюсь. В чем я сомневаюсь, так это в том, что твое окружение вряд ли это оценит.

– У меня нет окружения.

– Это заметно.

Она опять берет свой стакан и доливает его, не наполняя при этом стакан Стивена.

– Хорошо. Я попытаюсь говорить словами подруги.

Он жестом ободряет ее. Она улыбается уголком рта.

– Анн посягнула на новое фантазматическое измерение. Она не только представляет для тебя всех женщин, но она может быть каждой из них. Именно за этим идеалом ты сегодня и гоняешься, а не за серийным убийцей. И ты настолько ее превозносишь, наделяя ее всеми способностями, что ты стремишься только к тому, чтобы подчиниться. Кстати, то, что ты называешь паранойей, с самым большим отрывом, объясняя твой отказ решить «эта женщина – Анн» или «эта женщина – не Анн», будь то Паола или простое отражение в витрине, больше напоминает шизофрению. Во время наших сеансов возникал вопрос, на который ты ни разу не ответил, хотя я сформулировала его десятью разными способами.

– Почему Анн мной заинтересовалась?

Диана кивает.

– Ты меня удивляешь! (Когда приходит время открыть рот, она модифицирует фразу, которую хотела произнести.) Если ты знаешь, что твоя навязчивая идея вертится вокруг этого, почему бы ее туда не поместить?

– Ты хочешь сказать: обнаруживая, что на вопрос нет осмысленного ответа, и что, следовательно, Анн не может мной интересоваться?

– Неплохо для начала.

– В таком случае, я дальше, чем ты думаешь, потому что я уже давно задал себе вопрос и до сих пор не нашел приемлемого ответа.

– И что же?

А то, что Анн ко мне приблизилась, подключилась ко мне, возобновила попытки, пощадила меня и без конца за мной наблюдает краем глаза. Если даже ты отбросишь последнее предложение, в которое ты не больно веришь, оставшихся довольно, чтобы обосновать мое упорство. Даже если она совсем от меня ускользнет, на вопрос есть ответ.

Диана вздыхает.

– Стивен. Пожалуйста. Ты не хуже меня знаешь ответ, который следует из всех этих фантазмов.

– Ты всерьез считаешь, что я способен мечтать о девице, убившей тысячу человек?

– Увы, да, и я боюсь, что это будет только усугубляться, что ты отважился, что ты перешел в область недозволенного. Именно поэтому я не хотела выкладывать тему на стол.

Стивен долго молча на нее смотрит. Потом бросает:

– Нужно подвести ее к материализации.

– Прошу прощения?

Он опускает голову на спинку дивана и подпирает ее двумя кулаками, положенными на плечи. Потом говорит очень возбужденным голосом:

– Я нашел то, что болталось у меня на конце языка всю неделю, Диана. Анн – архетип актрисы. Я никогда не смогу загнать ее в угол в одной из ее ролей. Сначала нужно заставить ее сбросить маску.

Он поднимается и отплясывает вокруг диванов что-то вроде танца сиу. Потом он становится за спиной у Дианы, протягивает ей руку и помогает подняться.

– Теперь я открою тебе, в чем на самом деле состоят мои фантазмы. У тебя есть большое зеркало?

Она застыла в изумлении.

– Большое что?

– Большое зеркало.

– В ванной. Зачем тебе?

– Помнишь, я обещал показать тебе, почему мужчины неизменно выглядят прилевшими с Марса, когда ты их клеишь?

– И для этого тебе нужно зеркало? Не очень вдохновляюще.

Стивен смеется.

– Внешность, Диана. Внешность.

Подталкивая ее через гостиную, он распускает ей волосы и укладывает их на плечах.

– Я не могу превратить тебя в красивую женщину – ты уже такова, но я могу научить тебя это показывать...

4 сентября 2000 г.

Выйдя на работу после трехнедельного отпуска, Деказ был недоступен весь день. Утром он зашел поприветствовать Стивена в его кабинете и предупредил, что у него совещание с важными шишками, которое может продлиться полдня, и что они поговорят позже. Совещание затянулось. В восемь часов вечера, когда Стивен решил, что прождал достаточно, совещание все еще не закончилось. Деказ знает его адрес и его номер телефона, если у него есть что сказать, он знет, как это сделать.

Усевшись в «Эскорт» (он ездит на работу на машине уже две недели), он спрашивает себя, следует ли ему вернуться к себе, или лучше убить несколько часов в ближнем кино. Если он выберет второе, ему придется переставить машину с паркинга Интерпола на паркинг Сите Интернасьональ. Интуиция подсказывает ему, что Деказ не пожелает беседовать с ним на виду у всей лавочки. В таком случае, кино и паркинг Сите расположены слишком близко, и его машина, так же как и машина Деказа, слишком узнаваемы. Он отправляется скучать домой.

Весь путь, который он делает ненужно запутанным, он внимательно смотрит в зеркала заднего вида. Он так делает при каждой поездке, но ни разу еще не заметил преследующую машину. Это ничего не значит: практика показывает, что у него маловато способностей для таких упражнений. Впрочем, он ограничивается тем, что принимает за игру, не без намерения изучить ее правила. Поскольку он знает, что за ним следят, он использует это, чтобы обострить чувства. Вдобавок это улучшает его отношения с вождением. На прошлой неделе он начал водительскую стажировку. Курс рассчитан на шесть уик-эндов, по четыре часа в день за рулем. Этого недостаточно, чтобы рассчитывать в один прекрасный день сравниться с Деказом, но, позволяя ему приспособиться к критическим ситуациям, особенно к заносам, такая учеба должна его расслабить. Ни на что большее он не рассчитывает.

Пешком, на роликовых коньках, в автобусе, в метро Стивен не больше преуспел в своем предприятии выслеживания. Меж тем, вовсе не вредно незаметно прощупывать толпу. После почти трех безрезультатных недель он пришел к заключению, что его неловкость должна была насторожить прследователей в первый же день, и что они предпринимают с тех пор гораздо больше предосторожностей. Он, разумеется, больше не встречал ни Паолу, ни Фатиму, которые, разумеется, не позвонили. Он же навел справки в школе Эмиля Коля. Хватило телефонного звонка, под предлогом того, что хочет записаться, чтобы стало ясно, что ни одна из двух его знакомых не учится в школе. У него нет никаких способностей к тому, чтобы практиковать, расстраивать или засекать слежку, но он знает, как манипулировать практически кем угодно, даже по телефону, чтобы получить информацию, которую его собеседник рассматривает как конфиденциальную.

У каждого – свои умения, как сказала Диана, рассуждая о совсем другом. О соблазне, кстати. Концепция, теоретические труды, посвященные которой она не понимает. Ей знакомы внутренние и внешние аспекты понятия, причины и следствия, философия и биохимия. Как бихевиорист, она знает даже все, что нужно знать о том, что с этим связано. Пятерка по теории, единица по практике. То, что началось между ними как шутка, когда речь зашла о том, чтобы забросить терапию в пользу совсем других связей, постепенно становится базой, на которой основываются их отношения. Хотя Стивену время от времени начинает казаться, что он играет в «опасные связи», роль преподавателя обаяния немало его забавляет. В любом случае он извлекает из нее удовольствия, не ограничивающиеся интеллектуальным удовлетворением. В той мере, в какой они больше не программируют свои встречи, и никто из них и слышать не хочет, чтобы пересечь порог другого, эта очень неопределенная дружба его устраивает.

«Comfortably numb[115]», гитарное соло. Стивен достает мобильник из кармана рубашки, кладет его в подставку и успевает ответить за секунду до включения автоответчика.

– Стивен, – говорит он.

– Ты где?

Деказ, какой уж есть.

– На мосту Моран.

– Ты за рулем?

– Да.

– Ладно. Паркуйся рядом со своим домом и приходи ко мне на паркинг, где спускают собак.

– Какой паркинг?

– Не помню, как он называется. Тот, где я подбирал тебя, чтобы ехать к Изе. Я буду там через полчаса.

Деказ отключился прежде, чем Стивен успел произнести: «паркинг Софителя». Поразмыслив, он не жалеет, что не успел – Деказ не хотел, чтобы название прозвучало вслух. По-видимому, он не один в своем кабинете.

Стивен ждет на набережной перед «Софителем» уже двадцать минут; Деказ опаздывает. Когда перед ним останавливается машина, он не может угадать ее марку, но это явно не «Лагуна». Как бы то ни было, дверцу распахивает, сидя на водительском месте, Деказ.

– Садись.

Стивен повинуется и немедленно пристегивает ремень.

– «Лагуна приказала долго жить? – спрашивает он.

– Я ее продам.

– И ты уже купил эту?

– «Субару»? Ага, уже год назад. Хочешь попробовать?

– Прошу прощения?

– Шутка. Впрочем... с тех пор, как ты записался на курс...

Он включает первую скорость, и «Импрезза» буквально подскакивает, встраиваясь в поток машин. Стивена вжало в сиденье.

– Стало быть, ты меня охраняешь со всех сторон, – пытается выговорить Стивен.

Деказ бросает на него заинтересованный взгляд.

– Прости, Белланже. Это не надолго, но мне придется тебя слегка встряхнуть.

С левой полосы «Субару» въезжает на скоростную дорогу в направлении Марселя. Если они направляются туда, прикидывает Стивен, дорога займет гораздо меньше двух часов. К счастью, Деказ съезжает с дороги в Солезе[116] и спускается к берегам Роны, чтобы остановиться перед рестораном. Он выключает мотор, отстегивает ремень, но не выходит из машины.

– Что касается твоего вопроса – нет, я вовсе не поместил тебя под защиту.

Стивен тоже отстегивает ремень.

– Значит, это Делоне, – говорит он.

– Когда ты это заметил?

– Во второй день твоего отпуска... – он умолкает и немедленно продолжает опять, – это лавочка, но это не ты. Так?

Деказ с досадой кивает.

– Они дождались, чтобы я покинул лагерь, и поставили тебя под наблюдение.

– Пахнет не слишком хорошо.

– Ты даже не знаешь, до какой степени! (Он поворачивается к стивену и интенсивно в него вглядыватся.) Послушай, Белланже, я не знаю, буду ли я о тебе говорить, но это последний раз, когда я могу это сделать свободно. Было бы неплохо, чтобы ты отплатил мне тем же, перед тем, как мы сможем всего лишь, мы оба, смотреть друг на друга волком.

– Ты хочешь сказать, что это, возможно, последний раз, когда мы можем довериться друг другу;

– Не возможно. Это и есть последний раз. Потом мы будем вынуждены остерегаться друг друга, лгать друг другу и, конечно, вставлять друг другу палки в колеса. Ни обещаний, ни обязательств. Будем разговаривать, не более того. Я скажу тебе, что я узнал сегодня, а ты мне скажешь все, что сочтешь нужным.

– Меня это устраивает.

– Тем лучше. Постараюсь не ходить вокруг да около. На момент в твоей квартире и в твоей машине стоят жучки, твой домашний телефон – на прослушивании, и специальная группа следит за тобой двадцать четыре часа в сутки. Они не отважились пойти дальше из страха нарваться на одну из моих групп, но, начиная с завтрашнего дня, они это сделают. Жучки в твоем мобильном, в ботинках, в квартире твоей подружки-психотерапевта, в кабинете твоего эскулапа, в скамейке твоего кореша-бомжа и т.д. и т.п. Вряд ли нужно объяснять, что они переворошат грязное белье многих поколений предков всех тех людей, с которыми ты когда-либо сталкивался, начиная с ясельного возраста.

Стивен скрестил руки. Он отдает себе отчет, что это защитная поза.

– Кому или чему обязан я таким вниманием?

– Кому? Я сказал бы Делоне, но имя не было названо, конечно. Мне только показали досье, которое ФБР присоединило к своему запросу на расследование, и некоторые части этого досье получены из NSA. Ты догадываешься, что в этом досье?

– Я тебя слушаю.

– Твоя встреча с Нуссбауэром. И со Штаммом. Твоя причастность к побегу Инге. Твои связи с Изой Штерн и Аланой Кеффидас.

Трудно сдержаться.

– С Аланой?

– Да. Они знают даже, что ты встречался с ней в Швейцарии за несколько часов до ее гибели. Если тебе интересно мое мнение, с тех пор, как ты задел Делоне, он ищет способа тебе отомстить.

Чтобы удалиться со скользкой почвы, Стивен отзывается:

– Я его задел?

– Мы подложили ему свинью, и он прекрасно знает, что зверюшка из моего хлева, но твое поведение он рассматривает как личное оскорбление. Вполне возможно также, что он не хочет вступать в прямую войну с лавочкой и берется вместо этого за меня. Ему с лихвой хватит изобразить из меня слепца и имбецила.

– Ага. Вдобавок не исключено, что он полагает, что мы очень приблизились к Анн, и считает меня единственным, кто на это способен.

– Если это так, я разделяю его мнение. Ты, действительно, единственный, кто на это способен. Нужно иметь в виду, что неофициально ФБР подозревает тебя в тайном сговоре с ней. Они даже повернули против тебя твою настойчивость в доказательстве того, что Анн не могла убить сестер Кеффидас. Они очевидно считают тебя ответственным за избиение ячейки и за гибель Смита. Таким образом, они определяют тебя как шпиона Анн в Интерполе.

– И лавочка съела это?

– В то время, как именно ты поднял зайца? Не нужно считать нас идиотами! Но, тем не менее, ты мог бы прекрасно служить ей глазами и ушами без твоего ведома, и нет ничего абсурдного в том, чтобы предположить, что она тобой манипулирует. Твое мнение?

Он ждет не мнения Стивена, а исповеди.

– Мне нужно подумать. Пойдем ужинать?

Они сидят за столом уже полчаса и изредка перебрасываются банальностями. Деказ предпочитает разговаривать с хозяином, своим другом, когда тот подходит к столу. Стивен внезапно отпускает:

– Я не состоял в связи с Аланой Кеффидас, и это не с ней я виделся в Женеве, в день ее убийства. Единственный человек, который может это отрицать – Карло. Потому что я не стал отрицать, когда он сделал намек. Прочие сознательно доставили заведомо ложную информацию. Это Нуссбауэр, Штамм и Анн собственной персоной.

Стивен не считает нужным упоминать Диану и Мишеля. Если кто-то из них двоих снабдил информацией Делоне, у того будут немалые основания отрезать ему голову, не затрудняясь формальностями.

– Все, что касается моей поездки в Грецию, а, значит, встречи с Нуссбауэром, может исходить только от клана Анн или от нас. Ты единственный знаешь, кого ты ввел в курс дела.

– NSA достаточно велика, чтобы...

– Нет. Невозможно, чтобы NSA сама по себе узнала об Алане... кроме прочего, мы сработали вполне хорошо... но это случилось недавно. Я сказал бы – в начале года. Что же до того, что меня прямо касается – все, что произошло после смерти Смита.

– Я доверяю Карло, Белланже.

– Это не имеет никакого значения. У нас нет больше средств проверить что бы то ни было. Похоже, в этом и заключалась первая цель Делоне. А вторая – совершенно отстранитъ нас от координации расследований по делу Анн Х.

– Так и есть. Надзор за досье поручен Медейросу – моему новому начальнику, которому я буду должен передавать всю переработанную и проанализированную тобой информацию. Медейрос будет единственным, кому позволено связываться с ФБР и распоряжаться потенциальными расследованиями, которые сводятся к уровню вспомогательных. Возвращение к строгому определению наших соответствующих функций. Инициатива и действия по собственному усмотрению не допустимы.

– Они не сочли за лучшее меня выгнать?

– Не принято увольнять тех, от кого ждут наилучших результатов, благодаря ли их собственным достоинствам или плотным наблюдением за всеми их поступками и жестами. И потом, не думай, что Интерпол добровольно уступает всем американским требованиям. Рано или поздно мы понадобимся американцам и тогда отыграемся.

Есть что-то фальшивое в цинизме Деказа.

– Что ты посоветуешь? – спрашивает Стивен.

– Насчет чего?

– Насчет того, как мне себя вести.

– Держать низкий профиль, вести себя благонадежно и помалкивать. Тому колпаку, под которым ты оказался, грош цена. Долго он не продержится. Медейрос потом будет за тобой приглядывать, но всего лишь из принципа, на всякий случай.

– Что ты понимаешь под «долго не продержится»?

– По полной программе до конца года, расслабленнее – еще три месяца, совсем легонько – следующие три месяца. В июле можешь быть совершенно спокоен.

По шкале Стивена июль наступит очень нескоро.

– Почему ты меня предупредил?

– Потому что я знаю, что ты что-то скрываешь, и от меня потребуют выяснить – что, от меня и от других. У меня нет никакого понятия, о чем идет речь, но я разберусь. Зная тебя, воображаю, что дело немелкое. Я и правда достаточно знаю тебя, чтобы понимать, что ты не станешь скрывать от меня что-то важное без причины еще более важной. Скажем, что я доверяю тебе и твоим оценкам.

Вот что обескураживает Деказа больше, чем все, что им вменяют в вину. Стивен улыбается.

– В том, что касается вещей, которые нужно замалчивать, чтобы не пришлось обязательно их открывать, я крупный специалист.

31 декабря 2000 г.

Если не говорить о Рождестве, что может быть банальнее Нового года?

Встреча Нового года на ферме, переделанной в замок, среди виноградников Божоле, в компании двухсот незнакомцев, обладателей свободных профессий, наряженных более или менее историческими персонажами и радостных как дети. Стивен впервые ненавидит Диану и по-настоящему ее хочет. Не только потому, что она его оставила меньше чем через десять минут после их прибытия, чтобы, под прикрытием наряда Маты Хари, протестировать свежеприобретенный соблазн на мужчинах, знающих ее только недотрогой.

Слабая копия Коко Шанель, занимавшаяся организацией вечера, следила за тем, чтобы не было одинаковых костюмов (что не помешало Стивену раскланяться с двумя Клеопатрами, из которых одна, встретив двойника, поспешила представляться Нефертити) и за тем, чтобы каждый из семидесяти изначально приглашенных позвал с собой кого-то чуждого классу (sic!), а тот, в свою очередь, пришел в сопровождении кого-то из собственных знакомых. Поэтому можно заметить некоторое количество неприкаянных, брошенных теми, кто их привел, кучкующихся возле столов с вином и закусками в надежде увидеть знакомое лицо или незнакомое, но располагающее к знакомству.

Неприкаянных, по правде говоря, не так много, и их количество убывает по мере опустошения стаканов. Кстати, Стивен вовсе к ним не принадлежит. После предательства Маты Хари его подхватила группа стилистов, фотографов, моделей и других акул моды, и он старается быть более чем обходительным. От этого – всего шаг до общительности, и он делает этот шаг, когда Тревор Рабин[117] заканчивает с вступлением к «Оwner of a lonely heart[118]», и когда Крис Сквайр[119] подыгрывает Алану Уайту[120], чтобы подчеркнуть бедра Агнес Сорель[121], ростом метр семьдесят пять, 95-60-95, протягивающей ему руку, чтобы вытащить в середину зала, где уже трясутся в танце Чаплины (Чарли[122] и Джеральдин[123]), Эсмеральда[124], Фанфан-Тюльпан[125], Мария Стюарт[126], Арсен Люпен[127], Агриппина[128] и Ланселот[129].

После «Yes» эстафету перенимают «Deep Purple», Сантана, Джексон, «Eurythmics», «Queen», а вокруг Стивена круг за кругом проплывают способом, в целом, гармоничным Шарлотта Корде[130], Жанна д'Арк, Лили Марлен[131], Джейн-Катастрофа[132] и Клеопатра, если только это не Нефертити, ему до этого нет никакого дела. Он не получает удовольствия, и даже если позволяет пропустить стакан-другой макон-вире, то не пьянеет. Цель этого – запретить Диане садиться за руль, если ей надоест расслабляться.

За несколько месяцев Диана сильно продвинулась вперед. Поменяв облик и манеру держать себя в обществе, она освободилась от груза, которым была обременена с юных лет. Но проблема в том, что нельзя одновременно быть подростком и сорокалетним человеком, не провоцируя некоторого недоумения в своем непосредственном окружении. Особенно, если окружение профессиональное, и эхо пубертатного периода выражается в видимом разгуле либидо.

Госпожа де Ментенон[133] едва успела освободить Стивена от очень приблизительного рок-н-ролла, как ему уже стучит по плечу Жан Вальжан.

– Можно тебя на минутку, Стив?

Мишель тоже сильно изменился, но перемены не так бросаются в глаза, и они были запланированы. Он прожил месяц с некой румынкой в лагере в Во-ан-Велене[134], потом перебрался в сквот в Везе[135], с одной наркоманкой и парой десятков художников, очень андерграундных, и, наконец, вернулся на свою скамейку в Эне, дважды отлучаясь с нее в Севенны[136]. Когда Стивен спросил у него, почему он так часто уезжает на юг, он ограничился тем, что напел три куплета из Рено[137]:

Экологично мы живем

С дружками, без проблем.

У нас есть дом – крутейший дом,

Пускай похож на хлев.

Мы любим козочек пасти

И в феньках знаем толк.

У нас работа не в чести –

Она, поди, не волк.

Но жутких требуют забот

Огромных три гектара.

Там травка нежная растет,

А от нее такой приход –

Сильней, чем от «Рикара[138]».

Вкратце: он нашел себе компанию и застал ее в процессе формирования. Он нашел именно то, что искал, когда не знал, чего ищет. Стивен оценивает, что самое позднее весной Мишель оставит Лион навсегда. Впрочем, он, возможно, это уже сделал, но еще не вполне уверен, что Стивен справляется в одиночку. Именно по этой причине он принял приглашение на новогодний праздник. Потому что, в некотором смысле, есть еще слишком много вещей и людей, которых Стивен не замечает.

Они облокачиваются на барную стойку, поближе к бочке с маконом. Музыка играет настолько громко, что никто не может их слышать.

– У меня дурные предчувствия, Стив. Я пересмотрел тут всех под лупой, и не нахожу в зале никого из твоего почетного эскорта.

Возвратившись в квартал Эне, Мишель засек три сменявшие друг друга группы слежения. Стивен уже успел обнаружить одну из них своими собственными методами. И, по опыту, он ничуть не сомневается, что Мишель прав насчет двух оставшихся.

– Деказ был прав с точностью до дня, – говорит Стивен. – Лично я считаю, что это скорее хорошая новость.

– Ага, а я полагаю, что это абсурд! Уже четыре месяца они не оставляют тебя ни на минуту и вдруг бросают в день, когда ты должен встретиться с двумя сотнями весельчаков, не фигурирующих в их делах? Прости меня, но это дурно пахнет.

– Сегодня праздник, Мишель. В Интерполе, как и повсюду, устраивают так, чтобы на Новый год работали не те же люди, что на Рождество.

– У них и так было три группы, зачем заводить четвертую? К тому же...

Он не окончил фразы, и Стивен его подталкивает:

– К тому же что?

– Я хорошо знаю, что ты больше и слушать не хочешь о таких вещах, но здесь есть девица, которую я точно видел раньше.

– В зале не меньше сотни жительниц Лиона, из которых треть наверняка раз в неделю прогуливается по улице Виктора Гюго, ты...

– Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю.

Стивен улыбается.

– В таком случае, будет проще всего, если ты подведешь меня к ней.

– В этом не будет нужды.

Мишель смотрит поверх плеча Стивена. Тот оборачивается, чтобы обнаружить, что к ним направляется прелестная Шехерезада. Она смотрит Стивену прямо в глаза и покачивается в ритме первых нот «Отеля Калифорния[139]». Она протягивает ему руку, он хватает ее за руку, обнимает за талию и закручивает в танце. Мишелю он шепчет:

– Интерпол.

Шехерезаде, громко, он говорит:

– Рад видеть тебя, Фатима. Так это ты на страже сегодня вечером?

Она прижиматся к нему и увлекает его к танцующей публике.

– Меня зовут не Фатима.

Стивен делает три длинных шага, они описывают полный круг и попадают в центр танцзала.

– И ты не в большей степени Шехерезада, чем я – последний из могикан.

Она скользит щекой по его щеке и шепчет ему в ухо:

– Меня зовут Надья.

Стивен вертит головой по сторонам.

– Я не вижу Паолы. Как ее зовут по-настоящему?

Шехерезада-Надья слегка отстраняется от него, чтобы одарить его сокрушенной улыбкой.

– Я прекрасно заметила, что ты испытываешь к ней слабость, но это не причина не обращать на меня внимания, когда я в твоих объятиях. Я гордая, представь себе. И сейчас ты можешь рассчитывать только на меня.

Перед тем, как опять прижаться к нему, она ему подмигивает. Ее подмигивание не напоминает никакое другое.

– Почему я должен рассчитывать на тебя?

– Потому что Диана Вердье десять последних лет проходит сеансы психоанализа и сменила психоаналитика вскоре после того, как познакомилась к тобой.

Стивен не верит своим ушам. Деказ, меж тем, его предупреждал: Интерпол ничего не пускает на самотек.

– Ты познакомился с ней 15-го июня, – продолжает Надья. – Ее психотерапевт вышел на пенсию 30-го. Он планировал доработать до конца года, но серия случайностей подтолкнула его к тому, чтобы ускорить отставку. Одна из этих случайностей – появление чрезвычайно способного молодого психолога, учившегося в США, который унаследовал не так много клиентов, но твоя подружка попала в их число.

Нет нужды искать в этом руку Делоне. Руку и слабость, которой лавочка пользуется у него под носом. Надья продолжает:

– Психотерапевт не мог заставить Диану говорить о тебе, чтобы не вызвать ее подозрений, но он сумел выяснить, что ФБР требует от Интерпола внутреннее расследование на базе того, что NSA не собирается подкреплять документально.

– Я в курсе.

– Ты в курсе чего?

Возможно, он отреагировал слишком быстро, и Деказ рискует на этом основании потребовать это от него. Тем хуже. Откровения Надьи доказывают, что он слишком далеко подтолкнул пробку:

– Того, что ФБР всучило Интерполу. Мои отношения с Изой и Аланой, мое присутствие в женевском аэропорту в ночь убийства Аланы, моя встреча с Нуссбауэром и короткое рукопожатие с Инге Штерн. Остальное – прикрасы.

– Что остальное?

– Мой так называемый сговор с Анн Х.

Он чувствует щекой досаду Надьи.

– Стивен, NSA приняла это за чистую монету исключительно потому, что Диана рассказала своему психотерапевту о том, что она считает галлюциногенными феноменами параноидального происхождения.

– Я не понимаю, как они могли поверить, что я спелся с Анн. Они просто пытаются устранить меня, чтобы продолжать свои грязные делишки. И, усердствуя в этом, они сумели всего лишь засунуть вам в ухо жучка. Ты мне не скажешь, доверяет ли мне еще лавочка.

Он чувствует, что его последняя фраза смущает Надью. Хотя она решила ее проигнорировать:

– Диана больше им не подходит, потому что вы завершили лечение, и потому что она занята собственными дурацкими проблемами. Им нужен новый источник.

– Его не существует.

Надья опять чуть отстраняется, чтобы взглянуть на него. Потом она опять прислоняется к его шее и выдыхает:

– Твоя наивность возбуждает.

– Спасибо за комплимент.

– Не стоит благодарности.

Стивен думает о Мишеле, но очевидно не может его упомянуть. Он очень не много говорил о нем с Дианой, и у той не было никаких оснований упоминать Мишеля во время сеансов психоанализа. Поэтому, насколько известно Стивену, ни американцы, ни Интерпол не могут подозревать, насколько откровенен он был с Мишелем.

– Я наивен до того, чтобы не видеть, кто может стать этим источником, – отвечает он.

– Танцор-могиканин, изображающий, что изо всех сил ухлестывает за Шехерезадой, по-видимому, не имеющей ничего против.

– Я?

Вздох.

– Кто лучше тебя способен информировать их о том, что знаешь только ты?

– Я вовсе не собираюсь...

– Они не спрашивают твоего мнения.

– Ты хочешь сказать, что они готовы подвергнуть меня пыткам, чтобы заставить подписать ложное признание?

– В стиле заведения, скорее – стресс, лишения и барбитураты.

Он легко может вообразить, что она знает, о чем говорит, но ему не удается воспринять ее слова всерьез.

– Поверь мне, если еще осталось что-то, что я знаю, а они не знают, это не представляет для них никакого интереса. И, если у них остался еще минимальный здравый смысл, они сильно усомнятся в этой информации.

– Их интересуют в первую очередь ваши общие знания.

– Ты хочешь сказать: то, что мне известно о них? У меня есть подозрения относительно кучки дел, которые они навесили на Анн, но у меня больше нет доступа к файлам и, в любом случае, средств одного Интерпола не хватит, чтобы вывести их на чистую воду... если еще существует политическая воля это сделать.

Надья слабнет в его объятиях. Когда она отвечает, в ее голосе он к своему удивлению обнаруживает уныние.

– Ты ребенок в мире детоубийц, Стивен. Никто ничем не сможет тебе помочь, если ты не решишь повзрослеть. Я явилась не за тем, чтобы учить тебя уму разуму, я просто хочу сказать, что когда Интерпол ослабит давление, америкашки, некоторые из америкашек, смогут усилить собственное давление. Если бы ты инстинктивно не отреагировал на убийство сестер Кеффидас, они были бы рады предложить тебе место в одной из их служб. Сегодня же они заинтересованы убрать тебя из игры. Сейчас я тебя оставлю. Скоро мы опасно приблизимся к часу больших нежностей, а я испытываю ужас от того, что мне слюнявят лицо.

Он не пытается ее удержать, когда она отстраняется от него и исчезает в толпе танцующих. Ему хотелось бы на мгновение застыть с болтающимися руками и пустым взглядом, спрашивая себя, почему у него появилось тревожное впечатление, что ему нужно, чтобы его поучили уму-разуму в гораздо большей степени, чем она имеет в виду, но он боится, что другая пара рук воспользуется открытыми объятиями во время n-ного медленного фокстрота, рок-н-ролла или чего угодно другого, чтобы повиснуть на его шее, талии или любой другой части тела, какую ему совершенно не хочется сдвигать с места. Он выбирается с танцплощадки, ловко лавируя и точно ставя свои мокассины, и поднимает голову только когда подходит к бару, чтобы поискать Мишеля. Но его взгляд выделяет другое лицо, поверх кимоно из бело-голубого шелка, лицо, напудренное рисовой пудрой, с которой превосходно контрастируют подведенные черным глаза и очень красные губы. Лицо едва заметно улыбается, как умеют только персонажи лучших манга, и эта улыбка адресована ему, ему одному. В то время, когда он решает пойти навстречу улыбке, кто-то стучит ему по плечу. Он оборачивается. Это опять Мишель.

– На минутку, – говорит он.

Когда Стивен опять оборачивается, японка исчезла. Он возвращается к Мишелю и берет кем-то предложенный бокал белого вина.

– Ну и? Что сказала тебе девица из Интерпола?

Стивен корчит гримасу.

– Не уверен, что понял, но, по большому счету, у нее те же дурные предчувствия, что и у тебя.

– Ну вот, и преставь себе, что мои ничуть не улучшились! Ты не хочешь свалить отсюда?

Стивен изображает раздумия.

– Хочу, но не могу заставлять Диану возвращаться пешком.

– Ох... Что по-настоящему нелегко, так это угадать, с кем она отсюда уйдет, но будь спокоен, уйдет она не одна. Тебе нужно всего лишь оставить сообщение на ее автоответчике. Я уверен, что ты ей не понадобишься.

Стивен смотрит на часы. Без десяти полночь. Если они не уйдут сейчас, то не смогут удрать еще, по меньшей мере, час. Он вытаскивает из маскарадного костюма мобильник.

Сюрприз, который поджидает их на импровизированном паркинге, вовсе не во вкусе Стивена: какой-то внедорожник совершенно заблокировал его «Эскорт».

«Вот дерьмо! – ругается он. – Я вижу, мы созрели к тому, чтобы в самый неподходящий момент свалиться в ров со штабелями львов.

– Тебе просто нужно уйти полем. Если ты не выйдешь за край, ты не должен влипнуть.

– Загвоздка в том, что между полем и машиной – сточная канава.

Мишель приближается к внедорожнику и проверяет дверцы. Разумеется, они заперты.

В тот момент, когда они решают вернуться в зал, двое мужчин выходят из микроавтобуса, запаркованного по другую сторону аллеи.

– Проблемы, господин Белланже?

Да, очень большие проблемы, и Стивену нет нужды знать, что эти двое держат в руках, чтобы догадаться, что он не решит свои проблемы несколькими фразами.

– Предположим, да, – отвечает он.

Он не знает, что говорить. Он не знает, что делать. Он надеется только на то, что Надья видела, как они выходят из зала, что она не одна, и что дюжина агентов Интерпола внезапно возникнет из-за деревьев.

Когда двое подходят поближе, он замечает, что они держат руки в карманах курток. Опасность заключена в содержимом карманов. Мишель принял позу, не оставляющую никаких сомнений насчет того, что он рад перейти в рукопашную. Открываются задние двери микроавтобуса, и оттуда выходят двое другий людей. Еще двое маячат в тени перед входом в замок.

Тот, кто говорил, протягивает руку в сторону Стивена. По расслабленности жеста тот уверяется, что новоприбывшие тоже не из лавочки.

– Попрошу ваши ключи.

Мишель готовится к бою. Чтобы удержать его, Стивен кладет руку ему на плечо, а второй рукой протягивает ключи. Человек кивает на задние двери микроавтобуса.

– Ваш автомобиль будет запаркован перед вашим домом. Ключи вы найдете в почтовом ящике.

Как будто он имел в виду: «Не беспокойтесь, вы вернетесь к своей обычной жизни завтра.» Или послезавтра, или никогда, это не более чем успокаивающие слова, чтобы предотвратить крики и неудобства чрезмерного сопротивления.

– В таком случае, моему другу вовсе ни к чему садиться в автобус. Вы сможете отвезти его на моей машине.

– Господин Белланже, пожалуйста. Мы все профессионалы. Не принуждайте меня говорить пошлости.

Опять успокаивающие слова. Стивен знает, что все эти смягчающие фразы должны бы, напротив, навести на него ужас. Он даже втайне убежден, что нужно использовать свой шанс. Но у него недостаточно сил, чтобы лезть в драку, единственными итогами которой явились бы провал и болезненное пробуждение. Возможно, попросту он больше боится смешных ситуаций, чем всех этих людей и тех, кого они представляют.

Да, именно так. Чтобы смело противостоять Делоне, ему нужно сохранить достоинство. Как подобает профессионалу.

В конце концов, сдаться на бойню – не самый бесчестный поступок.

1 января 2001 г.

Стена приближается высотой к пяти метрам; в ней – всего одни бронированные ворота, а за ней – десять гектаров парка. Верх стены скошен и снабжен невидимыми снаружи пятью рядами проволоки, по которой пропускается ток. Напряжения, циркулирующего в этой цепи, достаточно, чтобы отпугнуть человека, но недостаточно, чтобы убить. Речь идет не столько о том, чтобы не допустить проникновения снаружи, сколько о том, чтобы воспрепятствовать пациентам самовольно покидать заведение. Обычная практика для психиатрической больницы. Впрочем, вся система безопасности того, что именуется домом отдыха, вполне традиционна. Несколько видео-камер, установленных на деревьях, окаймляющих аллеи, особенно ту, что идет вдоль стены. Несколько галогеновых ламп. Никаких видимых электронных устройств, кроме дистанционного управления воротами. Кроме собак, свободно прогуливающихся по территории с наступлением ночи, видно только само предполагаемое убежище для восстановления сил утомленных ответственных работников и прочих депрессивных маньяков с суицидальным уклоном – логово, которое Наис искала многие недели.  

На самом деле речь идет не о логове, а об узле связей в неизменной сети , что-то вроде центра перераспределения в непонятной системе распределения. Речь идет не об электричестве, воде, газе или информации, а о власти и, более того, о гегемонии. В той мере, в которой поведение отдельного человека имеет гораздо меньшее влияние на общую энтропию, чем взаимодействие многих людей, и в которой целое не сводится к сумме составляющих его элементов, речь идет о сложной системе. Обнаружив это, Наис решила составить модель, как это делают энтомологи, описывая процессы самоорганизации у некоторых видов насекомых, но быстро поняла, что, чтобы объяснить некоторые процессы, ей придется учесть динамику биовариабельности.

Этот подход и привел к обнаружению логова. Существование же его и тысяч ему подобных логически следовало из системы, потому что, чтобы производить и распределять питательные корпускулы, власти испытывают необходимость в центрах производства, распространения, контроля и перераспределения. Наподобие узлов на ткани, стягивающихся к супер-узлам. Наис еще не до конца вычислила супер-узлы, но она изучила закон власти, который поможет ей подняться до них по иерархическим гроздьям и, в особенности, она знает, что достаточно разрушить от пяти до пятнадцати процентов, чтобы уничтожить всю систему.

Она не заинтересована обрушить систему, ее цель не в этом. Напротив, благодаря сложности системы, она предвидит возможность исключить себя из нее, по меньшей мере вычеркнуть все подходы к Наис. Достаточно уничтожить супер-узел, через который проходит все, что с ней связано.

В любом случае, она гораздо лучше стала понимать, как Следопыты находят ее и почему они возникают только в больших городах, посреди толпы, которая должна бы, напротив, помогать блюсти инкогнито. Потому что, на самом деле, она не более анонимна, чем кто угодно, и что логова накапливают наблюдения тысяч Сторожей, большей частью невольных. Флики, киоскеры, билетеры, бюрократы, водители, квартирные хозяева, продавцы, официанты, социальные работники, художники. Ничего из того, что говорится, пишется или докладывается, не имеет особенного значения, но никакая корреляция не проходит незамеченной, и все они отфильтровываются в формате супер-узлов. Это нудно, неточно, избыточно, субъективно до абсурда, но это срабатывает всякий раз, когда очень точно определяется то, что нужно искать.

В некотором смысле существует формат Наис, который дергает за цепочку звонка Наис всякий раз, когда десять, двадцать, сто критериев Наис удовлетворяются более или менее одновременно. И логова служат всего лишь для накопления и передачи информации, без минимального понятия о том, что именно они собирают и пересылают. Кроме того, они служат прибежищем для Следопытов и Охотников, обеспечивают им при необходимости техническую поддержку и закрывают глаза и уши, чтобы случайно не выяснить, кого те выслеживают и за кем охотятся. Логова столь же невинны, сколь ребенок, выколовший глаза коту старушки-соседки.

Сегодня Наис уничтожит логово.

Такое уже произошло однажды, но разница с том, что в первый раз она не знала ни принципа логова, ни того, что оно находилось в зачаточном состоянии. То было всего лишь ответвление главного логова. Кроме того, ею двигала всего лишь необходимость преподать урок. Например, она хотела показать деточке, что боль – не простая иллюзия духа, как это принято считать. С тех пор некоторые признаки в поведении ребенка позволяют предположить, что урок усвоен. Взрослые, которые обманывали ребенка, тоже поняли урок, но так, как понимают взрослые: обходя урок, приспосабливая его к своим нуждам, запасаясь средствами, которые позволят избежать следующего наказания. Что хуже, они собираются отразить удар и перенаправить его на обидчика. Другого объяснения собакам нет.

Увы, Наис больше не боится ни собак, ни любых других животных. Она все еще не знает, как обмануть их восприятие, но она воспользовалась своим последним визитом в Берлин, чтобы провести несколько недель в центре дрессировки, а потом в цирке, где она научилась их задабривать, ими командовать и, в особенности, их успокаивать. Как и люди, животные – незамысловатые твари и, как и у людей, их сознание – сложная система. В ней просто меньше звеньев, не намного меньше, и горстка узлов, через которые проходят все нити. Страх – одна из этих сверхсвязей. И Наис научилась ее обходить. Животные ее чувствуют, видят, слышат, но предпочитают ее игнорировать, поскольку от нее исходит еще меньше опасности, чем от воздуха, которым они дышат.

Восходящую луну не видно из-за толстого слоя темных туч, и ночь непроницаемо черна, когда Наис перелезает через стену при помощи приставной лестницы, позаимствованной на ферме по соседству. Наис в черном от кроссовок и до капюшона. Даже лицо ее покрыто смесью туши для ресниц и увлажняющего крема. Ее способны выдать только белки глаз вокруг контактных линз, тоже черных. Но от кого она прячется? Она знает, где расположены видео-камеры. Она знает, как проходят инфракрасные лучи, испускаемые галогеновыми лампами. Она знает все, что нужно знать о заведении, которое она уже дважды посещала.

В центре – замок конца XIX века. Провинциально претенциозный замок, построенный на успехе, достигнутом в другой провинции, слегка более восточной, гораздо более северной, гораздо более холодной. Перед замком небольшая оранжерея пылится между конюшней, переделанной в псарню, и беседкой, увитой розами. Наис идет вдоль псарни под безразличными взглядами собак, проникает в оранжерею через окно, замазку которого она сколола еще во время своего второго визита. У оранжереи и замка – общий бойлер, установленный в связывающем их подвале, рядом с топливным резервуаром. Люк, ведущий в подвал, защищен только навесным замком, который она отперла отмычкой, когда явилась сюда во второй раз.

Со стороны оранжереи в котельную нужно входить по металлической лестнице. Со стороны замка котельная переходит в серию сводчатых подвалов, с коридором, который заканчивается лестницей, ведущей в места общего пользования. Лестница упирается с дубовую дверь, запертую на замок – явный ровестник здания. Наис легко с ним справляется, после того, как убедилась, что из прачечной, по ту сторону двери, не доносится ни звука. Дверь прачечной не заперта. Она ведет к черному входу в замок, где начинается черная лестница, поднимающаяся до чердака, где некогда обитала прислуга. Сейчас, разумеется, здесь нет никакой прислуги; медицинского персонала или пациентов тоже нет. Вход ведет еще и к кухне. Дверь ее приоткрыта, в проем просачивается свет, а доносящиеся звуки говорят о том, что там завтракают. Два голоса обмениваются шутками по-английски. И в одном, и в другом слышен типичный французский акцент.

Наис вызывает в памяти комнату и оценивает позиции обоих мужчин. Они сидят один напротив другого в центра стола, в двух-двух с половиной метрах от двери, перед которой она стоит. Никакой шум не позволяет предположить, что в кухне находится кто-то третий. Для оказии и чтобы не было недостатка в символах, она решила остановиться на дайсё[140]: вакидзаси и катане[141] в плечевой перевязи, на спине, и козука[142] у пояса. Оба меча – в деревянных ножнах, покрытых черным лаком.

Наис вытаскивает катану, толкает дверь, как это сделал бы человек, привыкший к зданию, и, подпрыгнув, на коленях скользит по дереву стола к двум мужчинам. У них хватает времени только на то, чтобы удивиться. Одним движением катана перерезает горло одному и вонзается в шею другого. Просто.

Она пересекает столовую и маленькую гостиную, едва освещенные тусклыми ночниками, и оказывается в зале. Прямо перед ней большой салон, перестроенный в ряд врачебных кабинетов, с коридором вдоль них. Слева – парадная дверь, которая открывается в сад. Справа – тонко отделанная лестница, ведущая на верхние этажи. Лестница освещена; из-под дверей кабинетов, служащих офисами, не просачивается ни тонкой полоски света. Она засовывает катану в ножны, вешают их на спину и поднимается.

На втором этаже – большой зал с биллиардом, многочисленными карточными столиками, телевизором и креслами. Имеются также зал заседаний, спортивный зал, комната отдыха и, в другом крыле, полностью оборудованная квартира. Все помещения выходят в общий боковой коридор. Он освещен, так же как игровой, спортивный и совещательный залы. Стоя на лестнице, она услышала звук отскакивающих шаров и различила четыре голоса. Она продолжает подниматься.

На третьем этаже – анфилада квартир, скорее чем комнат, она проходит через них. Там спят двое мужчин. Она поражает их в сердце козукой. Легко.

Наверху, на чердаке, прежние комнаты для прислуги перестроены в квартиры для обслуживающего персонала. По крайней мере, так значится в планах дома отдыха. Но квартир больше нет, а есть информационный центр в ящике умеренного размера, километры кабелей, внутренняя стенка и, по другую ее сторону, множество параболических антенн, одна из которых диаметром шесть метров. На чердаке никого нет, Наис спускается на второй этаж.

Непосредственно перед тем, как достичь площадки, но не останавливаясь, она вытаскивает катану и вакидзаси из ножен. Вакидзаси – в правой руке, катана – в левой. Она идет по коридору вплоть до открытой двери игрового зала, останавливается у дверного проема и на секунду просовывает голову, чтобы сделать мгновенный снимок комнаты. Примерно в шести метрах от двери, четверо мужчин с биллиардными киями в руках готовятся начать новую партию. У двоих из них – оружие, в кобурах под мышкой. Двое других выложили кобуры на спинки кресел. Больше никого в комнате нет.

Наис входит и делает шесть шагов в направлении стола, прежде чем один из людей отдает себе отчет в ее вторжении. Слишком поздно. Она бросается вперед, в то время как трое, которые стояли к ней спиной, оборачиваются. Она поворачивается  между ними на одной ноге. Катана прорубает рану в шесть сантиметров глубиной на лице одного. Вакидзаси погружается в живот другого, Наис бросает его там и берется обеими руками за катану, чтобы повернуться и вонзить ее в бок третьего, который находится сейчас у нее за спиной. По другую сторону стола, четвертый устремляется к кобуре, лежащей на кресле. Он хватает ее, достает оружие, пытается прицелиться, в то время как Наис отрубает ему руку на высоте запястья. Она перерезает ему горло прежде, чем воздух из его легких достиг гортани. Она поворачивается, выдергивает вакидзаси и направляется к выходу из комнаты. Спокойно.

Первоначально она намеревалась направиться прямо в зал заседаний, но смех в спортивном зале принуждает ее переменить планы. Женский смех.

На этот раз дверь закрыта. Она открывает ее, входит и закрывает за собой. Очень быстро и бесшумно. К шведской стенке, с другой стороны комнаты, за все четыре конечности подвешен человек, руки его вытянуты вверх, ноги неудобно подогнуты. Во рту у него кляп. На нем ни обуви, ни брюк, ни трусов. Прямо перед ним женщина в обтягивающем трико поигрывает боевым кинжалом, перекидывая его из руки в руку. Справа, в четырех метрах от нее, на гимнастическом коне, висит кобура рядом с металлическими ножнами, из ножен торчит рукоять катаны. Женщина стоит спиной к двери и не могла ни увидеть, ни услышать Наис, но то, что она прочла в глазах своего пленника, настораживает ее. Она не оборачивается, но кидается к коню. Она оказывается возле него одновременно с Наис, но меч уже в руке у Наис и уже рассекает кобуру, сбрасывая ее на паркет.

Одним пинком Наис отшвыривает револьвер в другой конец зала и отходит от коня. Не спуская с женщины взгляда, она отскакивает в стороны, слегка сгибает колени, берется за катану обеими руками и держит ее острием вверх на уровне своего правого плеча. Это не вызов, это приговор. Женщина слишком уверена в себе, чтобы это понять.

– Я долгие годы ждала этого момента, – ухмыляется она, вытягивая из ножен собственную катану.

Потом она принимается жонглировать мечом, как делала это с кинжалом, и выписывает в пустоте арабески, столь же впечатляющие, сколь бесполезные. Наис не шевелится.

– Ты знаешь, кто я, не так ли? – продолжает провокации женщина.

Наис не отвечает. Женщина настораживается.

– Я...

Клинок Наис перерезает ей шею у основания, настолько глубоко, что разрубает позвонки. Женщина сначала падает на колени, а потом обрушивается в море крови.

– Ты была, – поправляет Наис вместо эпитафии.

Она бросает взгляд на человека, привязанного к стенке, подмигивает ему и выходит так же, как и вошла. Забавно.

Дверь зала заседаний распахивается перед ее носом в тот момент, когда она готовится повернуть ручку. Человек, открывший дверь, даже не отдает себе отчета в том, что она преградила ему путь. Она до рукоятки вонзает ему козуку в солнечное сплетение и заталкивает его назад в комнату, настолько сильно, что он валится на стол, стоящий в центре зала.

Это громадный овальный стол, окруженный двумя десятками кресел. Только два из них заняты, в одном конце стола. Одно из кресел рядом с этими двумя слегка отодвинуто. Вероятно, его занимал человек, путь которого к туалету она прервала. Старший из двоих мужчин засовывает руку под пиджак. Молодой неловко хватает его за руку и мешает ему достать оружие. Как бы то ни было, лезвие катаны уже приблизилось к его шее.

Старый, широко растопырив пальцы, роняет руки на стол. Молодой отпускает старого и откидывается назад в своем кресле. Тогда, под его полным ужаса взглядом, Наис становится за спиной у старого, наклоняет его голову вперед и погружает кинжал ему в затылок. Потом она сталкивает труп с кресла и занимает его место. Восхитительно.

– Стивен, все, что ты сможешь сказать, в ближайшие же часы покажется тебе глупым, а в ближайшие дни это ощущение только усугубится, – говорит она. – Поэтому молчи и слушай.

15 января 2001 г.

Стивен во второй раз возвращается в замок после резни (резня – это определение, на котором согласно остановились Интерпол, DST и американская дипломатия). Первый визит произошел на следующий день, в обществе Деказа, Медейроса и группы из DST, и был предназначен, как было сказано Стивену, для реконструкции вышепоименованной резни. Меж тем, цель была в том, чтобы его дестабилизировать, помещая в первоначальные условия, на место происшествия, находящееся в том же состоянии, в котором он его оставил накануне. В течение последующих семидесяти двух часов он подвергался серии допросов, которые назывались «свидетельскими показаниями». На этот раз ему не объяснили причины визита, но он догадался, что от него потребуют подтвердить официальные заключения следствия и, возможно, также неофициальные (выработанные причастными организациями в зависимости от доступных им данных) проанализировать которые способен только он. Прочее – дело политики. Именно это повторяет Деказ с тех пор, как Стивен позвонил ему в восемь утра после новогодней ночи, после того, как Анн оставила его наедине с одиннадцатью трупами, уведя с собой Мишеля.

Деказ предупредил Медейроса. Медейрос разбудил шефа Интерпола. Тот, в свою очередь, поставил в известность заместителя министра, который оповестил DST. Продолжение цепочки разворачивалось между Матиньоном[143], Елисейским Дворцом[144] и Белым Домом, чтобы впоследствии вернуться в окрестности Лиона при посредничестве консульства и исключительно консульства. Нога ни одного американского шпика не ступила на территорию дома отдыха. Как говорит Деказ с национальной гордостью, не очень приличествующей Интерполу, французская группа должна была доставить себе удовольствие выразить самую необузданную ярость относительно махинаций американских служб на французской территории. Что вовсе не помешает в будущие месяцы вступить в переговоры во вполне дружеской обстановке с меркантильно-политическими целями, далеко выходящими за территорию обоих государств.

По очевидным причинам территориальной юрисдикции лавочка была вынуждена предупредить французские власти и предоставить им заниматься этим делом, но никто, и в особенности американские службы, не скрывает намерений. С тех пор как Прокурор Республики в Париже обратился в DST, в мае 2000-го года, вследствие жалобы одного из депутатов Европарламента, и с тех пор как в июле Европарламент проголосовал за создание следственной комиссии, призванной разобраться с вопросами, поднятыми в рапорте IC 2000 по поводу электронного шпионажа, практикуемого Соединенными Штатами, секретные службы по обе стороны Атлантики – прекрасно сотрудничая в других областях – множат усилия, чтобы затруднить друг другу доступ к области «информации». Обнаружение на французской территории поста, связанного с NSA и являющегося, по всей видимости, звеном сети «Эшелон», – удачная находка для DST, пусть даже речь идет о секрете Полишинеля. Что же до недозволенного законом прослушивания – речь ни в коем случае не может вестись о похищении – одного из сотрудников Интерпола на французской территории американским агентом, то оно представляет интерес только в той мере, в какой, констатированное французскими властями, оно демонстрирует презрение, выказываемое американскими властями к агентству и международным законам. Очевидная банальность. Другими словами, оно спровоцирует всего лишь несколько телефонных звонков, головомоек и формальных извинений, которые откроют путь к сотрудничеству чуть более двустороннему. В крайнем случае, американские службы попытаются быть чуть более скромными в использовании агентства. В комментариях Деказа это звучит так:

– На короткий период ты стал главной фальшивой монетой на самом удобном из рынков для дураков.

По праве говоря, Стивену на это наплевать. Он начинает даже наплевательски относиться к большинству принципов, которые до сего времени полагал фундаментальными в своей жизненной этике.

– Кем был человек на шведской стенке?

– Прошу прощения?

– К шведской стенке был прикован наручниками мужчина. Мы знаем, что это был мужчина по отпечаткам ног, не соответствующим ни одному из трупов, и не совпадающего с вашим размера. Мы также обнаружили следы пота, волос и капли крови. Таким образом мы можем получить анализ ДНК, но это нам не поможет, поскольку мы не знаем, с чем его сравнивать.

– Когда я вошел в зал, там была только женщина… я хочу сказать: женский труп. Я оставался там не долго, я даже не заметил наручников. Их показал мне один из ваших коллег сегодня утром.

Следователи из DST ни разу не подвергли сомнению его ответы. Даже способ, которым они их переформулировали в процессе прослушивния, был лишен коварства, и речь ни разу не заходила о детекторе лжи. Машине, меж тем, предоставились бы многочисленные оказии поймать Стивена на недомолвках.

Когда Анн привела его в спортзал, он увидел Мишеля, распятого на гимнастической стенке прежде, чем заметить женщину в луже крови. Все его убеждения стали улетучиваться в этот момент, меж тем как Анн обронила:

– Это она убила Алану и ее сестру, и других.

Это «других» наполнилось смыслом не сразу. Бездействие, ярость, бессилие, отвращение, жестокость, жалость, панический страх: его захлестнул такой поток чувств, что он перестал что-либо понимать. Сознание возвратилось в процессе одного из допросов.

– И кроме Делоне вы были знакомы с кем-нибудь среди жертв?

– С женщиной. Я никогда ее не видел, но мы разыскивали ее из-за двойного убийства в Афинах, и мы подозревали, что она должна была изображать Анн в других делах, переданных нам ФБР.

– Под делами вы понимаете убийства?

– Да.

– Сколько?

– Трудно оценить. Десяток, два десятка, возможно больше. Справки, которые мы получали из ФБР, были фальсифицированы еще то дого, как попадали к ним. Нет сомнений, что те, что касались Латинской Америки, исходили из ЦРУ.

– Делоне работал на NSA. Вы полагаете, что он имел связи с ЦРУ?

– И с ФБР. Как бы то ни было, его деятельность была связана исключительно с Анн Х. Похоже, что он пользовался поддержкой достаточно высокопоставленных лиц, в результате которой ему оказывали содействие все американские службы. В обмен  на это, по меньшей мере одна из них прибегала к методу Анн Х, чтобы маскировать различные политические убийства.

Никаких комментариев, кроме упоминания его слов. Всего лишь игра в вопросы-ответы между людьми из одного и того же мира – мира, в котором каждый умеет играть свою роль и уважать роль другого. Вероятностного мира. Иногда при беседах присутствовал Медейрос, реже – Деказ, чаще всего Стивен выпутывался сам. Как бы то ни было, все было записано, и копии протоколов циркулировали между различными службами. Таким образом Интерпол смог убедиться, что Стивен превосходно соблюдает инструкции начальства: ничего не скрывать, даже того, что является не более чем гипотезой.

– Сколько времени вы провели в обществе Делоне перед тем, как он был убит?

– Три часа.

– Как он себя вел?

– Чрезвычайно учтиво. Он предложил мне попить. Напиток содержал наркотики. Я понял это по своей словоохотливости и по потере бдительности. Я сказал ему это. Он ответил, что это входит в правила игры. Он продолжил задавать вопросы, я продолжил отвечать.

– Что ему хотелось узнать?

– То, что не известно Интерполу.

– Вы не могли бы выражаться точнее?

– Он был знаком со всеми моими рапортами и отчетами. У него были основания решить, что они не полны. Он хотел знать, что я скрываю.

– Не хотите ли вы сказать, что у него был свой человек в Интерполе?

– Он имел доступ к моим файлам.

– Даже к тем, которые вы не передавали в ФБР?

– Именно так.

– Например?

– Он прекрасно знал о наших подозрениях относительно фальшивых дел Анн Х и причастности его службы к убийству сестер Кеффидас.

– Что он ожидал услышать?

– Он боялся, что я вступил в контакт с Анн Х, и что она передала мне информацию, которую он не хотел бы выставлять на всеобщее обозрение. Полагая, что разочаровываю его, я должен был его очень успокоить.

– Вы не открыли ему ничего из того, что он не знал?

– Ничего.

Ложь, но Делоне уже не сможет ее разоблачить, а Анн заверила его, что разговор не записывался. Кроме того, она пыталась его убедить, что Делоне хотел убить его при помощи ее двойника, и она была права. Во всяком случае, именно к этому заключению пришли одновременно DST и Интерпол. Сегодня Стивен это признает. Тогда же не поверил ни на секунду. Нужно сказать, что в то время, как он был накачан наркотиками и шокирован, Анн выдала ему совершенно неправдоподобную скороговорку, которую, с одной стороны, было трудно не принять скопом за досужий вымысел, а, с другой стороны, он не уверен, что запомнил все с точностью, достаточной для последующей переоценки.

– Вы уверены, что резня произведена всего одним террористом?

– Я так думаю. Я не могу говорить об уверенности.

– Вы думаете, что речь идет об Анн Х?

– Я в этом совершенно уверен.

– Вы полагаете, что речь идет о том же человеке, который убил в Берлине Джона Смита?

– Вне всяких сомнений.

– Встречали ли вы ее при других обстоятельствах?

– Во всяком случае, она заверила меня в этом.

– Но у вас нет в этом уверенности?

– Скажем так, что наука макияжа делает предположение правдоподобным, но оно остается достаточно зыбким, чтобы отмести многочисленные сомнения. Она могла бы пользоваться информацией, исходящей от служб, близких к Делоне или к нам. Дело выглядит так, что у нее не было проблем с добычей информации.

Она не сказала ему ничего, что заставило бы предположить, что она взломала сетевую защиту Интерпола, ФБР или любого другого агентства. Она даже не сказала ничего, выходящего за пределы того, что было известно о нем Алане, правда, она не виделась с ним несколько месяцев. И потом, она ничего прямо ему не выразила. Она попросту подразумевала, что не исключено, что она была готова к тому, что собирается с ним сделать Делоне. Тот самый Делоне, имени которого она не знала, и который был всего лишь неизвестной в одном из ее бредовых уравнений. Стивен не понял ни одного из ее патафизических[145] доводов. У него попросту возникло чувство, что чистый гений с большой буквы, а то и не с одной, снабдил его рецептами колдовской кухни, вставленными в сказку, написанную в соавторстве Рабле[146] и Дугласом Адамсом[147]. Сюрреализм и идиотизм – единственные слова, которые приходят ему в голову, когда он заново обдумывает «разоблачения», которые она ему излагала тоном столь же серьезным, сколь менторским. Диана хотела, чтобы он увидел в Анн взрослого человека, чтобы избавиться от состояния аффекта, в которое он впадал, когда наблюдал за ней, но Анн все-таки ребенок, без сомнения преждевременно созревший, который рассматривает его, Стивена, как ребенка, слегка отстающего в развитии.

– О чем она с вами говорила?

– О заговоре против человечества, в результате которого некая элита, уже обладающая гигантской властью, могла бы увеличить свои запасы продовольствия.

– Продовольствия?

– В терминах энергии и власти. Не спрашивайте меня больше. Я превосходно распознал параноидальный бред, но я не был в состоянии запомнить и, тем более, проанализировать содержавшиеся в нем схемы.

– Совершила ли она оплошности или сообщила ли она вам какие-то сведения, которые помогли бы арестовать ее?

– Вне всяких сомнений, но мне понадобятся долгие недели, чтобы извлечь из них необходимые данные.

– Вы имеете в виду точные сведения?

– По всей видимости, да. Она не в первый раз взялась за группу Делоне. Я пересмотрю досье, пытаясь выявить дела, в которых жертвы могли бы оказаться агентами одной или нескольких американских служб. Без сотрудничества с ФБР это может превратиться в досужие вымыслы, но она упомянула какую-то «американскую трилогию», которая явилась причиной убийства сестер Кеффидас. Это многообещающая точка отсчета.

– Это значит, что она находится в состоянии войны с этой группой уже долгие годы?

– В ее понятиях она всегда находилась с ней в состоянии войны, поскольку эта группа представляет знаменитую элиту, плетущую козни против человечества. Пара намеков побуждает меня думать, что она даже позволила себя однажды взять. Кстати, она убеждена, что они знают, как ее локализовать, во всяком случае в некоторых условиях и только после того, как она привлечет их внимание одним-двумя преступлениями. Пусть даже NSA располагает возможностями, гораздо превосходящими наши, я должен суметь очистить контур или высвободить те элементы, которые снабдят нас статистическими средствами, близкими к ее собственным.

Стивен убежден, что единственный способ локализовать Анн – электронное наблюдение, и что NSA использует сеть «Эшелон», чтобы его осуществлять. Он знает, что Анн общается с теми, кого она воспринимает как своих, и что какими бы ни были предосторожности, которыми она себя окружает, она не может воспользоваться телефоном или интернетом, чтобы не подвергнуться риску перехвата. Не все шифры можно взломать, но само использование кода является достаточным условием, чтобы привести в действие систему наблюдения. То же самое касается телефонных разговоров. Язык, голос, условный код, формулировки, сорные слова, темп речи достаточны для идентификации собеседников. И когда речь идет всего лишь о том, чтобы локализовать одного из них, чтобы спешно отправить в нужное место команду преследователей, имеет значение даже уверенность, что собеседник вычислен правильно, особенно, если на месте уже имеется какой-нибудь сотрудник, способный заверить, что след не ложен. Некто, располагающий человеческими ресурсами из американских спецслужб и дружественных иностранных агентств, располагает немалыми средствами локализовать Анн на планисфере, при условии что он знает, что ищет. Закономерный вопрос: что такое он знает, чего Стивен еще не знает, что позволяет ему убедиться, что Анн здесь и пассивна, а не там и активна? Ибо, чтобы без всяких помех узурпировать метод Анн, нужно обладать уверенностью, что она параллельно не занимается тем же самым в другом месте, в которое ее привел потрясающий дар вездесущности.

– Она уже во второй раз вас пощадила, если только на этот раз она явилась не за тем, чтобы вас спасти, в то время как вы принадлежите к преследователям, и невооруженным глазом видно, что вы осведомлены лучше, чем остальные. Понятны ли вам ее мотивы?

– То, как я водил за нос ФБР, шутка, разыгранная с Делоне в прошлом году. Кстати, я не отношусь к заговорщикам, и те, по-видимому, воспринимают меня как небольшую помеху. Это способно породить симпатию. Что-то вроде того: враг моего врага не может оказаться совсем плохим.

– Вы чувствуете симпатию к Анн Х?

– Откровенно? Нет. Но она думает противоположное, и это важно.

– Чем это важно?

– Это позволяет вам сегодня беседовать со мной, вместо того, чтобы оказаться перед необходимостью спрашивать моих родителей, хотят ли они, чтобы мое тело было переправлено в Монреаль.

В самом деле, чего хочет от него Анн? Чего она от него ждет? Толику понимания? Чуточку любви? Небольшую услугу? Все ответы возможны с той же вероятностью, вероятностью, приближающейся к ста процентам. Но других ответов, со всей неизбежностью, нет – менее очевидных, менее дидактических. Она не только разыгрывает перед ним персонажа из книг, тех самых книг, которые он изучал на университетской скамье. Она играет как кошка. И она хочет и его вовлечь в игру, как это делают коты. То, что она ему уже показала, то, что она ему показывает, начиная с беседки Ксакиса, архетипично и свойственно котам. Тем хуже для очевидностей, которые открыла ему Диана. Анн всеми силами пытается заставить его мечтать об идеальной женщине, всей в когтях и бархате. Чувствителен ли он к этому?

Да. Святые дары, да.

Разве это что-нибудь меняет?

Разумеется, поскольку теперь ему хотелось бы узнать, кто скрывается за покойным Делоне, поскольку это представляется столь же важным, сколь необходимость запереть Анн в по-настоящему герметичной клетке, поскольку из двух зол он хотел бы разпознать худшее. Потому что, если обратиться к аллегории, которую Деказ так и не пожелал объяснить, Анн могла оказаться недостающим звеном между варварством и гуманизмом, ответом эволюции на давление, которое оказывают Делоне и его хозяева. Естественным отбором наоборот. Или, скорее, присособлением к искусственному отбору, произведенному самим Человеком.

Идеи Стивена Стивена столь же черны, сколь комбинезон, который был на Анн в ночь, когда она отняла у него ту каплю невинности, которую ему оставил Делоне.

– Тебе холодно?

Деказ садится рядом с ним на единственную в оранжерее скамейку.

– Они только что закончили, – прибавляет он.

Закончили что? Ах да! Передел мира.

– Они выперли тебя наружу перед тем, как начали эти удручающие переговоры, или ты сам предпочел выйти?

– Сделки заключены уже несколько дней назад. Им остается только уточнить практические детали. Поскольку некоторые из них не в моей компетенции, они попросили меня подышать свежим воздухом и, при необходимости, позаимствовать у тебя жаропонижающее.

– Я заключаю из этого, что не обязан прийти в восторг от того, что услышу.

Деказ качает головой.

– Напротив, обязан. Я сомневаюсь в твоих восторгах. Будем играть в загадки, или ты предпочитаешь, чтобы я вывалил все кучей?

– Лучше кучей.

Деказ переплетает пальцы и, вытянув руки, кладет их на колени.

– Версия официальная, значит попсовая. При помощи Интерпола DST выявила сеть исламских террористов. Американский агент внедрился в нее, но, к сожалению, был убит во время операции. Французские и американские власти оплакивают недостаточность сотрудничества между различными службами и принимаются заключать более тесные связи в борьбе против международного терроризма. Интерпол пересмотрит свои функции по части усиленной координации и т.д. и т.п. Оценил?

– Мне за это не платят. Продолжай.

– Версия неофициальная, значит политическая. Превосходя свои полномочия, связной агент NSA в Европе набрал команду, чтобы инсталлировать антенну электронного наблюдения в окрестностях Лиона. Эта антенна призвана была перехватыватъ все коммуникации, связанные с сектой, которая замешана в многочисленных убийствах и известна под названием Анн Х. Взаимодействуя с международной следственной группой, координируемой Интерполом, эта команда задумала организовать недозволенное прослушивание криминолога, занимающегося досье. В процессе этого прослушивания многочисленные члены секты Анн Х совершили нападение на команду связного агента в ее же помещении и полностью вырезали ее, не исключая агента собственной персоной. Из нападающих только одна женщина, мертвая, осталась на месте преступления. Единственный выживший в резне – криминолог Интерпола, который сумел укрыться в бронированной комнате. Изобретательно, не находишь?

– Так себе. Это ты предложил идею секты?

– Это Медейрос, а также все измышления насчет лавочки. Оставшаяся часть сценария – сочинение DST. Белый Дом пребывает в смущении, а NSA предпочитает держаться подальше, но ничья честь не пострадала. Скажем, почти ничья. Американский Сенат немедленно созвал комиссию, чтобы пролить свет на все это дело. По их настойчивой просьбе мы, а также DST должны будем передать им некоторое количество документов, которые намекают, что кроме NSA Делоне бойко пользовался связями с ФБР и ЦРУ, чтобы ввести в заблужение наше следствие и дестабилизировать или дискредитировать тех, кто его вел. Поскольку афинское дело совершенно замалчивается, не следует чего-то ожидать от этого свинства. К тому же в шкафах ЦРУ и без того полно трупов, а Вашингтон тоже не сойдет в этом деле за невинную овечку. Тем не менее, я не удивлюсь, если Карлайл или кто-то, кто его сменит, резко захочет сотрудничать с нами получше. Это не так уж ужасно, но боюсь, что нам придется с этим смириться.

– Ага. Если не считать того, что история с сектой отправляет всю мою работу на помойку.

Деказ молчит с минуту.

– Ты будешь удивлен, но я разделяю твое мнение.

– Я не удивлен.

– Я никогда не был уверен, что Анн работает в одиночку, и тебе это известно. Я всегда предпочитал версии Карло версию Антона, которой ты же сам придал объем, показывая, до какой степени уязвимы наши критерии Анн Х и предполагая, что одна из американских служб приложила руку к некоторым делам. То, что случилось в новогоднюю ночь, доказывает, что ты не ошибался. Тем не менее, это не доказывает, что Анн работает соло или, точнее, что она ни на кого не работает.

– Она работает в одиночку на себя саму, и мы не поймаем ее, концентрируясь на поисках организации.

– Понятие организации смущает меня меньше, чем определение, которое ей дается.

– Тебе не нравится слово «секта»?

– Да, Белланже, потому что оно ассоциируется с религиозными заповедями, а не с политическими или экономическими концепциями. Ведь если кто-то пользуется услугами Анн, он наверняка не делает это во имя божественной веры или чего бы то ни было нематериального.

Стивен кивает с улыбкой.

– Будь спокоен, если кто-то использует Анн, то только в своих собственных интересах. Что же до тех, кто уже пытался это делать, и кого она знает по именам, она будет продолжать их вырезать.

Какое-то время оба молчат, один – созерцая собственные ботинки, второй – играя собственными руками. Деказ сказал еще не все. У Стивена нет желания слушать. Наконец, Деказ продолжает:

– Ты о многом умалчиваешь или лжешь.

Стивен бросает на него взгляд исподлобья, дополняет его гримасой, но продолжает молчать.

– Например, ты знаешь, кто был на шведской стенке. (Стивен не реагирует, Деказ вздыхает.) Мы знаем, что он прибыл на бал-маскарад вместе с тобой и Дианой Вердье, и что вы оставили зал без нее за несколько минут до полуночи. Жан Вальжан – это тебе что-нибудь говорит?

– Персонаж Виктора Гюго, так?

– Именно. Имя автора Шехерезады тебе тоже известно?

– Аль-Джахшияри[148]. Во всяком случае это первый автор, составивший сборник греческих, персидских и арабских сказок, появляющихся в знаменитых «Ночах», но большинство этих сказок были переведены в восьмом веке. Ты этим увлекся?

– Что за игры, Белланже? DST собрала свидетельства всех, кто присутствовал на вечере. Всех, кроме Жана Вальжана, известного только Вердье и тебе, и Шехерезады, не известной никому, но про которую большинство вспоминают, что она танцевала с тобой и исчезла примерно в то же время, что и ты с Вальжаном. Вердье защищена врачебной тайной, но я полагаю, что знаю, кто такой Вальжан. Иза называла его Мишелем, и ты представил его ей как друга, подсказавшего тебе идею прозрачности. Припоминаешь?

Впечатленный Стивен мигает.

– Насколько мне известно, это бомж, с которым ты регулярно завтракаешь, – продолжает Деказ. Я воздержался от того, чтобы сообщить об этом DST, потому что я сомневаюсь, что они доберутся до него, и потому что это, в конце концов, не имеет никакого значения. В любом случае, кажется, они полагают, что он внештатный сотрудник лавочки.

– Оставьте его в покое. Он никак не замешан в наши истории.

– С моей стороны, никаких проблем. Но ты должен отдавать себе отчет, что если DST легонечко поднажмет, Медейрос потребует ответа, и что с тех пор, как америкашки держат тебя под колпаком, они знают о твоем дружке столько же, сколько о тебе. Если тебе интересно мое мнение, ему нужно на некоторое время уехать из Лиона.

– Зафиксировано.

– В добрый час. Остается Шехерезада. Мы не вполне сошлись во мнении, что ты с ней был знаком до этого вечера, но все единодушно решили, что это была Анн Х, и мы сомневаемся, что ты это не обнаружил раньше или позже.

«Ни раньше, ни позже», мысленно отвечает Стивен, спрашивая себя, о чем он сейчас думает. Он помнит загадочную улыбку голубого кимоно, манга-персонажа, которого заметил только он один.

– Ты проглотил язык, Белланже?

– Была ли в списке людей, расспрошенных DST, женщина, загримированная и одетая на японский манер?

Деказ широко распахивает глаза, закрывает их, чтобы восстановить в памяти список, переданный DST, и опять открывает глаза, насупив брови.

– Насколько мне известно, нет, но я проверю.

– На ней было голубое кимоно. Если никто, кроме меня, ее не видел, и если никто не приглашал ее на вечер, то вот ответ на твой вопрос: Шехерезада – не Анн Х.

– Значит, тебе известно, кто такая Шехерезада.

Что ответить, чтобы не вызвать лавину новых вопросов?

– Я обедал с ней и ее подругой 15 августа. Благодаря ей я обнаружил, что нахожусь под наблюдением. Под двойным наблюдением, потому что ее роль состояла в том же самом. Вплоть до этого момента я был уверен, что она работает на лавочку. Я имею в виду – официально. Если ты действительно ничего не знаешь, то вполне возможно, что Медейрос скрыл от тебя кое-какую информацию относительно слежки за мной.

– Он говорил об этом DST.

– Он признал, что оказался не в состоянии меня защитить?

– 31-го ты уже не был под наблюдением. На самом деле Медейрос засунул в чулан и людей и оборудование уже 24-го. Усердие подталкивает нас порой к тому, чтобы пожертвовать собственный досуг на то, чтобы доделать или поправить работу, но для этого нужны причины. Если бы кто-то из группы Медейроса имел бы минимальные подозрения относительно тебя, то он не снял бы наблюдение. Твоя Шехерезада, скорее всего, работала на Делоне.

Стивен качает головой.

– Она предупредила меня, что мне следует его опасаться.

– Когда? Во время танца? Чем она рисковала, кроме того, что ей не удастся толкнуть тебя в руки головорезов, поджидавших снаружи? Обратного пути не было, Белланже. Для тебя, для твоего кореша-бомжа и для Вердье, они бы расправились с вами на следующее утро. Они знали, что мы сняли наблюдение, они точно знали, как и когда действовать. Вывод: Шехерезада работала на Делоне или же она Анн Х. Других решений нет.

– Если она работала на Делоне, она бы в тот же вечер занялась Дианой. Кстати, если уж речь зашла о Диане, что там с ее психоаналитиком? Уж он-то точно работал на Делоне.

– DST явилось к нему сразу же, как ты его упомянул. Исчез, не оставив адреса. Если тебе угодно, вернемся к Шехерезаде. Гипотеза «агент Делоне» была главной. Я верил в нее не больше, чем Интерпол, который тоже имел ее в виду, и не больше, чем ты. Почему же ты скрыл ее от нас?

– Потому что я думал, что она работает на лавочку, и нет никакого смысла докладывать вам о том, что вы и без того знаете. Блин! Что думаешь ты?

– Что ты хочешь выгородить Анн Х, потому что она спасла тебе шкуру.

Стивен разражается смехом.

– Выгородить откуда? Вот что мне в тебе нравится, Филипп. Ты ничуть не боишься показаться смешным. Я держу при себе кое-какую информацию, это правда. Я уже сказал тебе об этом. Я повторил это DST, и люди из лавочки не могут этого не знать, а особенно те, кто пытается приспособить мою работу к потребностям невесть какой американской службы. Той самой, которая меня просто и чисто отдала на заклание. Ты уже три года требуешь у меня исполнять мою работу и не заниматься тем, что называется внутренней кухней. «Это моя работа!» – похвалялся великий Деказ. Припоминаешь? А четыре месяца назад ты мне сказал, что мы больше не сможем доверять друг другу. Ты был прав. У меня нет больше никакого доверия к твоим профессиональным качествам. Потому что ты или плохо делаешь свою работу или не делаешь ее вообще.

– Ты не можешь...

– Чего я не могу? Обвинять тебя в том, что ты меня продал? Верно, не могу. У меня нет никаких доказательств, но нет извинений для тебя или кого бы то ни было в лавочке, и в особенности для лавочки в целом. Вот что я об этом думаю. Итак, я буду одобрять вашу мелкую торговлю с DST и американской дипломатией и, если мне наконец дадут такую возможность, я буду продолжать гнаться по пятам за единственным человеком, которому не безразлична моя жизнь, но не требуйте от меня ничего кроме этого.

Он поднимается.

– Теперь можешь отправляться докладывать все это своему политбюро. Что же до меня, мне надоело ждать доброй воли от этих господ, поэтому я предпочитаю взять отпуск на оставшуюся половину дня и возвращаюсь к себе.

Деказ тоже встает.

– Ты прибавляешь в силе характера, Белланже. Не могу сказать, что я одобряю твои подозрения, но вынужден признать, что они легитимны, и что я предпочитаю видеть тебя слегка злым. Теперь ты вернешься вместе со мной в этот блядский замок, потому что консул Соединенных Штатов собирается принести тебе извинения от имени своей страны за неудобства, которые ты претерпел от одного из ее агентов. Поскольку ты воспитанный мальчик, ты поблагодаришь его за внимание к твоей скромной персоне и прибавишь, что готов свидетельствовать лично и без прикрас перед сенатской комиссией, которая занимается этим делом... подчеркни как следует, что без прикрас... но что ты считаешь первоочередным делом получить доступ к файлам ФБР, которые подделал или испортил Делоне. Потом ты примешь благодарности директора DST за твое участие в расследовании и заверишь его в том, что ты не замедлишь предупредить его службы в случае, если какая-нибудь деталь покажется тебе неожиданной. Говори погромче, чтобы консул тебя услышал, у него репутация человека, который слышит только то, что хочет слышать. Затем ты выразишь ответные поздравления возлюбленному шефу нашей несравненной лавочки. Он назовет твое поведение в этот трудный момент безупречным. Ты намекнешь на долгие месяцы недоверия и инквизиции, которые предшествовали этому самому моменту. Избегай слов «недоверие» и «инквизиция». У босса нежные уши и он прекрасно способен понимать недосказанности. Наконец, во время грандиозного пожимания мужественных и удовлетворенных рук, коему тебе придется предаться перед тем, как покинуть зал, забудь Медейроса. Заметно, но не подчеркнуто, понимаешь?

Изумленный Стивен хватается за голову.

– Так это Медейрос – шпион?

– Не имею никакого понятия, но мне тоже злорадно хочется лягаться, и нужно же с кого-нибудь начинать.

– И ты случайно выбрал Медейроса?

– Безошибочное чутье стреляного воробья. Когда в каком-нибудь заведении начинается бардак, я начинаю с просмотра мусорной корзины начальника. Ты знаешь, что я проходил воинскую службу в IGS[149]? (Он не ждет ответа.) С тех пор как Медейрос низвел меня до положения мелкой сошки, досье идет в жопу, и все дерьмо валится на тебя. Он не американский тайный агент, но все это характеризует его как подставное лицо. Некомпетентность, политическая ангажированность, шантаж, взятки – это не мои проблемы. Но призвать его к ответу...

Стивен кивает.

– Ты попросту хочешь тупо вернуть досье Анн Х.

На этот раз веселится Деказ.

– И что ты хочешь, чтобы я с ним сделал? Если я что-то прекрасно понял этой осенью, так это то, что я ничего не понимаю. Все, кому не лень, меня облапошили: америкашки, Медейрос, Анн Х, да и ты. Поэтому я хочу малость оторваться от этого и предоставить вам справляться без меня. До конца недели дирекция сделает мне предложение стать координатором всего, что касается досье. Я сделаю встречное предложение: создание независимого подразделения, способного прямо обращаться за помощью к любым службам, с автономным бюджетом, мобильной следственной группой, одним-двумя постоянными внештатными работниками, управлять которой будешь ты единолично.

– Они никогда на это не согласятся!

– Отчего же. Они будут преуменьшать твой опыт и подвергать сомнению осязаемость результатов, но эти согласятся. Один-единственный вопрос, который при этом встает: ты, Стивен Белланже, сможешь ли ты взвалить себе на плечи такую ответственность?

В голове Стивена немедленно выстраиваются несколько ответов. От «кто не рискует, тот не пьет шампанского» до «да запросто», через «всякому известно, что у меня нет плеч». Но настоящий, единственный вопрос, который заслуживает размышления, таков: «А хочу ли я этого?» К счастью, этот вопрос не касается никого, кроме самого Стивена.

Февраль 2001 г.

Четверг, 1 февраля.

Согласно новому контракту, сегодня Стивен официально вступает в должность во главе ячейки Анн Х, но сама ячейка создана уже три дня назад. Как и хотел Деказ, ячейка не привязана ни к какой из служб, разве что к его собственной, благодаря тому, что они расположены по соседству. Три кабинета. Один из них занимает Стивен. Второй оборудован наподобие зала заседаний для следственной группы, в которой всего один постоянный сотрудник. Третий – кабинет ассистентки Стивена, откоммандированной из подразделения Деказа. Лионская ячейка очевидным образом контролирует берлинскую, которая уменьшена до того же размера (немецкий флик и один из прежних сотрудников, выживших во время резни в первоначальной ячейке, женщина), и группу агентов, рассеянных по большинству европейских городов и призванных брать под учет все, что может иметь отношение к делу Анн Х. Карло Прузинер – один из этих агентов.

Карло не обиделся, когда Стивен спросил у него по телефону, кому он говорил о предполагаемой связи Стивена с Аланой Кеффидас. Он не сомневался ни минуты:

– Филипп мне уже задавал этот вопрос. Он был взбешен, что я не шепнул ему об этом ни слова. Я ему ответил, что твоя частная жизнь никого не касается. Поэтому если я и проболтался, то во сне, и в этом случае источник утечки информации, который ты ищешь, – это мой кот. Хочешь, чтобы я поставил его под наблюдение?

Стивен тоже не колеблется:

– Любовница? Любовник?

– Только ты и Деказ, Стивен, осмеливаетесь задавать подобные вопросы без минимального стеснения. Так знай же, что время девушек, с которыми я сплю, стоит слишком дорого, чтобы я мог позволить себе оставить одну из них на ночь.

Тема закрыта.

Жан-Поль Возелль – следователь, который поступил в распоряжение Стивена, – хорошо ему знаком, он был в группе, не упускавшей его из вида в течение четырех месяцев. Это специалист по электронным устройствам и слежке. Он знает свое дело – ни Стивен, ни Мишель не заметили его. Вежливый, изобретательный и разумный, он производит на Стивена, скорее, положительное впечатление, но это человек Медейроса.

Мей-Лин Банчаи, его ассистентка, могла бы быть талантливым программистом. Она принимается классифицировать, сравнивать, преобразовывать, никогда не задумываясь об анализе или синтезе. Она не упустила возможность, когда дирекция оповестила сотрудников о новой должности, созданной по требованию Стивена. Она своевольная, прямая и ужасно шустрая. Стивен ценит как ее взрывной интеллект, так и ее сдержанную красоту, но она человек Деказа.

Возеллю совсем нельзя доверять, а Банчаи немножко слишком фамильярна. Это не очень соответствует требованиям Стивена к его команде, но ему больно об этом думать. Возможно, он слушком подозрителен. И скрытая война между Деказом и Медейросом, которую дирекция, кажется, игнорирует, ничего не значит. Медейрос оказался в положении обвиняемого, но у кого-то по-видимому, есть причины оставить его на его месте и не начинать внутреннее расследование. Деказ же все еще находится в подчинении Медейроса, но полностью утратил контроль над досье Анн Х. Поскольку он не может выказать своего отношения к этому, оно читается в лавине размашистых и снисходительных жестов, советов и прочих знаков отеческого участия, которые, быть может, не бесполезны для Стивена, но в конце концов начинают его раздражать.

Отношения с Медейросом отличаются чрезвычайно нездоровой вольностью.

– Вы маневрировали очень ловко, чтобы получить то, что хотели, Стивен, но это не добавляет вам компетентности.

– На вашем месте я бы воздержался от этой темы.

– Я вам не завидую. Это дело гнилое. Я вас попросту предостерегаю в отношении самодовольства. Вы независимы, но не автономны. Извольте не слишком ущемлять чье бы то ни было самолюбие.

– И вы знаете, о чем говорите, не так ли? Но будьте спокойны, я вам не позавидую, если выясню, что вы приложили руку к тому, чтобы дело подгнило.

– Я сделал то, что от меня потребовали.

– Мне не нравится безличность этого предложения.

– Думайте, что хотите, я действовал исключительно в интересах лавочки.

– Я думаю, что лавочке не следует иметь никаких интересов.

Помимо докладов Стивена, в досье, возвращенном Медейросом, нет ни байта дополнительной информации, как и было, когда Стивен и Деказ вынуждены были передать ему досье. И, в особенности, нет ничего, что пересекло бы Атлантику, по меньшей мере с запада на восток. В этой области, к нынешнему моменту, несмотря на обещания американской дипломатии, отношения не переменились. Карлайл все еще на своем месте, и единственный случай общения с ним с тех пор, как была создана ячейка, имел место по поводу расследования, ведущегося в его службе, касательно манипуляций, которыми, возможно, занимался Делоне.

Еще одна утраченная иллюзия, из тех, о которых предупреждал Медейрос.

– Американцы говорят, что для того, чтобы похоронить дело, достаточно создать парламентскую следственную комиссию. Когда та, что занимается деятельностью Делоне, выработает резюме, мы получим новую порцию извинений. Карлайла не выгонят. Парочка безобидных растрат, о которых им придется вам сообщить, будут списаны на оплакиваемого Джона Смита. Будут сфабрикованы доказательства того, что Делоне работал исключительно на своего шефа, и не существовало никаких сделок между различными секретными службами. Если вы будете настаивать, консул организует встречу, чтобы заверить вас, что за этой политической ширмой прячется крепкая чистка во всех службах, но, из соображений международной безопасности, ничего не будет обнародовано. Он даже передаст вам конфиденциальное досье, парочка фрагментов в котором подтвердят ваши подозрения, но окажутся непригодными к дальнейшей разработке. Наконец, всякий раз, когда Анн Х нанесет удар на их территории, они будут рады вас об этом проинформировать. Если вы сумеете удовлетвориться этим, они милостиво воздержатся от войны.

Несмотря на оптимизм Деказа, Стивен боится, что Медейрос кругом прав.

Пятница, 2 февраля.

Уже пятый раз за неделю Банчаи просовывает голову в дверь его кабинета и спрашивает:

– Ты идешь обедать?

Стивен горячо поощрил «тыканье» в своей группе, включая агентов, особенно, в свой адрес. Лишь те, с кем он пока общался только по телефону, испытывают с этим некоторые трудности. Тем не менее, он спрашивает себя, не следует ли сохранить определенную холодность в общении с Банчаи, к которой он неизменно обращается по имени, Мей-Лин, но пытается упоминать в разговорах по фамилии. По здравому размышлению, его смущает не столько фамильярность девушки, сколько ее очарование, и, отклоняя ее приглашения, он отвергает не ее, но влечение, которое он к ней испытывает. С тех пор, как он разорвал отношения с Дианой, во всяком случае, в сексуальном их выражении, он слегка на пределе. Этот чрезмерный всплеск либидо позабавил бы его, если бы не был привязан к каждодневному соблазну, исходящему от его ассистентки. Соблазну, никаких сомнений, умышленному.  

– Мне нужно кое-что закончить.

Уже второй час дня., Она оперлась локтем на ручку двери и смотрит на него, округлив раскосые глаза.

– Да, и мне тоже. Но я закончу после обеда.

Способ сказать: «Долго ты еще будешь пробрасывать меня своими дутыми извинениями?»

– Послушай, Мей-Лин, я...

Что я? У меня нет желания смешивать еблю и работу, и я не настолько большой начальник, чтобы держать дистанцию? Не важно.

– ... Я с удовольствием, но не в Сите. Я не могу больше его видеть, даже на картинках.

Через четверть часа, после поездки на автобусе и прогулки пешком, они входят в ресторан на улице Сез, тот самый, в котором Стивен чаще всего обедает, всегда один. Часто он даже оказывается последним клиентом, и повариха, хозяйка заведения, угощает его кофе с рюмочкой коньяка. Он регулярно наведывается еще в два ресторана, на улице Кювье и на улице Тет-д'Ор. На улице Кювье он обычно появляется к закрытию и обедает в кухне. На улице Тет-д'Ор он оказывается так рано, что ест вместе с управляющим и двумя его работниками. Во всех трех заведениях его называют Стив, обращаются к нему на «ты» и больше не задают ему вопросов по поводу его работы «психопатом в Интерпопе» (dixit С. Белланже), с тех пор как он в малопристойных выражениях определил ее как до смерти скучную.

Стивен не случайно решил привести Банчаи в один из своих притонов, и именно в этот. Прием, который ему там окажут, заставит девушку утратить всю непринужденность и часть настойчивости.

– Стив, голубчик! – окликает его официантка перед тем, как подойти к нему через зал и расцеловать.

Потом он сам тянется над стойкой к барменше (она же кассирша, чтобы чмокнуть ее), еще через полминуты, предупрежденная официанткой, из кухни выкатывается хозяйка, чтобы томно заключить его в объятия и по-дружески к нему присосаться, как она это называет. Только теперь она замечает, что он не один. Она крепко сжимает Банчаи в объятиях, расцеловывает в обе щеки и, к большой радости Стивена, выпаливает скороговоркой:

– Надеюсь, ты не заревновала, красотка, потому что здесь и с этим окорокоедом ты будешь как сыр в масле кататься. Меня зовут Нати, от Наташа. А за стойкой – Ами, Аманда, а та, что бегает по залу, никогда не роняя подносов, – это Тарга, но не спрашивай у меня ее настоящее имя, она его никому не говорит. Когда она не в духе, мы зовем ее Порши, это ей прибавляет апломбу.

У Банчаи уходит немало времени на то, чтобы ответить.

– Эээ... Мей-Лин, иногда друзья зовут меня МЛ...

– Эммелль? Это бретонское имя?

Нати разражается смехом и возвращается к своим сковородкам под немые апплодисменты Стивена и под ошеломленным взглядом Банчаи.

Сорока пяти лет, чувственная, Нати – проститутка, переквалифицировавшаяся в рестораторшу. Ами, до тридцати лет снимавшаяся в низкобюджетных порнофильмах, работает с ней уже четыре года. Тарга – производная от Target[150], что отсылает к ее наркотическому прошлому. В свои двадцать лет она все еще состоит на учете как наркоманка, проститутка и правонарушительница-мультирецидивистка, хотя больше не торгует телом и ничего не вспрыскивает себе в вены, с тех пор как Нати и Ами подобрали ее, три года тому назад. Стивен испытывает по отношению к ним, всем трем, искреннее восхищение, которое стало взаимным, с тех пор как он вытащил свое удостоверение Интерпола, чтобы свести на нет интерес двоих фликов к их многообещающим формам и некоторой части ресторанного меню. На этом их близость и заканчивается, да еще на не имеющих продолжения излияниях чувств, которые достаются, разумеется, не только ему одному, но Банчаи не должна об этом узнать.

Банчаи внимательно наблюдает за ним во время еды, пытаясь переосмыслить то, что она о нем знала. Это вряд ли стыкуется с теми понятиями о нем, которые она успела выработать, или с портретом, неизбежно нарисованным Деказом, ибо она поглядывает на него, как будто он спустился с Марса или еще откуда подальше. Стивен не переигрывает, но по ходу разговора ему удается несколько раз ее смутить. Например:

– Тебе удалось найти в Лионе друзей?

– Это вопрос парижанки, Мей-Лин.

– Тронута. Я только два года как уехала из Парижа.

– Я здесь уже четыре года, и знакомства заводятся легко.

– Стало быть, у тебя есть в Лионе друзья.

– Один.

– Один?

– Скажем, два, чтобы не обижать Диану.

– Дианы здесь нет.

– Тогда один. Мишель. А фамилию его я не знаю.

– Ты не...

– Он мою знает, потому что она написана на моем почтовом ящике и на двери моей квартиры. А мне труднее: у него нет ни ящика, ни двери, совсем ничего.

По тому, как она захлопывает рот, продержав его открытым лишние три секунды, Стивен заключает, что она поняла, что единственный друг ее начальника по службе – бомж. Она неоднократно пытается сменить тему, но всякий раз Стивен заставляет ее сконфузиться. Темы, которые начинает он, тоже заканчиваются замечаниями, которые приводят ее в замешательство.

– Почему Интерпол?

– Потому что это единственная работа,из тех, что мне предложили, которая была не в тринадцатом.

– В тринадцатом?

– Чайнатаун.

– Ты не могла найти работу иначе как в тринадцатом?

– В, на, вокруг да около. Даже радиопеленгаторы, которые сажали меня за компьютер, не хотели мне поручить ничего, кроме чайнатауна. Работа – это для меня серьезно, ты мне веришь?

– Но ты владеешь языком, языками. Ты говоришь, читаешь и пишешь по-вьетнамски и китайски, так?

– Мой отец – вьетнамец, мать – китаянка.

– Я читал твое CV. Там упомянуто, что твои родители, ни один, ни другой, не говорят по-французски и общаются между собой по-английски. Тебе, должно быть, пришлось изрядно попотеть, чтобы выучить все четыре языка!

– Я всегда мечтала о путешествиях.

– Это и ответ на мой вопрос.

– Какой вопрос?

– Почему Интерпол.

– Лион не был среди целей, которые я имела в виду.

– Интернет решает проблему: опосредованное кругосветное путешествие.

Он мог сказать гораздо больше. Поговорить с ней о ее квартире на площади Распай, на границе совсем маленького китайского квартала Лиона. Спросить у нее, сколько раз в месяц она возвращается в Париж, сколько часов по вечерам, дома, она проводит в интернете, в скольких чатах или форумах участвует. Он мог показать ей, что факт плохой переносимости самолетов тесно связан с этнической проблемой. Вкратце, он мог поиграть в психоаналитика, чтобы вынудить ее держать дистанцию, но ему достаточно знать, что он может это сделать. Тем временем, некто прислушивается к их разговору с нескрываемым интересом.

Она держится в углу между баром и стеной, перед кофейным аппаратом. Четыре пальца – в кармане джинсов, локоть – на стойке. Очень светлые жесткие волосы падают на черную кожаную куртку. Глаза зелено-золотистого цвета улыбаются всеми своими переливами. Она здесь с тех пор, как... с тех пор, как ей захотелось, чтобы он ее заметил. Нет. Он вспоминает, как видел, что она скользит между столами, задевает их стол и устраивается в своем углу. Это мимолетно, как фильм, прокручиваемый с переменной скоростью. Одни кадры в тумане, в других – четкость замедленной съемки. Она не сделала ничего, чтобы он ее заметил, попросту ее глаза улыбнулись, когда он это сделал. Она подмигивает ему. Он опускает глаза.

Когда он их поднимает, ее больше нет. Он оглядывается в ресторане и не находит ее. Когда он поворачивается на своем стул, Банчаи спрашивает:

– Ты кого-то ищешь?

Он корчит гримасу.

– За мной слишком долго была слежка. Я стал подозрительным из-за этого.

Суббота, 3 февраля.

В половине одиннадцатого в баре встречаются два потока клиентов. Поздно завтракающие приканчивают большие чашки кофе со сливками. Рано обедающие опрокидывают по первому пастису. Прочие потягивают пиво. Стол, ставший едва ли не личным столом Стивена, занят брюнеткой настолько красивой, что он устраивается лицом к ней, на расстоянии одного стола и двух стульев. Через две минуты Куда приносит ему кофе, круассаны и «Утку в цепях».

– Ты не очень-то спешишь, Квебек. Я едва не отдал твои круассаны туристам.

Для Куды всякий, кто не завсегдатай, – турист. В этом нет ничего унизительного.

– Спасибо, что ты их приберег. Поздно встал. Не ночь, а катастрофа.

– Блондинка или брюнетка?

– Черная как эбеновое дерево. (Перед тем, как Куда отпускает очередную кабацкую шуточку, Стивен успевает прибавить.) Это моя мама, она никогда не могла понять идею часовых поясов и звонит когда придется.

Куда поражен:

– Твоя мать черная?

– Пока нет, но, может, и почернеет.

Куда разражается громовым хохотом.

– Ну ты точно без тормозов, Квебек, ты это знаешь?

Да, Квебек это знает. По меньшей мере, он начинает отдавать себе в этом отчет.

– Почему? Твоя ведь мать – вполне черная или как?

– Ну да, но клянусь тебе, она почернела не мигом!

– Этим она отличается от моей. Моя матушка, кажется, выбрала все, что с ней приключилось, случайно. Вот она и выходит без конца замуж за моего отца, укоряя его в том, что он такой, как есть.

– Ну и вот! Теперь ты знаешь, почему я черный, а я знаю, почему ты без тормозов.

Куда с хохотом возвращается к своей стойке.

Какая-то парочка поднимается и выходит из кафе. Следом уходит старушка, допившая свою чашку шоколада. Помимо завсегдатаев бара, облокоченных о стойку, в кафе остаются только Стивен и студентка занявшая его стол. Почему студентка? Потому что одной рукой она листает книгу, а другой что-то записывает в блокноте, без конца сдувая в сторону прядь, падающую на глаза. Ореховые глаза. Даже когда она поднимает голову, чтобы пожевать карандаш, и даже когда она смотрит в направлении Стивена, она его не видит. Она погружена в собственные мысли. Он пользуется этим, чтобы беспардонно ее разглядывать. Забавы ради. Он начинает с того, что прикидывает ее возраст: приблизительно двадцать один год, возможно на четыре больше или на два меньше. Потом он пытается угадать, что она изучает. Опять-таки, забавы ради. Он говорит себе, что если выяснит это до того, как она упаковала свои вещи, то преодолеет отделяющие их три метра и подойдет.

Когда она пишет, то делает это очень быстро, и страницы книги, которой она пользуется больше для справок, чем для выписывания цитат, буквально порхают под ее рукой. Она ничуть не колеблется, она хорошо знает это произведение. Работа состоит, скорее, в компиляции, чем в получении нового результата. Практически во всех гуманитарных науках попадаются такие упражнения. Он склоняется к экономике или к праву, но не знает, почему. Возможно, потому, что в девушке есть что-то суровое? Разумеется, это более чем предвзятое мнение.

Он расправляется с круассанами неторопливо, но автоматически. Он потягивает кофе маленькими глотками. Он никуда не торопится. Потом он отдает себе отчет, что, в то время, как его взгляд фиксируется на ней, она тоже принимается его разглядывать. Он застигнут на месте преступления, и ему ничего не остается, как улыбнуться. Она улыбается в ответ, закрывает блокнот и книгу, складывает их стопкой в углу стола и перекрещивает руки, не спуская с него взгляда. Это уже другой взгляд. Кстати, она немедленно стала казаться старше, чем он первоначально оценил. Взрослее. Увереннее в себе.

В подмигиваньях нет нужды. Он знает. Он видит. Он даже спрашивает себя, как он мог не понять этого сразу. Он никогда не видел ее ни с такой прической, ни с таким цветом волос, ни с такими линзами, но это она. Под тонким слоем помады он угадывает контур ее губ. На заднем плане он находит Алану, на прочих – блондинку из ресторанчика Нати, фурию из замка, гарпию из Берлина, отчасти Паолу и других, наслаивающихся друг на друга мимолетных встречных, которых меньше, чем нашептывает ему паранойя, но, которые, без сомнения, существуют. И здесь, сейчас, в нескольких шагах от него, она ждет, что он поднимется и подсядет за ее столик. Она не приглашает его. Она предоставляет себя в его распоряжение.

Стивен поворачивается к стойке. Куда воюет с проигрывателем, который отказывается отдавать ему диск, а трое самых преданных клиентов насмешливо ободряют его. Кто-нибудь из них отдает себе отчет в присутствии Анн? Его взгляд возвращается к ней. На столе нет ни еды, ни напитков. Если кто-то и обратил на нее внимание, то не Куда. Но самое удивительное, что на этот раз она не испарилась. Она все еще смотрит на него в упор. Она все еще ждет. Она будет ждать, пока он не решится приблизиться к ней или уйти. Во всяком случае, именно так он воспринимает ее неподвижность. Она предоставляет ему возможность.

Он спрашивает себя, сколько времени ему понадобится, чтобы навести порядок в своей памяти. И на этот раз ему не сможет помочь ни Диана, ни любой другой психоаналитик. Возможно, помог бы гипноз. Если ему удастся уловить ее черты.

За книгой и блокнотом пряталась чашка. Она поднимает ее и отпивает. Куда прекрасно ее видел, его клиенты, скорее всего, тоже. Они забудут ее через несколько часов или даже раньше, или окажутся неспособны ее описать, но они ее видели. И они вспомнят о книге и блокноте, как другие вспоминают о мече или зонтике, о кинжале, о ножницах, о рабочих инструментах. Она может вычеркнуть себя из памяти любого, но она не умеет стереть рабочие инструменты. Это очевидный вывод, к которому следовало прийти уже давно, но из него ничего не следует. А, может, и следует. Банчаи должна бытъ способна соорудить программу, которая пропускает через решето миллионы неприметных, безобидных и незначительных досье, чтобы определить место, факт кражи, потери предметов без описания того, кто к этому причастен. Она даже сможет научить какого-нибудь мелкого служащего регулярно запускать эту программу.

По сути, он всегда это знал. Анн питается, ночует, одевается, перемещается совершенно незаконно или с документами позаимствованными, неосязаемыми, туманными, мимолетными. Поэтому идти за ней следом можно, ориентируясь по теням, которые она оставляет за собой.

Она ему улыбается.

Он вытаскивает из кошелька банкноту в двадцать франков, кладет ее на стол и уходит. Он слегка опасается, что она пойдет за ним.

Вторник, 6 февраля.

Стивен понял, что Анн называет американской трилогией, но не видит прямой связи с убийством сестер Кеффидас, если только серия на этом не заканчивается. Чикаго, Лос-Анджелес, Нью-Йорк. Двадцать два убийства за два месяца. Досье были переданы ему Смитом. Пусть даже ему запомнилось, что при первом прочтении он страдал нервным тиком, внешне досье безупречны. Как бы то ни было, если начать углубляться в детали, то оказывается, что имена жертв и части свидетелей проверить не удается. Поскольку ни один из официальных источников не позволяет ему уточнить данные, он поручает Банчаи незаметно пролезть в американские файлы. Закрытые досье ЦРУ, ФБР и Пентагона, на которые она натыкается, предполагают, что двадцать два человека, убитых Анн осенью 97-го, были агентами или бывшими агентами различных американских служб. И не только они.

В этом свете, между 98-м и 99-м годами, все выглядит так, как если бы Анн и американские службы соревновались в злодействах. В Латинской Америке ЦРУ избавляется от личностей, политически невыгодных для американской экономики, используя методы Анн Х. Анн казнит местных корреспондентов агентств или самих агентов. Стивен не может этого доказать, он даже не может в этом быть совершенно уверенным, но он подозревает, что это касается более, чем половины дел этого периода. То же самое в конце 99-го и в начале 2000-го, опять ненадолго в Соединенных Штатах, но в основном в Европе, где очень мало убийств, приписываемых Анн, полностью отвечают ее обычным критериям или ее методике. Всякий раз что-то не сходится. Показания свидетелей или личности жертв – иногда, мотивы – всегда. Если то, что Анн продолжает уничтожать своих современников, не подлежит сомнению, то ее мотивы, как будто, претерпели серьезные изменения.

Возвращение к силе через логику охоты, выведенную Нуссбауэром. Анн охотится, охраняет свою территорию, ограничивая численность паразитов, и, будучи загнанной в тупик, обрушивается против своих собственных хищников. Это не мешает ей перерезать горло парочке представителей власти, когда ее собственная свобода подвергается опасности, или оскопить смельчака, если она чувствует сексуальную агрессию, но ее война против того, что Стивен, за неимением лучшего, продолжает называет группой Делоне, взяла верх над ее психозами. Остается проверить гипотезу и затем вывести из нее прогнозы поведения Анн.

Деказ советует ему обратиться к Антону, чтобы его люди перепроверили дела осени 99-го года в Европе и на Востоке. Медейрос предлагает ему связаться с одним из офицеров DST, с которым они уже имели дело, чтобы он расспросил кого-нибудь из своих коллег в DGSE. Кое-что из того, что скрывает ЦРУ, могло просочиться в дружественные службы, соревновательный дух особенно оттачивается, если речь заходит о трупах, которые нужно вышвырнуть с собственной территории

Оба настоятельно ему рекомендуют, каким бы ни был результат этих осторожных расследований, ничего не предпринимать без формального согласия начальства. Злобный дух нашептывает Стивену, что оба полагают, что он находится на скользком склоне тупиковой вершины.

Пятница, 9 февраля.

Всякий раз, когда он проходит мимо пустой скамейки, он думает о Мишеле, а проходит он там дважды в день, почти ежедневно. Поэтому он каждое утро пьет кофе дома, чтобы, перед тем как сбежать по ступенькам метро, ограничиваться беглым взглядом на скамейку. Он не видел Мишеля с тех пор, как Анн увела его с собой. Он только говорил с ним по телефону, однажды, через два дня после «резни». То ли Мишель сам понял, что следует быть осторожным, то ли ему посоветовала это Анн, но разговор оказался коротким.

– Привет, Стив. Я тут малость пошляюсь. Я хочу, чтобы ты это знал. Позвоню, когда устроюсь.

– А если я захочу с тобой связаться?

– Ты найдешь меня на базаре. Мы ходим туда каждую неделю.

На базаре в Юзесе, разумеется, там, где коммуна маргиналов, базирующаяся в Севеннах, сбывает свою кустарную продукцию. На этот раз, совершенно очевидно, Мишель покончил с жизнью клошара. Раньше, чем предполагалось, из-за давления обстоятельств, но вряд ли он недоволен: ему было трудно, но он решился. Стивен тоже радуется этому. Но, святые дары, как же ему не хватает его кореша!

Кому еще может он рассказать об омутах, в которые ему приходится погружаться едва ли не каждый день? Кто еще мог бы понять, каково быть свободным под дамокловым мечом в виде маленькой личной тучки? Даже Диана растеряла бы на этом своих Фрейда, Юнга и Лакана. Как бы то ни было, Диана ему надоела. Она рассуждает теперь исключительно в категориях фантазмов, на какую бы тему ни велся разговор, и посвящает большую часть своей энергии конкретизации собственных фантазмов.

А Мишель бы понял, почему он принимает игру в кошки-мышки. Почему, в то время как он выстраивает ловушку в масштабах планеты и делает все для поимки Анн, он и пальцем не шевелит, когда встречается с ней в ближайшем к дому баре, в любимом ресторане, на перекрестке или в вагоне метро.

Там она сидит в двух метрах от него. Голова прислонена к окну, зеленые глаза отражаются в стекле. Сегодня ее волосы золотисто-каштаного цвета, пострижены под каре, две острые пряди заходят на подбородок. Вокруг ее носа веснушки. Она жует жвачку. Она меньше похожа на себя, чем в заведении Куды. Более того, ее лицо меньше напоминает то, которое он начинает улавливать, но теперь он уверен, что узнает ее под любым гримом. Если она позволить себя увидеть.

Например, он не видел ее на платформе, он не видел, ни как она входила, ни как усаживалась. Она попросту возникла перед ним, когда он, размышляя о Мишеле, ухватился за перекладину ее сиденья. Ни улыбки, ни подмигиванья, ни прямого взгляда, она наблюдает за ним, пользуясь отражением в стекле. Как и в субботу, она ждет. Он в этом почти убежден.

Стивен гораздо меньше уверен, что Мишель понял бы, почему он не подходит к ней, почему он не говорит об этом Деказу, почему он не устраивает ей ловушек, почему он тоже ждет. Что бы он ему сказал, исходя из своего проклятого чувства очевидности?

Ты боишься, что она настрогает тебя тонкими ломтиками, или что она разделает на фарш кого-то из твоих знакомых? Ты боишься, что она скроется, вернется и на этот раз будет очень, очень рассержена? Или ты боишься, что Деказ приделает ее без долгих церемоний?

Да, возможно, Мишель стал бы задавать вопросы такого рода, но возможно, он придумал бы более неожиданные вопросы.

Вполне ли ты уверен, что за тем, что она укокошила тысячу чуваков, стоит драма? Или ты говоришь себе, что все это не так уж и страшно, потому что из этой тысячи она с уверенностью ухлопала только восемьсот, а десятая, а то и пятая доля – на совести ребяток в штатском?

Мишелю всегда удается элегантно поставить его лицом к лицу с собственными сомнениями.

Ты получил авансы, она красива, она спасла твою шкуру, и она положилась на тебя. Ты не хочешь ее предавать, так? Потому что это выглядело бы как если бы попик выставил бездомных из своей церкви?

Или как психотерапевт, продавший откровения своих пациентов RG[151] илиДелоне. Мишель мог говорить с ним примерно так или совсем по-другому. Для Стивена это не имеет значения. Досье Анн Х представляет собой проблему, которую не разрешишь нажатием на кнопку или курок, в крайнем случае, детонатор в классической модели минирования, потому что Анн – это стихия.

Когда он идет к выходу, она поднимается. Она выходит из вагона на той же остановке, что и он, одновременно с ним. Она идет до автобусной остановки практически бок о бок с ним и располагается в метре от него, время от времени бросая на него взгляды. Когда автобус останавливается, она направляется к той же двери, что и он, и проходит внутрь вслед за ним. Она не садится, стоит, держась за самый близкий к нему поручень. Она выходит одновременно с ним на остановке «Сите Интернасьональ» и сопровождает его вплоть до здания Интерпола. Теперь она идет на одном с ним уровне, в полутора метрах слева от него. Когда они приближаются к зданию, она прикасается к Стивену. Во всяком случае, ее рука задевает его руку. В голове Стивена крутится сразу несколько фраз.

Не рассчитывай, что я позволю тебе войти.

Ты хочешь, чтобы я немедленно велел тебя арестовать, так?

Я не поддамся на твои провокации.

Это что за игра?

Он не произносит ни одну из них. Он останавливается. Она – нет. Она смотрит на него, едва заметно покачивая головой. Она продолжает путь. Он выжидает, чтобы она отдалилась больше чем на сто метров, и только тогда входит в лавочку.

Вторник, 13 февраля.

Несколько дней он пребывал в сомнениях, теперь знает наверняка: кто-то за ним следит. Возелль. Он не может быть уверенным, что речь идет о Возелле, поскольку не вполне доверяет своим чувствам, но он не видит иных причин для того, почему Анн внезапно стала прятаться, когда идет за ним, или, по меньшей мере, не показываться время от времени, как имела злобное обыкновение делать в начале месяца. Тем не менее, там, во «Fnac»'е, он поймал именно Возелля.

«Поймал» – не точное слово. Возелль не заметил, что Стивен засек его, а Стивен подогнул ноги в коленях и мигом пронесся по магазину, чтобы увидеть, как Возелль несется за ним и прячется за витриной, чтобы продолжить слежку. Потом Стивен замедляет темп, покупает два CD и тащит Возелля сначала на площадь Беллькур, потом на улицу Шарите, улицу Ремпар-д'Эне и на площадь Ампер.

Этот обход не имел никакого практического смысла, даже смысла убедиться в том, что Возелль действительно за ним следит. Это обычный путь, который Стивен проделывает неторопливым шагом, чтобы обдумать свои будущие действия. Наконец, он возвращается к себе, завернув предварительно в булочную. Он так и не принял решения, но у него еще есть время.

Пятница, 16 февраля.

Стивен во второй раз соглашается пообедать с Банчаи. Она сама выбрала ресторан китайской, вьетнамской и тайской кухни на улице Нея. Забавно, что в то время как Возелль таскается следом за Стивеном, как только тот высовывает нос из лавочки, он не берет на себя труд оторваться от кресла, когда Стивен выходит вдвоем с Банчаи.

Банчаи сияет, и не только потому, что чувствует себя в родственной обстановке. Она шутит, смеется, кокетничает и не упускает случая продемонстрировать чувственность. Она несколько раз к нему прикасается, плоть к плоти, и не сводит с него взгляда. Другими словами, она нагло пристает к Стивену, и он не препятствует этому.

Суббота, 17 февраля.

Стивен завтракает у Куды, за обычным своим столом. Спустя пять минут за соседним столом устраивается Анн. Протянув руку, он мог бы к ней прикоснуться. Она слегка напоминает студентку, уже показывавшуюся в этом заведении, но на этот раз Куда не подходит принять у нее заказ. Только Стивен видит ее. Они остаются полчаса рядом друг с другом, обменявшись всего одним взглядом. Когда он выходит из бара, она провожает его до двери подъезда.

Воскресенье, 18 февраля.

Вчера вечером Стивен отклонил приглашение Банчаи позавтракать у нее. Сегодня утром он выгуливает Возелля по всем набережным Соны, как делал это накануне по набережным Роны и в Круа-Русс[152]. Кажется, этот тип работает без выходных.

В половину первого, возвратившись к себе, Стивен решает развеять последние сомнения. Он звонит Банчаи:

– Привет, Мей-Лин. Твое приглашение остается в силе?

– Стив? (В пятницу она стала называть его сокращенным именем.) С удовольствием, но я приглашала тебя вчера.

– Вчера я не...

– Не извиняйся. Я рада. Во сколько ты придешь?

– Сейчас?

– Дай мне время выскочить в магазин.

– В воскресенье в это время... Если ты предпочитаешь прийти ко мне...

Она говорит с акцентом французской дублерши азиатской роли в американском сериале:

– Китайские магазины всегда открыты. Лучше у меня.

– Я приду через час, если хочешь.

– Получаса мне достаточно.

В ее голосе слышны обещание и поспешность.

Возелль не устремляется за ним, когда он выходит из дома.

Банчаи затаскивает его в постель после первого же стакана белого вина и возобновляет атаки всякий раз, когда он пытается уйти. Ему удается выбраться только в полночь, когда она засыпает.

Понедельник, 19 февраля.

Антон наконец присылает донесение, подготовленное его агентурой. Оно ошеломляет. В отношении единственной зоны, покрытой его сетью, из двадцати пяти жертв в семи делах, приписываемых Анн Х осенью 99-го года и в четырех делах февраля 2000 года, пятнадцать прямо связаны с американскими спецслужбами, и шестеро оставшихся подозреваются в этом или обладают всеми характеристиками, позволяющими это предположить.

Стивен в возбуждении обращается к своему связному из DST, дает ему цифры и просит его обратиться, в свою очередь к его собственному связному из DGSE. Спустя три с лишним часа тот звонит ему и залпом выпаливает:

– Мой связной подтверждает Тбилиси и Минск в ноябре 99-го, но не предоставляет никакой дополнительной информации. Впрочем, он вспоминает, что наши испанские коллеги подозревали, что дела в Альмерии и в Барселоне в конце января 2000-го года были связаны с дружественной службой, неофициально работающей на их территории. Кое-какие трупы были репатриированы окольными дипломатическими путями. Он прибавляет, что в первой половине того же января американские службы имели кое-какие неприятности в Алжире и Марокко, неприятности, которые не вполне можно объяснить их борьбой с терроризмом. Это все.

– Что значит «это все»?

– Он не углубляется в дальнейшее.

– Я не требую у него углубляться. Мне хотелось бы получить более точную информацию по поводу...

– Вы не получите ее ни от него, ни от меня. Действенность наших секретных служб держится именно на их способности держать в тайне все, что касается их источников и действий. Я уверен, что вы понимаете это, Стивен. Вы и сами склонны к некоторой конфиденциальности, не так ли?

– Я скорее совершенно блокирован этой конфиденциальностью.

– Это наш общий удел, но вам известно не хуже, чем мне, что мы ходим окольными путями. Мы не одиноки, кстати, и у нас далеко не лучшие наделы. Подумайте, к примеру, о работе муравья или титана – можете назвать его как угодно – какой предаются журналисты от следствия, чтобы заполучить свежую информацию, которую мы пытаемся от них скрыть.

Эта фраза не была случайной. Через десять минут Стивен получает от Деказа координаты двух агентов, одного в Марокко, второго – в Алжире. В следующие полчаса он просит у них пролистать газеты их стран за январь 2000-го года и переслатъ ему мейлом все, что может иметь отношение, прямое или косвенное, к досье Анн Х. На часах шестнадцать часов.

В восемь часов вечера досье обогатилось двумя новыми делами. Одно в Оране[153], 24 января 2000 года. Второе – спустя два дня в Беркане[154] (накануне альмерийского убийства). Как в Алжире, так и в Марокко, нет никаких сомнений в том, что Анн повинна в двойных убийствах при помощи шила, в плотной толпе, так что никто не в состоянии описать убийцу, которую все, между тем, видели. В Оране газеты говорят, что жертвы – граждане Соединенных Штатов и намекают, что они были шпионами. В Беркане это двое иностранных инженеров, работавших на нефтехимический концерн, которые могли оказаться жертвами террористического акта, связанного с алжирским МIA.

Стивен просит по мейлу алжирского агента поискать другие преступления, лишь приблизительно соответствующие критериям Анн Х, в недели, предшествующих Орану. У марокканца, на всякий случай, он просит выяснить, как Анн перебралась в Испанию, а точнее, на каком корабле она плыла в Альмерию.

В половине девятого Банчаи просовывает голову в дверь его кабинета.

– Я пойду. Не составишь мне компанию?

– Я тебе позвоню, если закончу в разумное время.

Она корчит недовольную рожу, потом разражается смехом.

– Я до смерти устала. Не думаю, что хоть какое-нибудь время сегодня вечером покажется мне разумным. Я приготовлю для тебя тушеное мясо на завтрашний вечер. Идет?

Стивен сдерживает улыбку.

– Сейчас моя очередь готовить, разве нет? И моя квартирка вполне миленькая, увидишь.

– Тушеное мясо у меня завтра и гамбургеры из оленины у тебя в следующий раз.

Стивен кивает. Завтра и следующий раз его интересуют гораздо меньше, чем сегодняшний вечер. Потому что сегодня вечером он уверен, что Возелль сядет ему на хвост. Расчет прост: когда он не с Банчаи, Возелль ходит за ним следом. Он в очередной раз перепроверил это сегодня в полдень, отказавшись обедать с Банчаи под предлогом, что ждет телефонного звонка, и встретившись с ней через десять минут в ресторане, в котором, как ему было известно, она обедала. Десять минут он тащил Возелля за собой. Только десять минут. Эти двое работают очень согласованно, чего нельзя было сказать об их бывших начальниках.

Вторник, 20 февраля.

Марокканский агент полагает, что если только Анн не располагала вертолетом, чтобы перебраться в аэропорт или в другой порт, она не могла пересечь море в Альборане иначе как из испанского анклава в Мелилле, вечером 26 января, на пароме. Марокканский пограничник заметил, что в тот день границу пересекли две женщины, журналистки, которые путешествовали вместе, француженка и алжирка.

После проверки испанская таможня подтверждает, что алжирская журналистка и французский фотограф перешли границу анклава Мелилла 26-го числа, но ни одна из них не появилась на борту парома ни в тот же вечер, ни в последующие дни. Их следы в каком бы то ни было отеле анклава тоже отсутствуют. Фотограф, француженка марокканского происхождения, зарегистрирована под именем Селима Сауира. Журналистка – под именем Надья Хелиф.

Французской полиции действительно известна некая Селима Сауира, корреспондентка агентства Рейтер, погибшая в автомобильной катастрофе в декабре 99-го года, по дороге в Женеву. Службе общей информации известна и Надья Хелиф, автор многочисленных репортажей на различных французских и немецких телеканалах.

Поскольку алжирские власти развели волокиту, Стивен попросил своего корреспондента в Алжире разузнать насчет Надьи Хелиф. Через два часа тот переслал досье, которое заканчивается целой страницей константинской газеты от 24 января. Корреспондент потрудился перевести несколько абзацев.

Накануне, среди развалин сгоревшего здания, было обнаружено тело Надьи Хелиф, рядом с телом лежала кривая сабля, которой и было перерезано горло погибшей... Несмотря на то, что останки были изувечены огнем, их опознал фотограф и друг погибшей...   Они оба, наряду с другими журналистами, освещали встречу между группировками MIA и представителями правительства в одной из деревень на юге Алжира...

Имеется единственное фото, грубо увеличенное, но ошибиться невозможно: эта Надья и Шехерезада, с которой Стивен танцевал в новогоднюю ночь, – одно и то же лицо. К тому же она близка к Анн и все время идет в ее кильватере.

Анн скрытна до неуловимости, но достаточно хорошо составленного объявления о розыске, чтобы локализовать Надью, и хорошо организованной западни, чтобы поймать обеих.

Тогда Анн соединится с Мерином[155] в раю преступников, очищенных от всех их преступлений тем, кого власти наконец-то подвергли наказанию.

Возможно, это не те слова, которые употребил бы Мишель, но это упрек, который он бросил бы ему в лицо.

Среда, 21 февраля.

Стивен спал очень мало, и Банчаи здесь ни при чем. Он вернулся домой около полуночи. На скамейке Мишеля кто-то лежал, завернувшись в спальный мешок. Когда Стивен проходит опять в полдевятого утра, скамейка уже пуста. Вероятно, это не Мишель, но трудно сказать наверняка: у него не хватает мужества разобраться в этом. Эта-то невстреча и вызвала бессонницу или, во всяком случае, ее усугубила. Каждый раз, когда он начинал погружаться в сон, чувство пустоты выталкивало его назад.

Он знает, откуда взялось это чувство. Ему нужно поговорить, показать, что все аберрации его состояния, начиная с 15 марта прошлого года, имеют смысл. Вдобавок ему необходимо оправдать то, что он собирается делать, в то время, как он не имеет понятия, что делать, но, странным образом, ему не кажется, что это трудно. Что по-настоящему смущает его, так это то, что он не знает, перед кем ему объясниться. Идеальным слушателем был бы Нуссбауэр, ибо он смог бы нейтрально воспринять самые ужасные из этих противоречий. Но объясняться придется – это неизбежно – не с Нуссбауэром. Вероятнее всего, с Деказом.

Утро он проводит, не обмолвившись ни с кем ни словом. Он даже закрывает дверь кабинета и переводит свой телефон на автоответчик. В полдень он заставляет Возелля пройтись по парку Тет-д'Ор, потом он немножко выгуливает его по шестому округу и приводит в лавочку через набережные. Он спрашивает себя, сколько еще времени ему придется водить Возелля за нос.

Ближе к вечеру он предлагает Банчаи сократить рабочий день и отправиться к нему. Она, разумеется, отказывается, прибавляя, что завтра это будет намного удобнее, что ей оставляет примерно сутки на то, чтобы изобрести способ встретиться не у него, а у нее. Если только она не отложит это до пятницы. Она уже забрасывала удочку насчет того, чтобы провести выходные «в снегах». Она не знает, разумеется, что такое времяпровождение напоминает ему обеих Алан. Она пытается всеми способами обходить квартиру Стивена. Она боится, что ей не удастся вести себя там естественно, поскольку она опасается нарваться в лавочке на взгляд того или иного аудиоинженера, который перехватит их забавы. Она стыдлива. Она по-настоящему растормаживается только в постели. Именно это вызывает беспокойство Стивена. Это, да еще цирк, разыгрываемый ею и Возеллем, чтобы никогда не оставлять его в одиночестве, разве что в его собственной квартире, которая прослушивается.

Банчаи не хочется играть? Значит, на смену заступит Возелль. Ничего не поделаешь, третьего не дано.

Четверг, 22 февраля.

Рано проснувшись после бурной ночи, в полседьмого утра Стивен уже оказывается на улице. Скамейка Мишеля опять занята. Кажется, спальный мешок – тот же, что был в ночь с вторника на среду. A priori, это мог бы быть мешок Мишеля. Невозможно разглядеть, кто прячется внутри, даже голова прикрыта. Стивен приближается, колеблется, усаживается на краю скамейки, осторожно, чтобы не разбудить спящего. Он готов ждать столько, сколько понадобится, чтобы увидеть его лицо, чтобы увериться, что он не упустил Мишеля. Мешок тотчас шевелится. Сначала ноги наталкиваются на бедро Стивена, потом тело внутри мешка начинает распрямляться из эмбриональной позиции и переворачиваться на спину. Наконец, поверх рыжей, совершенно запутанной шевелюры показывается рука, и ткань отодвигается с лица. На него смотрят зеленые глаза, изумрудного оттенка, превосходно проснувшиеся. Точно таких глаз он никогда не видел, но историю, что они рассказывают, он уже прочел в десятках других взглядов. Ткань сдвигается еще, и лицо Анн показывается из мешка полностью.

Невозможно сказать, спала ли она, настолько бодрой и жизнерадостной она выглядит. Даже не так: она счастлива. Немножко как девчонка, которая только что обвела вокруг пальца отца. Немножко как мать, которая видит сына, вернувшегося после долгой отлучки.

Стивен чуствует, как его наполняет ярость, черная ярость, но его бешенство разбивается об это абсурдное, животное счастье и преобразуется в отвращение. Он запрокидывает голову назад, глубоко вдыхает, поднимается и собирается уйти.

– Эй! Стив! Ты забыл свою подружку Наис, или что?

Как удар кинжалом в середину спины. Его легкие мигом извергают весь воздух, который они набрали, сердце пропускает несколько ударов, ноги натыкаются на невидимое препятствие, колени подгибаются. Спотыкаясь, он делает еще пару шагов и останавливается. Злость возвратилась, но на этот раз она окрашена любопытством, подавляющим прочие чувства. Он не помнит, что когда бы то ни было испытывал эмоции сильнее, чем это любопытство. Он закрывает глаза, сжимает кулаки и напрягает всю свою волю, чтобы не обернуться.

Десятью секундами позже он уже на станции метро. Еще через минуту, когда за ним захлопывается дверь вагона, он опять начинает дышать.

Целый день он пережевывает свою злость, свое отвращение и имя, которое она бросила ему, спрашивая, помнит ли он Наис или Анаис. Анн... Наис... Анаис... Сравнение кривовато, но ему кажется, что она назвала свое настоящее имя, или его сокращение, во всяком случае то, что она сама считает своим именем. Можно ли что-то извлечь из полного имени? Возможно, если она родилась в Берлине или пересекала границу вместе с родителями.

Целый день он поглядывает на мобильный телефон, лежащий на столе, но не шевелит и пальцем. Наконец, в семь часов вечера он берется за телефон.

– Антон? Стивен. Если я скажу тебе имя, сможешь ли ты по нему выяснить фамилию?

– Ты говоришь об Анн Х?

– Я не уверен.

Пятиминутная пауза, потом:

– Мы знаем год ее рождения. Если имя не слишком распространенное, и если она была зарегистрирована берлинской администрацией, составление разумного списка займет несколько дней.

– Так, что никто не увидит этот список?

– Так, что никто не узнает, что я ищу.

– Даже Филипп?

– Ох! В чем проблема?

– Все, что знает Филипп, становится известным всей лавочке. А все, что знает лавочка, становится известным секретным американским службам.

– Америкашки всегда знали настоящее имя Анн Х.

– Анн Х – название дела, которое я не рассчитываю закрыть прежде, чем все, причастные к делу лица не предстанут перед компетентными судебными органами.

– Ты говоришь серьезно?

– Да.

– Увольняйся.

– Что?

– Лавочка никогда тебя не поддержит. Кстати, американцы не признают ни один из международных судов.

– Меня устроит, если их будут судить в Соединенных Штатах.

– Агентов ЦРУ и NSA? Как ты себе это представляешь?

– Сенатская комиссия, созданная в результате требований экстрадиции[156], исходящих от иностранных судов.

– Я знаком с сыном чилийского генерала, убитого ЦРУ в 1973 году, который, имея на руках доказательства, борется уже больше двадцати лет за то, чтобы заказчик, некий Генри Киссинджер[157], был отдан под суд.

– Шнейдер[158], я слышал.

– Тем лучше, потому что твой случай гораздо хуже. У тебя нет ни тени доказательства, и ты понятия не имеешь, кто причастен к делу Анн Х. Я уже молчу о том, в чем заключается эта причастность! Что ты рассчитываешь получить?

– Мне нужна помощь, Антон. Не подрывающая мораль.

Смех.

– Тебе прекрасно известно, что я готов помочь тебе чем угодно, лишь бы подложить свинью америкашкам. Именно за тем ты мне и звонишь. Но я не верю в чудеса. Ты где сейчас?

– В кабинете.

– Тогда выходи в место пошумнее, где включено одновременно много мобилок и напомни мне это проклятое имя.

Пятница, 23 февраля.

Уже несколько ночей подряд Стивен плохо спит. Но просыпается он в хорошем расположении духа. Его первая мысль о Возелле, которого он таскал по всему полуострову[159] до десяти часов вечера (Банчаи опять извинилась за усталость и отложила свой визит, а он избавился от встречи в выходные под предлогом того, что уезжает). Возможно, потому-то он рухнул как сноп и проспал свои восемь часов, ни разу не пробудившись. Потому что игра Возелля, Банчаи, Деказа, Медейроса стала для него скорее забавна, чем жалка. Возможно, впрочем, все дело в том, что он может рассчитывать на Антона. Как бы то ни было, он в хорошем настроении, и оно не улетучивается даже когда, выходя из квартиры, он обнаруживает женщину, сидящую на его придверном коврике.

У него нет времени испугаться, что это Анн. Как только дверь открывается, она поднимает голову и смотрит на него. Потом, приложив палец к губам, она протягивает ему руку, чтобы он помог ей подняться. Он охотно это делает. Потом она подходит к лифту и нажимает кнопку вызова. Он закрывает дверь квартиры и тоже идет к лифту. Она все еще держит палец у губ. Она убирает его, только после того, как нажимает кнопку первого этажа, и лифт двигается.

– Здравствуй, Стивен.

– Здравствуй, Надья... Хелиф.

Надья хмурит брови.

– Мне хотелось бы сказать, что я впечатлена, но я, скорее, обеспокоена.

– Тогда успокойся:об этом знаю я один. По крайней мере, только я могу установить связь между журналисткой, убитой год назад в Алжире, и Шехерезадой на праздновании Нового года среди виноградников божоле... которую все подряд принимают, кстати, за... Анаис, так?

– Наис. (Она отвечает автоматически, все еще сохраняя обеспокоенный вид.) Стивен, сомневаюсь, что существует хоть что-то, что известно только тебе. Твоя квартира нашпигована микрофонами и кабинет тоже, никаких сомнений.

– И обо мне заботятся всякий раз, как я высовываю нос на улицу. Кстати, мой преследователь наверняка уже в боевой готовности, поскольку служба прослушивания доложила ему, что я готовлюсь выйти из дому.

– Жан-Поль Возелль, так?

Маленький лифт кое-как добирается до цели.

– Меня мало удивляет, что ты в курсе насчет микрофонов. Судя по всему, моя квартира – самая посещаемая до втором округе, если не во всем городе. Но относительно Возелля, я повторю твои слова: ты беспокоишь меня больше, чем удивляешь.

Она открывает дверь лифта.

– Он слишком концентрируется на слежке, поэтому его легко выследить. К тому же, он живет в четырех кварталах от тебя. Ты знаешь, что у него есть брат-близнец?

Нет, но теперь ему не придется спрашивать себя, почему Возелль всегда на посту и неутомим.

Она выходит, придерживает для него дверь и направляется к решетке, за которой находится лестница, ведущая в подвал. Решетка заперта. Она вытаскивает ключ из кармана куртки.

– Слепок с моего, полагаю?

Она кивает, толкает решетку, щелкает выключателем сорокаваттной лампочки, предназначенной для освещения всего подвала и спускается по лестнице. Стивен идет за ней. Он не возвращался в подвал с того времени, как въехал в квартиру. Насколько он помнит, ближняя половина подвала разделена перегородками на десяток отделений, для каждой из квартир, а дальняя беспорядочно загромождена кухонными плитами, холодильниками и прочей негодной утварью, оставленной прежними жильцами. Он забыл лишь о том, что пол здесь земляной и может легко превратиться в болото.  

Надья заставляет его шлепать в полутьме по грязи до самого конца кучи брошенных вещей и исчезает в ее тени. Потом Надья появляется опять, вернее зажигает карманный фонарь, и Стивен видит свод, под который она входит. Через несколько часов он начинает понимать, что они переходят улицу.

– Это ход к подвалу соседнего здания?

– Да, и подвал того здания связан с подвалом еще одного здания и т.д. и т.д. Практически все подвалы полуострова связаны между собой. Я преувеличиваю, конечно: большинства ходов замурованы. Таким образом, из твоего дома можно добраться до площади Ампера, улицы Конде, улицы Кастри, улицы Ремпар или улицы Жарент. Это удобно, если нужно избавиться от хвоста, не так ли?

И жалко узнавать об этом так поздно.

– Куда ты меня ведешь?

– Я должна тебе один поход в ресторан, помнишь? Завтрак, идет?

Стивен не отвечает. Он позволяет вести себя из подвала в подвал вплоть до улицы Жарент, где они выбираются на поверхность, а потом – до кафе на улице Сент-Элен. Они усаживаются, официант принимает заказ, и Надья говорит:

– Стивен, мне кажется, я понимаю тебя хуже, чем всех прочих людей на земле. Но, видимо, тебе уже говорили об этом и до меня?

– Нет, не говорили, и, вообще говоря, странно слышать это от человека, якшающегося с серийной убийцей.

– Ты и сам с ней якшаешься.

– Я не знал, кто она такая.

– Это не имеет значения.

– Это имеет огромное значение.

Надья корчит гримасу.

– Именно поэтому ты отказываешься о ней говорить?

Стало быть, вот к чему она вела. Стивен морщит лоб, но у него нет времени на ответ. Официант приносит кофе и круассаны, и Надья продолжает:

– Тебе не интересно? Ты не хочешь знать, кто она такая? Как она действует? Что правда, а что ложь? Ты не находишь, что обязан это понять?

– Мне не платят за понимание.

– За понимание-то тебе и платят. За поверхностное понимание. Но я говорю не о твоей работе.

– Ты сама начала эту тему.

– Ты хочешь сказать, что воспринимаешь Наис только в криминальном аспекте?

– Дело обстоит именно так.

Она фыркает.

– Если бы дело обстояло так, у тебя было предостаточно возможностей влепить ей пулю в лоб, потому что ты единственный из охотников, кто способен приблизиться к ней, не подвергаясь даже минимальному риску.

– Я не сторонник казни без суда.

– Прекрасно! Тогда предположим, что речь идет о пуле ветеринара или шприце анестезиолога. Не увиливай, Стивен. Наис предоставила тебе десятки возможностей остановить ее, или заставить ее остановиться, а ты...

– Не этого ли она хочет? Что я надену на нее наручники и выдам ее следствию?

– Ладно, я не точно выразилась. Начнем с начала. (Она делает глубокий вздох.) Стивен, я всегда знала, что прихологи заслуживают уважения, но ты, по правде говоря, бьешь все рекорды. Твое поведение абсурдно до... безрассудства. На самом деле, когда я размышляю о тебе, мне приходит в голову единственное слово – шизофрения. И хотя я прекрасно знаю, что не должна употреблять этот термин в разговоре с профессионалом, но полагаю, что «тяжелая степень» недостаточна. Вопрос: отдаешь ли ты себе в этом отчет?

Стивен предпочитает эту территорию.

– Время от времени. Привилегия шизофреника.

– Это тебя забавляет?

– Что ты хочешь этим сказать? Что я не в ладу с самим собой Это не так. Я не ощущаю никакого экзистенциального дискомфорта. Время от времени я ощущаю себя слегка потерянным, но это меня не смущает. Почему тебя это смущает?

Он обмакивает круассан в чашку и съедает влажную часть.

– Моя лучшая подруга пытается понять смысл твоего существования, чтобы скрыть, что она влюблена в тебя.

Стивен выплевывает кусок круассана в чашку и давится кофейно-круассановой жижей. Надья пользуется этим, чтобы продолжить:

– Она, разумеется, этого не знает. Она, на ее взгляд, примерно так же здраво рассуждает о себе, как ты, на твой взгляд. Мне часто хочется ей сказать, что ты попросту архаичное животное, заброшенное в современный мегалополис, но я уверен, что она уже это знает. И поскольку, в некотором смысле, я обязана тебе жизнью...

Стивен не знает, что ответить. Он кашляет, но в его выкатившихся из орбиты глазах Надья читает вопрос.

– Она должна была меня убить через сорок восемь часов после того, как мы познакомились в Алжире. Во всяком случае, она впоследствии это подтвердила, да я и сама увидела в ее взгляде. Вместо этого она купила труп недавно умершей женщины моего телосложения. Она ударила труп саблей по горлу, надела на него мою одежду, ожерелье, ножной браслет и кольцо, после чего подожгла. В каком-то смысле она подарила мне вторую жизнь. В другой день, когда я проявила недовольство слежкой, к которой она меня принуждала, она сказала, что я обязана тебе жизнью, потому что она по всей видимости убила бы меня, если бы не встреча с тобой.

Он прекратил кашлять, но он слишком скептически настроен, чтобы произнести хоть слово. Поэтому она продолжает.

– Я не уверена в этом. Более того, я убеждена в обратном. Я хорошо с ней знакома, ты знаешь. Таким образом, вполне возможно, что она, такая как я ее знаю, не особенно напоминает себя прежнюю. И очевидно, что теперь в ней появилось... не знаю, как сказать... милосердие? сострадание? Во всяком случае, определенное уважение к жизни, которого, кажется, раньше не было. Она говорит, что оно появилось из-за встречи с тобой. В это трудно поверить, зная тебя и твое полное отсутствие интереса к другим людям. Кроме Мишеля, возможно.

Он встряхивается.

– Ты знакома с Мишелем?

– Я только что провела неделю в его Севеннской Коммуне, как он это называет. Собственно, я его туда и отправила в начале января и бывала там с тех пор два-три раза. Наис тоже наезжает туда время от времени. А ты?

Ему ничего не остается как смолчать.

– Ты живешь на обочине жизни, Стивен, и живешь исключительно головой. И еще: я уверена, что ты не задаешь себе и десятой части тех вопросов, которые задает себе эмоционально одаренный человек. Ты лоботомизирован, что ли?

Она не ждет ответа, а он не готов отвечать. Они заканчивают завтрак молча, наспех. Заплатив по счету, она говорит только:

– Прошу прощения. Я не собиралась забивать тебе голову. Я просто хотела... (Она дышит носом.) Я просто пришла сказать тебе, что Наис – не абстракция. (Она отдаляется от него, потом останавливается и оборачивается.) О! Чуть не забыла. Мы спрашиваем себя, знаешь ли ты, кому служишь.

– Кому я служу?

– Я имею в виду твою работу в Интерполе. И собственно... не только твою работу.

Суббота, 24 февраля.

День мучительных фрустраций после ночи плохих снов. Плохих, потому что слишком реалистичных, но ни один из них нельзя назвать кошмаром. Проснувшись, он помнит едва ли не о десятке разных снов.

В семь часов он садится в «Эскорт» и выезжает на дорогу А7. Он сворачивает с нее в Лориоле. Прива, Обена[160], Алес[161], Юзес. Ему кажется разумным ехать по второстепенной дороге, но он не может объяснить, почему. Чтобы заставить поверить, что это развлекательная поездка, вероятнее всего. Заставить поверить кого? Он не замечает, чтобы его преследовали какие-нибудь машины.

В одиннадцать часов он оказывается в Юзесе, прогуливается по рынку, напрасно. Чтобы дать сдачу своим невидимым хвостам, он покупает мед, оливковое масло, тапенаду, хлеб с оливками и колбасу, потом устраивается в баре на площади Оз-Эрб, в том самом, в котором Хильде говорила ему о тех, кто ходит за ним следом. Не на террасе, разумеется. Здесь на шесть градусов теплее, чем в Лионе, но все-таки довольно свежо. Он сидит рядом с окном и оглядывает площадь. Мишеля нет.

В час дня он опять садится в машину и едет в направлении Нима, Монпелье, Сета. Он снимает комнату в гостинице рядом с портом. Он опять садится в машину. Он останавливается на берегу моря и до темноты прогуливается по пляжу.

Буйабес[162] в ресторане средиземноморской кухни. Рюмка коньяка с хозяевами, когда ресторан пустеет. Морозная прогулка в порту. Возвращение в гостиницу. Ему кажется, что он не размышлял ни минуты за весь день, он попросту скучал. Назавтра скука угрожает превратиться в смертельную.

Воскресенье, 25 февраля.

Залив Бодюк, мыс Саблон. Он устроил пикник для себя одного, на берегу моря, под ветром, способным выкорчевать деревья. Если бы не ветер, он бы рискнул. Он боится простыть, выходя из воды. У него даже нет полотенца, а печка в «Эскорте» работает с перебоями.

Он возвращается через Сален-де-Жиро[163], мимо разрушенных плотин, когда его мобильник подает сигнал. СМС. Банчаи:

«Ты где?» Как будто она не знает! «Позвони мне или попросту приезжай. Я сижу дома и умираю от желания тебя увидеть.» Ну-ну, посмотрим!

Он возвращается через Арль. Он не собирается делать там вылазку. Тем не менее он останавливается перед телефонной кабиной. Ты где?

– Антон? Это Стивен. Я из автомата. Мне кажется, мой защищенный мобильник еще менее надежен, чем телефон в кабинете.

– Конечно. Они наверняка засунули жучка. Кто-то копается в архивах одновременно со мной и ищет то же самое.

– Ты знаешь, кто этот кто-то?

– Секретные службы ФРГ.

– Ты что-нибудь обнаружил?

– Ни малейших следов Анаис. Перейди в другой автомат и перезвони мне.

Стивен так и делает.

– Это Стивен.

– Слушай и не перебивай. Америкашкам нет нужды прибегать к помощи ФРГ, стало быть речь идет об Интерполе или DST. Возможно, просьба исходила от них обоих. Если то, что ты сказал о потере информации, верно, а я в этом не сомневаюсь, то это значит, что в процессе сотрудничества с американцами Интерпол еще сохраняет надежду их обогнать, если только речь не идет о DST. Это также значит, что америкашки знают, что мои изыскания ни к чему не приведут. Поскольку они не могут быть уверены, что все подчистили, Анн Х не могут звать Анаис. Смени кабину.

На этот раз поиски новой кабины занимают немало времени.

– Это Стивен.

– Анаис – возможно, искаженное Анна Х. В таком случае, поле исследования бесконечно, особенно, если девчонка – не американка и не дочь одной из истязавших ее парочек. Ты помнишь об украинских физиках, похищенных в ФРГ, дочь которых звали Анной?

– Беленко, так?

– Я займусь этим вариантом. Ты должен сделать то же самое, воспользовавшись собственными источниками. Не исключена также возможность, которую мы никогда не рассматривали. Что, если девчонка была средством оказать давление? Похищение, потом долгие годы шантажа. Возможно, он продолжается до сих пор, а может и начат заново.

– Маловероятно.

– Смени кабину.

Возвращение в ту, возле которой припаркован «Эскорт».

– Это Стивен.

– Все-таки подумай над возможностью шантажа. И еще кое о чем. Ты под прицелом кучи народа, Стивен, начиная с Интерпола, который демонстративно и, насколько мне известно, не без основания, не оказывает тебе больше никакого доверия. Тебе не стоит так себя вести. Что говорить, ты ничего не можешь противопоставить тайным сделкам между различными службами, но тебе нужна защита. Пойди к Филиппу и поговори с ним. Пусть даже он не сможет помешать америкашкам выйти из игры чистенькими, но он вытащит тебя из дерьма, в которое ты, похоже, угодил.

Антон вешает трубку. Стивен возвращается в машину. Он чувствует, что обратный путь будет длинным.

Понедельник, 26 февраля.

– Эй! Стив! Ты забыл своего кореша Мишеля, или что?

Стивен вздрагивает. Он настолько погружен в себя, что не замечает, что скамейка занята.

– Мишель? Святые дары! Если бы ты только знал, как я рад тебя видеть!

– Я в этом слегка сомневаюсь. Наис сказала мне, что в субботу ты был в Юзесе. Поэтому я попросил ее отвезти меня.

Слишком много информации и мало слов. Стивен предпочитает увильнуть. Он замечает спальный мешок (тот самый, в котором ждала его Наис в четверг утром).

– Ты спал здесь?

– Скорее в драндулете по дороге. Мы приехали поздно вечером. Или, если тебе угодно, рано утром.

– Ты мог подняться в квартиру!

– Микрофоны тебе, возможно, не мешают, но что касается меня, это не моя чашка чая. (Он поднимается.) Кстати, если уж говорить о чае, я с удовольствием выпил бы большую чашку горячего шоколада.

Мишель ведет Стивена в то же кафе и занимает тот же стол, где Стивен и Надья беседовали в пятницу. Разумеется, не случайно.

– Когда ты выйдешь, один из близнецов приклеится к тебе. Другой, или кто-то из его корешей, попытается увязаться за мной. Ему придется долго ждать. Через кухню можно выйти во двор, а во дворе – спуститься в подвал. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

Стивен кивает.

– Так как, Стив, малышка Надья тебя растормошила, а?

Стивен опять кивает, на этот раз с улыбкой, но продолжает молчать. Он доволен, даже счастлив.

– Эта телка – что-то с чем-то. Совсем не мой тип, но я все равно ее люблю. Что же до Наис, вау! А ты, сдается мне, самый отвязный чувак из всех, кого я знаю... Ты садовый гном, братец!

Стивен хмурит брови, но все еще пребывает в эйфории.

– Надья мне сказала, что тебе не очень-то понравилось разговаривать о Наис. Мне показалось это забавным: кто как не ты прожужжал мне этим уши за три года. Ну ладно, предположим, что это имеет отношение к твоей службе. (Он бросает взгляд на Стивена, который не шевелится.) Кстати о службе: ты ответил на вопрос Надьи?

Стивен наконец нисходит к тому, чтобы разлепить губы.

– Да.

Через несколько секунд, убедившись, что Стивен не собирается ничего добавлять, Мишель говорит:

– Ладно.

Напрашивается смена темы:

– Как дела, Мишель?

– Хорошо. Даже очень хорошо. Не то чтобы работа – это то, чего мне очень не хватало, но в Коммуне подобралась симпатичная компашка. Приезжай посмотреть, и поскорее. У нас там теперь добрая дюжина утепленных сарайчиков.

– Хорошо. Сначала мне нужно кое-что решить, но полагаю, что смогу вас навестить достаточно скоро.

Воцаряется неловкое молчание. Мишель заглатывает два круассана, опустошает половину чашки. Стивен сражается с круассаном, отдирая от него крошку за крошкой.

– Почему ты приехал, Мишель?

– Потому что мне кажется, что ты больше не знаешь, где твой дом.

– В квартире, набитой микрофонами. В кабинете, набитом микрофонами. В машине, набитой микрофонами. Они прицепили мне парочку клонов на задницу и телку на шею. Они даже встроили жучка в мой мобильный и пользуются им как GPS. Поверь мне, никто лучше меня не знает, в каком доме он живет.

– Она хоть ничего, эта чувиха?

Первая улыбка Стивена.

– Банчаи? Эге. Вот проныры: они выбрали дебютантку и выбрали ее потому, что она имела ко мне слабость. Все схвачено.

– Это не слишком тяжело?

– Тяжело? Должен тебя удивить, но нет.

– Так кто здесь хромает?

– Нищий в лесу.

– Чего?

– Это песня Готенера[164].

Мишель поднимает глаза к небу.

– У тебя нет охоты говорить, так?

– Ты задал мне вопрос пятнадцать дней тому назад, я тебя загрузил состояниями своей души. Надо сказать, что мне тебя дико не хватало, и я не слишком понимал, от какого угла танцевать. Сегодня я лучше понимаю, что происходит. Я не стою на месте. Я иду прямо на стенку, но я продвигаюсь.

– Прямо на стенку?

– У меня нет выбора, Мишель. Невозможно вернуться назад. Невозможно сделать шаг в сторону. Я должен идти до конца.

– Ты говоришь о Наис, так?

Вторая улыбка.

– Ты спросил меня, кто здесь хромает. Я подумал, что ты хочешь, чтобы я сказал о себе.

– Ты не говоришь, ты разглагольствуешь. Так это называется, нет?

– Зависит от того, что я хочу сказать.

– И ты обставляешь молчание. Истинами, разумеется, но при этом ты остаешься максимально уклончивым. Ты меня причислил к лагерю врагов или что?

Стивен мрачнеет.

– У меня нет врагов, Мишель.

– Тем лучше, Стив, тем лучше. Потому что, такими темпами, друзей у тебя тоже скоро не останется.

Юмор Стивена на этот раз окрашивается чернильной чернотой.

– У меня только один друг.

Мишель смеется.

– Это слегка эгоистично, но я предпочитаю такое положение вещей. Минуту назад я спросил себя, не перекрасился ли ты в шпика. Нет, я мелю чепуху. Правда, ты сам начал морочить мне голову своими лубочными картинками. (Он широко улыбается и считает вслух, загибая пальцы.) Я тебя загрузил состояниями своей души, я не знал, от какого угла танцевать, прямо на стенку, невозможно вернуться назад и невозможно сделать шаг в сторону... Блядь! Чего ты только не навалил в одну кучу!

Стивен облегченно улыбается.

– Так бывает, если с утра до вечера приходится изъясняться казенным языком.

– Так и прекращай это!

– Антон посоветовал мне то же самое.

– Этот коммуняка вырос в моих глазах. И ты собираешься последовать совету?

– Да.

– То есть?

– Военный совет послезавтра утром с Деказом и Медейросом.

Теперь уже Мишель корчит кислую мину. Стивен отбрасывает изуродованный круассан и залпом выпивает кофе.

Среда, 28 февраля.

Стивен предавался раздумьям два дня подряд с чувством, что не делал этого долгие месяцы. Он не прекращал рассуждать, но это было фоном и происходило на подсознательном уровне. Эти два дня явились итогом всего, что не проявилось по-настоящему. Потом, вчера вечером, прямо перед тем, как отключить телефон, он отправил мейл:

«Важно. Брифинг завтра утром, в девять часов, в зале заседаний ячейки. Прошу прощения за то, что предупредил так поздно. Нужно было проверить детали.»

Мейл был адресован одновременно Деказу, Медейросу, Возеллю и Банчаи. Все четверо уже были на месте, когда вошел Стивен, ровно в девять часов. Деказ и Медейрос сидели бок о бок, спиной к окну. Банчаи и Возелль занимали противоположные концы четырехугольного стола. Стивен садится напротив Деказа. Вполне жизнерадостным тоном он произносит:

– Добрый день!

Каждый отвечает в собственной манере. Банчаи – с энтузиазмом, Возелль – тепло, Медейрос – вежливо, Деказ – с гримасой. Стивен продолжает:

– Я знаю, что все вы слишком загружены работой, поэтому буду кратким.

Он вытаскивает из кармана два CD, один протягивает Деказу, второй – Медейросу и обращается к обоим:

– В этих файлах, помимо исчерпывающего, снабженного комментариями резюме, с которым вы уже знакомы, находятся мои последние заключения по поводу досье Анн Х. Они, по правде говоря, не разрешают наше дело, но они освещают его под новым углом, который должен облегчить решение, и который к тому же объясняет некоторые аспекты моего поведения в эти последние месяцы. Я очевидно намекаю на то, что я от вас скрыл, и из-за чего вы держали меня под тесным наблюдением намного позже того момента, когда вы провозгласили, что прекращаете вышеупомянутое наблюдение.

Медейрос выпрямляется, готовый к бою, Деказ с легкой улыбкой раскидывается в кресле. Возелль выглядит вполне уверенным в себе. Банчаи настораживается.

– В связи с этим я хотел бы поблагодарить Жан-Поля и его брата, к сожалению, отсутствующего здесь сегодня, за терпение и корректность, которые они выказали. (Он поворачивается к Возеллю.) Попроси, пожалуйста, от моего имени прощения у твоего брата за несколько небольших шуток, которые я с вами сыграл, но мне было трудно сохранять анонимность моих осведомителей, таская вас за собой.

Медейрос волнуется. Он открывает рот, чтобы возмутиться. Деказ закрывает ему рот:

– Захлопни пасть, Медейрос.

Стивен немедленно поворачивается к нему.

– Я надеюсь, Деказ, что ты сможешь удержать твой собственный рот закрытым, когда я поблагодарю Мей-Лин за то, что она уделила мне самые приятные моменты, которые иначе были бы заняты работой, ввиду обстоятельств. (Он поворачивается к Банчаи.) Мне придется теперь попросить у тебя прощения за беспокойство, Мей-Лин, но моя благодарность совершенно искренна. Мне было бы трудно преодолеть этот период без твоего внимания и твоей доброжелательности.

Банчаи разражается рыданиями. Медейрос вспыхивает:

– Это фарс! Что за игры, Стивен?

– Это не игры. Я пытаюсь оставаться гуманным во вселенной, не обременяющей себя гуманизмом. Вы первый в этом. Да и... вы, Деказ, Интерпол и наши французские и американские друзья, с которыми мы делим столько секретов. (Он опять поворачивается к Банчаи.) Можешь идти домой, Мей-Лин, ты свободна. Я позвоню тебе, когда закончу с этими господами. Жан-Поль, ты тоже свободен, займись своими делами.

Медейрос опять пытается заорать, и Деказ его останавливает, положив ему руку на плечо. Когда Банчаи и Возелль выходят, Деказ убирает руку, и Медейрос выкрикивает:

– Я требую объяснений, Стивен! Что за манера унижать ваших сотрудников и с каких пор вы наделены полномочиями распределять отпуска?!

Деказ сдерживает смех. Он перекрещивает руки на груди и ждет продолжения.

– Унижение – ваша заслуга. Отпуск – мой прощальный подарок. Сегодня в течение дня придет заказное письмо с распиской о получении, в котором вы найдете мое заявление об увольнении.

– Ваше что?

Медейрос сорвал голос. Деказ закрыл глаза. Когда он опять их открывает, в них читается бесконечное разочарование.

– На самом деле, это не заявление об увольнении. Это письмо, в котором значится, что я не желаю продолжать наше сотрудничество по окончании испытательного срока и сегодня мой последний рабочий день. Вы переделали мой контракт меньше месяца тому назад, вы это помните?

Медейрос возмущен.

– Вы не можете...

– Не утруждайте себя. Я могу, хочу и сделаю, в соответствии с моим контрактом и трудовым законодательством. И успокойтесь, я не стану преследовать вас ни за незаконную установку прослушивающих устройств, ни за моральное притеснение и т.д. и т.п. Это вас должно удовлетворить. В любом случае, я надеюсь, что дело не дойдет до суда и до соревнования в бестактности.

На этот раз вмешивается Деказ:

– Твое предательство огорчает меня, а лавочка много потеряет, но ты прекрасно знаешь, что мы не можем пойти и не пойдем наперекор твоему решению. Почему ты говоришь о суде?

– Когда я понял, что Возелль за мной следит, я решил, что дело в защите. Если вспомнить мои небольшие затруднения с Делоне, это представляется логичным.

– Но это так и есть! – врывается Медейрос.

Стивен не обращает на него внимания.

– Когда я понял роль Банчаи, я сказал себе, что это выходит за рамки обычной защиты. Тем не менее, это не показалось мне нелогичным, в той мере, в какой вам прекрасно известно, что я рассказал не все, что лавочка продолжает подстраховываться в отношении моих слов и дел двадцать четыре часа в сутки.

Деказ разводит руками.

– Это минимальное следствие прошлых событий.

– Без комментариев. Разве что Банчаи ни к чему было меня соблазнять. Я мигом понял, что Возелль и Банчаи представляли собой видимую часть операции, предназначенной для того, чтобы загнать в ловушку Анн, спровоцировав ее. Тогда я спросил себя, до чего способны дойти люди, которые рискуют жизнью своей сотрудницы, заставляя ее спать с их наживкой. Первый ответ, который напрашивается, – очень далеко. Но это не единственный ответ. Мне показалось, что даже в Интерполе никто не собирается брать Анн живьем, и что досье желательно похоронить вместе с ней. Мне стало столь же очевидно, что вы не оставите меня в покое, пока это не будет сделано. Именно поэтому я говорю о суде. Если вы намерены продолжать слежку, вооружитесь судебными поручениями и разрешениями, потому что я подам жалобу, как только обнаружу даже плохонький микрофон.

– Если я правильно понимаю, ты не довольствуешься тем, что обретаешь свободу, ты диктуешь условия этой свободы, пусть цена ей – человеческие жизни. Потому что Анн на этом не остановится, Белланже. Ты это понимаешь?

– ЦРУ, NSA и еще не знаю кто понимают это не больше. Прочти мой отчет, Деказ. (Он кивает на CD.) Это поучительно.

Стивен поднимается, прохаживается по комнате и вполоборота садится на стол рядом с креслом, в котором прежде сидела Банчаи.

– У меня нет желания увязать в разговоре с глухими. Досье Анн Х содержит два аспекта, один из которых вы игнорируете. Что же касается второго, то есть собственно Анн, я закончил свою часть работы. Я действительно не могу пойти дальше. Вы решили, что я способен сыграть роль приманки, и вы ошиблись, или, точнее, вы пришли к этому выводу слишком поздно, поскольку ваши заключения основывались на ошибочном анализе Делоне. В этом заключена чудовищная ирония. Делоне был убежден, что может загнать ее в ловушку благодаря мне, и Анн воспользовалась мной, чтобы добраться до него. Если бы мы поняли это тогда, мы могли бы соорудить капкан, в который попались бы и один, и другая. Я говорю с теоретической точки зрения, конечно, поскольку если бы Интерпол схватил за руку одну из американских спецслужб, это не было бы политически корректно.

– Что ты имеешь в виду под «Анн воспользовалась мной»?

Новый кивок в сторону CD.

– Анн пошла со мной на контакт под именем Аланы Кеффидас, когда я встречался с Нуссбауэром.

– Ты встречался с ней в Женеве в день убийства сестер Кеффидас! И именно поэтому ты так вел себя в Берлине. Блядь, Белланже! Почему ты об этом не сказал?

– То, что и требовалось доказать: потому что Интерпол – настоящее сито для американских спецслужб, которые убили настоящую Алану, и для Анн, которая прикончила четверых наших людей, а потом Джона Смита. Вкратце, после Греции, под тем или иным обличьем, она манипулирует мной и, начиная с Берлина, ситуация усугубляется. Я не знаю, сколько раз она появилась в моей жизни, но это начало сводить меня с ума. Именно это она, со всей очевиднпостью, и планировала. Я нашел себе психотерапевта, чтобы выйти из этого, и Делоне мигом заменил ее собственного психоаналитика одним из своих сбиров. Этим он подписал себе смертный приговор. Когда Медейрос снял с меня наблюдение, Делоне воспользовался этим, чтобы меня убрать; Анн выследила его головорезов и устроила резню в логове.

– Девушка в кимоно.

– Да.

Медейрос сидит, насупив брови, наконец, говорит:

– Вы говорите, что были для нее всего лишь средством добраться до Делоне, но как она это поняла и почему она выбрала именно вас?

Стивен, по обыкновению, кивает на диск.

– Детали изложены там. Грубо говоря, выбрала меня не она, а Делоне. Он воспринимал меня как конкурента, потом как врага, а, значит, как идеальное средство, но самое забавное, что сам себя он определял как главного представителя врага Анн. Поскольку она давно знает своего врага, не в буквальном смысле, но как квинтэссенцию американских секретных служб. Она даже позволила однажды себя взять, я подозреваю, что она сделала это добровольно, чтобы лучше понять, чего он от нее хочет. С осени 97-го она находится с ним в состоянии войны. Начиная с этого времени, практически все ее жертвы – агенты, штатные или внештатные, этого врага. Она гонится за ним там же уверенно, как и он за ней, ни один, ни другая не намерены останавливаться.

– Ты уверен, что они уже ее ловили?

– Да, в середине 90-х годов. Нуссбауэр на это намекал, а она мне рассказала об этом после убийства Делоне. Тогда я не обратил внимания ни на это, ни на другие сведения, которые она мне передала, потому что я находился почти в гипнотическом состоянии.

Медейрос прищуривается.

– Какие другие сведения?

– О них есть в моем докладе. Речь идет об агентах, которых она уничтожила.

– Вы говорили также об осведомителях...

– Об одном-единственном. Одной-единственной, на самом деле.

– Шехерезада, – вставляет Деказ.

Стивен кивает.

– Кто такая Шехерезада? – настаивает Медейрос.

– Американский агент, которая не была в восторге ни от Делоне, ни от того, как он работал с досье, – лжет Стивен. – Больше я ничего не знаю.

– Какие еще сюрпризы содержит ваш доклад?

– Теорию о личности Анн Х, исходя из гипотезы, что ни одна из пар, убитых в Берлине в 85-м году, не была ее родителями. Мы рассматривали эту возможность три года тому назад. Анн могут звать Анна Беленко, и она может быть средством давления на ее настоящих родителей, украинских физиков. Антон Равич продолжает исследовать этот путь. Между тем, он заведет не далеко, если прилагать усилия к тому, чтобы не разозлить Вашингтон.

– Больше ничего?

– Ничего, о чем я еще не говорил, и что касается отсеивания от преступлений, приписываемых Анн, тех, которые на совести американских служб, – их доля между одной пятой и одной четвертой – и тех, жертвы которых – агенты упомянутых служб... еще четверть, но это девять десятых ее жертв за последние четыре года.

Медейрос поворачивает голову. Он не хочет продолжать эту тему. Деказ корчит гримасу.

– Таким образом, ты считаешь, что Анн сегодня гораздо менее опасна для рядового гражданина, чем была прежде?

– Я считаю, что она, во всяком случае, менее опасна, чем ЦРУ и NSA. Но это не отменяет того факта, что мы имеем дело со странствующей бомбой и что, даже если сегодня она представляет опасность разве что для тех, кто ее преследует, она должна заплатить за свои преступления. Я всего лишь не понимаю, почему платить должна только она.

– Это настоящая причина твоего увольнения, верно?

– Ты хочешь сказать, кроме того, что я считаю, что выполнил свою часть работы, что я не собираюсь помимо своей воли служить приманкой в бесполезной ловушке, что я плохо переношу, когда за мной шпионят двадцать четыре часа в сутки, и что я не намерен быть залогом лицемерия?

Стивен поднимается. Для него разговор окончен.

– Что ты собираешься теперь делать?

– Я не виделся с родителями уже четыре года. (Он начинает говорить с квебекским акцентом.) Я вернусь к своим лесам и озерам, чтобы разобраться, не канадский ли сарай – мой настоящий дом. (Он возвращается к лионскому анценту.) У меня достаточно денег, чтобы позволить себе годовой отпуск. Возможно, я воспользуюсь им, чтобы написать учебник для студентов-криминологов и приготовиться к карьере преподавателя. Я вижу себя академическим ученым. Как думаешь, у меня есть данные?

29 марта 2001 г.

Девять дней назад наступила весна. Во всяком случае, так написано в календарях. Если же оглянуться вокруг, это вовсе не очевидно. Вплоть до сегодняшнего утра температура воздуха поднимается выше нуля всего на два коротких часа в день. В прошлые выходные дважды шел снег. Тридцать, потом двадцать сантиметров. Способ прибавить уверенности полозьям моторных саней. Им обеспечена хорошая трасса еще, как минимум, месяц. Хотя весна может оказаться скорой. Стивен припоминает зиму, закончившуюся, по меньшей мере, за две недели до Пасхи. Это было время, когда он по многу раз в году бывал в Сент-Анн, всегда вместе с отцом. Мать никогда не любила то, что она называет «дикой жизнью», и родители пребывали, возможно, в очередном периоде раздоров.

Сент-Анн-дю-Ляк. Наверняка меньше тысячи жителей, но сколько точно? Чуть больше пятиста, вероятнее всего. Слегка напрягшись, он может сосчитать точно: он всех знает. По меньшей мере, он знаком с теми, кто поселился здесь до 97-го года. Во всяком случае, даже если он не способен перечислить фамилии всех жителей деревни, им известно, что он – сын Белланже. Некоторые даже называют его по имени и даже по краткой форме, с настойчивостью, способной сойти за фамильярность, поскольку прекрасно известно, что Белланже, отец и сын – дикари (таким образом, мать Стивена права).

Стивен никоим образом не считает себя дикарем, но он признает, что он не всегда уделяет ближним внимание, на которое они рассчитывают. Это составляет часть причуд, обнаруженных им у себя недавно, от которых он рассчитывает в ближайшее время избавиться. Безразличие – не самое плохое свойство для психолога, но прискорбное для профессора. Ибо, решено, он станет преподавателем. После того, как опубликует свою книжку. Пока что он все еще начупывает тему, над которой хотел бы работать. Как бы то ни было, речь пойдет об изучении, с точки зрения криминалистики, методов и практик спецслужб и/или о сборе материалов в рамках очевидно более широких, чтобы поставить под сомнение методы изучения следственных данных, принятые в большинстве университетских диссертаций. Таким образом, он хочет как следует сунуть нос в теорию, но не знает, с какой стороны за это взяться. К тому же он не уверен, что предполагаемое вмешательство в дела криминалистики оправданно.

Он во второй раз спускается «в город» с тех пор, как отец уступил ему шале, расположенное в двадцати километрах от собственно деревни. В первый раз он сделал это, чтобы подвезти отца на мотосанях к внедорожнику, брошенному на выезде из Сент-Анн. Отец-то и привез его из Монреаля, 18-го числа, когда, после недели, проведенной с родителями в квартире на улице Водрей, он больше не мог терпеть их грызню. Первые дни в семье были приятными, потом атмосфера стала портиться, чтобы в конце концов сделаться непереносимой. Не то, чтобы она перешла пределы допустимого, но Стивену были необходимы тишина и одиночество, которое ни отец, ни мать, ни, тем более, оба они вместе, не были в состоянии ему предоставить.

Его второй выход в деревню был спровоцирован всего лишь тем, что подошли к концу запасы провизии, и был молниеносным. Он покупает то, чего ему не хватает, он здоровается со всеми, кого встречает, и даже пытается завести светские беседы, но очень скоро возвращается к саням, обещая себе в следующий раз быть чуть более общительным. Он поднимает сиденье саней и кое-как утрамбовывает под него свои покупки.

– Крошечка жратвы.

Голос Аланы. Но, обернувшись, Стивен обнаруживает блондинку, чьи волосы выбиваются из-под капюшона куртки, и чьи глаза – голубого, почти бирюзового цвета. Ее лицо очень бледное, кроме носа и щек, румяных от мороза. У нее в руке в тряпичный чемодан, снабженный лямками, чтобы можно было нести его на спине. Этакая горожаночка, оставленная невежливым летчиком на заброшенном аэродроме среди льдов.

Она протягивает чемодан. Стивену ничего не остается, как его взять. Она садится верхом на заднюю часть седла. Он высвобождает поддержку для багажа и закрепляет чемодан сетью. Потом он тоже садится в седло и включает мотор. Она немедленно обхватывает его руками вокруг пояса, прижимается к нему и шепчет ему в ухо:

– Тебя не так легко найти, Стивен, ты знаешь это?

Он сомневается в том, что это трудно, поскольку она его нашла, и, со всей очевидностью, не только она. Он трогается с места. У него есть приблизительно полчаса на то, чтобы понять, почему он решил доставить Наис в убежище, предназначенное, в частности, для того, чтобы от нее скрыться.

Шале Белланже стоит на берегу реки и прежде служило совсем маленькой семейной лесопильней, а в эпоху индустриализации было переделано в кустарную столярную мастерскую. Там производились и лодки, и мебель, пока производство в таком небольшом масштабе не стало невыгодным. Дед Стивена купил шале в начале пятидесятых, но не вывел его из запустения. Отец, унаследовав домик незадолго до рождения Стивена, вдохнул в него жизнь и придал ему его нынешний вид.

Жилая часть дома гораздо меньше той, которую они называют Мастерской, и которая служит главным образом для хранения всякой всячины, в частности, внедорожника, двух лодок, моторных саней, дров, обогревательного аппарата и теннисного стола, хотя иногда отец Стивена что-нибудь мастерит. Собственно дом состоит из двух комнат, ванной и мансарды, частью расположенной поверх мастерской, а частью – над гостиной, совмещенной с кухней, площадью восемьдесят квадратных метров. В гостиной имеется огромный камин, служащий главным средством для обогрева – к обогревательный аппарат, работающему на дровах, подключены три батареи, но этого недостаточно. Хотя теплоизоляция устроена вполне грамотно, в доме бывает жарко разве что рядом с камином – только там хочется сбросить свитер. Несмотря на батареи, температура в комнатах поднимается выше пятнадцати градусов только летом. Лишь в ванной удается поддерживать от восемнадцати до двадцати градусов, по меньшей мере, когда температура в доме стабилировалась, что наступило всего неделю назад.

Стивен рад опять оказаться в прохладе дома. Наис счастлива обрести чуть-чуть тепла. Она входит в дом через дверь, отделяющую мастерскую от гостиной, и восторженно восклицает, пораженная величиной комнаты.

– Вау! Я-то ожидала увидеть хижину дровосека!

Стивен кладет пакеты и чемодан, который она ему предоставила нести, у подножия лестницы, поднимающейся в мансарду. Он сбрасывает куртку и перчатки, сменяет сапоги на мокассины и отправляется поджигать кучу щепок, заготовленную еще до ухода. Как это всегда случается ночью, пламя погасло. Если бы он оставался в одиночестве, он разжег бы камин только ночью, но Наис трясется от холода, и у него нет никаких причин заставлять ее дрожать. Не снимая куртки, она садится на диван, лицом к очагу. Он вносит чемодан в комнату своих родителей, слегка поднимает термостат батереи и спускается вниз. Щепки хорошо занялись, он кладет поверх пару поленьев и принимается складывать содержимое пакетов в кладовку. Он до сих пор не произнес ни слова.

Пока девушка пытается согреться, он наливает воду в чайник, ставит его на плиту, помещает на поднос две чашки, две ложки, сахарницу, достает из буфета заварочный чайник, привязывает к его ручке два пакета, открывает коробку печенья, разбирает посуду, сохнущую на раковине. Наис, наконец, сбрасывает куртку, перчатки и сапоги. Она берет табурет, ставит его перед собой и кладет на него ноги. Чайник свистит, Стивен наливает кипяток в заварочный чайник. Она поворачивает к нему голову и спрашивает:

– Чай?

Он кивает.

– Супер.

И она опять поворачивается к огню.

Стивен подносит поднос к дивану, ставит его на паркет, убирает с журнального столика газеты, пододвигает его к табурету и ставит на столик поднос. Стивен ждет, сидя на корточках, пока чай не заварится, потом наполняет чашки. Наконец, он садится на другой край дивана и смотрит на Наис. Она поворачивается к нему, убирает ноги с табуретки и подсовывает их ему под ягодицы,.

– Ты принял обет молчания?

– Я не знаю, о чем говорить.

Ответ вырвался спонтанно, как будто он продолжил говорить после небольшой паузы. По сути дела, с тех пор как она вырвала его из когтей Делоне, прошло уже больше года, в течение которых он не обмолвился с ней и словом, и ему кажется, что он обращается к другому человеку.

– Ты мог сказать: «Вали отсюда, Наис!» или «Привет, Наис, я рад тебя видеть» или даже «Гляди-ка! Наис?! Какого хрена ты здесь?» Избитых фраз сколько угодно.

– Я не рад тебя видеть, но я не удивлен, и не собираюсь тебя выгонять. Кстати, у меня некоторые трудности с именем Наис. Я слишком привык звать тебя Анн, а по-настоящему я знаю тебя только под именем Алана. Ты прекрасно понимаешь, почему мне трудно выговорить твои избитые фразы.

– Зови меня Аланой, если так тебе больше нравится, или Паолой, или даже Анн, если хочешь, или...

– Предпочитаю Наис.

– Прекрасно. Это и есть мое имя.

Стивен корчит скептическую гримасу.

– В любом случае, я выбрала его очень давно, и только оно по-настоящему мое.

– Прекрасно, Наис. Как поживают Надья и Мишель?

– Ах! Вот прекрасный избитый вопрос. У Мишеля, должно быть, лодыжка все еще в гипсе. Он пытался корчить из себя героя на слегка скользкой крыше. Надья в Турции. Согласно свежим новостям, все прошло так, как она хотела.

– Иза, Инге, Карл?

– Тоже в Турции. Из-за них и Надья там. Дитмар полагает, что нам нужно еще раз их переселить.

– Он боится, что NSA их обнаружит?

– Равич.

– Антон?

– После того, как ты уволился, Интерпол пребывает слегка в панике. У них больше нет подходящего козла отпущения, чтобы привязать его к забору. Поэтому Равич реактивировал свою сеть, которая однажды уже позволила ему отыскать Карла.

– Ничего себе! Откуда ты это знаешь?

Она берет чашку и залпом ее выпивает. Стивен щупает свою чашку и находит ее все еще слишком горячей.

– Делоне атаковал компьютер Медейроса при помощи вируса-троянца. Теперь им пользуюсь я. Всякий раз, когда он меняет код, вирус его копирует. У меня всегда есть доступ к файлам Медейроса, во всяком случае к тем, которые не защищены особым образом.

– Антон – человек Деказа, а не Медейроса.

– Деказ – человек Медейроса. Да, конечно, можно сказать и так. Но есть и другие истины:

– Значит тебе известен мой доклад о... о досье Анн Х.

– Как ты думаешь, почему я ищу тебя уже три недели? Я никогда тебя не использовала, Стивен. Никогда. Ни чтобы уничтожить берлинскую ячейку, ни чтобы разделаться со Смитом и с Делоне.

– Ты добралась до Сент-Анн, чтобы это мне сообщить?

– Сент-Анн – очень подходящее название, тебе не кажется?

– Подходящее для чего?

– Чтобы покончить с Анн Х. Именно поэтому я здесь, Стивен. Понимаешь?

Он качает головой.

– В резюме своего доклада ты настаиваешь на том, что не нужно отождествлять досье и персонаж. Я тебе за это признательна, но какой персонаж? Из созданного тобой мифа?

– Я не создавал никаких мифов. Я попытался проследить твой путь и определить твой психологический профиль.

– Ты создал два мифа. Первый ты продал всем полициям мира, миф о неуловимой серийной убийце, психозы которой переключились с ее естественных жертв на ее преследователей. Второй – для твоего личного пользования, миф о сверходаренной жертве, после изгнания своих бесов сделавшейся кем-то вроде самурая в юбке. Первая небылица настолько хорошо увязана, что даже ФБР и те, кто его подкармливает дезинформацией, сегодня убеждены, что имеют дело с гибридом Рэмбо и Фантомаса, коварным как черная пантера. Вторая же настолько внушает беспокойство, что ты предпочитаешь избегать меня, но не проверять твои измышления.

– Я не вижу, чем он внушает беспокойство.

Пока он решает выпить свой чай, теперь слишком холодный, Наис резко поворачивается к нему и устраивается на диване по-турецки. Она ждет, чтобы он поставил чашку, чтобы продолжить:

– Никаких сомнений, что мы не говорим друг с другом открыто и свободно, не так ли? (Она не ждет ответа.) Ты влюбился в меня с первого взгляда. Я говорю «в меня», но речь не шла ни о Наис, ни, тем более, о Анн Х. Речь шла об Алане. Представляю в каком шоке ты был, когда обнаружил, что твоя Алана – эманация Анн Х. Я и сама была не в самых радужных чувствах, потому что отдавала себе отчет, что теряю тебя. Еще больше опечалили меня записки, которые аналитик Дианы передал Делоне, потом, впоследствии, когда Мишель мне объяснил, до какой степени ты оказался под колпаком. Большой колпак, большое отторжение, большие сомнения, большая самокритика. Исходя из этого, я не имела ничего против того, чтобы с самого начала вмешаться в эту самокритику.

– Что?

– Паола. Когда ты на меня смотрел, Стивен, я уловила момент, когда Анн Х исчезла, чтобы уступить место Паоле, и я уверена, что увидел Алану за Паолой. Ты мигом встроил меня в человечество. Я была теперь не ролью, но личностью в полном смысле слова, не слишком отличающейся от окружающих. Поэтому нужно было, чтобы ты пересмотрел мой образ, включающий одновременно Алану, в которую ты влюбился с первого взгляда, и убийцу, путь которой ты прослеживаешь, начиная с 85-го года. Попросту чтобы соорудить образ приемлемый, за неимением логичного, ты должен быть вычеркнуть слово «психопатка» из списка моих характеристик, что ты мог сделать только посредством уловок, недопустимых для компетентного криминолога. Это-то и внушает беспокойство.

Постулаты настолько налезают друг на друга, что Стивен предпочитает не реагировать ни на одно из утверждений Наис. Его меньше смущают легкость, с которой она обращается к нему, говоря с ним так, как будто они близки уже из-за того, что она принимает эту близость. Он всегда знал, что она закончит тем, что она загонит его в тупик и навяжет ему разговор, которого он пытался избегать, настолько отказываясь думать о нем, что теперь он совершенно лишен способности рассуждать. Он смущен. Ведь единственный способ преодолеть страх – это выразить его.

– Честно говоря, меня больше смущает то, чего мы не знаем, ни ты, ни я, чем то, на знание чего мы претендуем. И еще! Даже в том, что касается незнания, мы вовсе не равны между собой. Ты разговаривала с Мишелем, ты долгие месяцы ходишь за мной следом, ты хакаешь компьютеры тех и этих. У меня же нет ничего, кроме донесений полиции и свидетельств, частенько разрушенных временем и твоим проклятым талантом. Мне тем более трудно говорить с тобой непринужденно, что портрет, нарисованный мной исходя из всех этих данных... в конце концов, ты знаешь, каков этот портрет.

– Все, кроме клиники, плохо документировано.

Он молчит.

– Я не страдаю никакими психозами. Я импульсивна, нестабильна и асоциальна. Я не сомневаюсь, что этого достаточно, чтобы прослыть психопаткой, но я не психопатка и не невропатка. Это вывод, к которому ты должен был прийти, принимаясь за клиническое изучение моего случая, подобно тому, как это сделал Карл. Именно он, слукавивший в своем акте экспертизы, несет ответственность за аналитические ошибки. И сегодня, пусть даже ты начнешь придавать меньшее значение моим поступкам, а большее – причинам этих поступков, ты слишком психологически негибок, чтобы не потерять нить рассуждений уже при первой же ошибке.

Теперь Стивен меньше боится того, что он услышит, того, что ему придется услышать. Он против воли решается задать первый вопрос из серии, что наверняка окажется бесконечной, ответы которой могут только его дестабилизировать.

– Какой ошибке?

– В тот вечер, когда я убила своих родителей, за столом было пять человек.

Стивен мгновенно реагирует.

– Этот пятый человек расправился со второй парой?

– Нет, это я, но я позволила ему уйти. Он никогда меня не трогал.

– Он был просто зрителем?

– Тогда я убила бы и его. Нет, он никоим образом не участвовал в том, что мне пришлось перенести. Он понял это, когда я его пощадила, когда я сказала ему, что он может идти, потому что он никогда не причинял мне зла. До этого момента он сомневался в этом, во всяком случае, он знал, что со мной плохо обращаются, ибо всякий раз когда он приходил, он выказывал мне немало сочувствия. Он приходил редко, один-два раза в год. Я не знала ни чем он занимается, ни на кого именно он работает, но это имело отношение к правительству.

– Американскому?

– Разумеется. Он ушел, и я устроила так, чтобы казалось, что за ужином было всего четверо взрослых. Дитмар заподозрил мошенничество, но не сказал ни слова. В то время он думал, что какой-то неизвестный совершил четверное убийство или участвовал в нем, что он сделал бы и сам, если бы знал суть дела и если бы обладал такой возможностью. Спустя какое-то время Карл рассказал ему, кто был единственным убийцей. Карл всегда умел вытащить из меня больше, чем я хотела сказать. Только годы спустя я пожалела, что оставила свидетеля. Не потому, что он был свидетелем, но потому что, как и большинство других людей, связанных с моими родителями, он был не намного лучше, чем они.

– Не намного лучше?

– Она улыбается.

– Я убила тех, кого нашла. Некоторые входят в список: адвокат в Гааге, турист в пражском музее, семейная пара в Мадриде, водитель на А41. Другие даже не фигурируют в досье. Все они знали, что мне приходится терпеть, и закрывали на это глаза. В то время многие из них работали на ЦРУ, прочие – на американскую дипломатию.

Она говорит о совершенных ею убийствах, как другие бы говорили о судебных процессах.

– Ты сказала: тех, кого нашла.

– И к этому пятого сотрапезника, мне осталось имя, самое высокое в администрации, носитель которого улетучился в тот самый момент, когда было уничтожено его досье. Рано или поздно я до него доберусь. И есть такие, о которых я ничего не знаю, те, кто придушили дело в последствии.

– Делоне.

– Делоне – кукольник многочисленных марионеток, но он всего лишь исполнитель. Он не имеет никакого отношения к тому, что со мной происходило в детстве.

– Это не помешало тебе его убить.

– Ни его, ни его команду. Они убивали от моего имени, они убили Алану и собирались убить тебя. И не думай, что я пытаюсь оправдаться. Я тебе объясняю, только и всего.

– Список твоих достижений, на самом-то деле, не очень способствует оправданиям.

Фраза вырвалась непроизвольно. Она почти раздражает Стивена. Наис смеется.

– Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. И вот, пожалуйста! Ты начинаешь освобождаться!

– Освобождаться? Наис! Я ушел из Интерпола не потому, что не хочу видеть тебя за решеткой!

– Нет, скорее наоборот. Ты ушел из Интерпола, потому что больше не хочешь увидеть меня за решеткой.

Он возмущается. Она опять смеется.

– Ты прозрачен, Стив. (На этот раз она попросту разражается смехом, но потом вгновенно умолкает.) Я знаю, что не должна тебя подгонять, что мне многое нужно тебе рассказать, объяснить, показать, чтобы ты посмотрел на меня так же, как смотрел на Алану.

– Это совершенно невозможно, пусть даже ты ошибаешься насчет того, что я чувствовал по отношению к Алане.

– Почему? Потому что я асоциальна до того, что презираю жизнь? Как ты полагаешь, что сделал бы Филипп Деказ, если бы я оказалась от него на расстоянии выстрела? Я назвала Деказа, но вопрос остается в силе в отношении Карло Прузинера, Антона Равича и каких угодно агентов ФБР и DST, да и вообще каких угодно фликов!

– Именно поэтому я ушел из Интерпола.

– Чтобы сохранить жизнь убийце-мультирецидивистке?

– Потому что я отказываюсь оправдывать убийство, любое, вне зависимости от мотива.

Наис мрачнеет.

– Правда? Как ты определяешь слово «убийство»?

– Преднамеренное лишение кого-нибудь жизни, и, будь спокойна, слов «лишение жизни» мне с избытков хватает, чтобы испытать отвращение.

– Чем вызвано твое отвращение? Тем, что человек может убить другого человека? Что человек может умереть по воле другого человека?

– Ты движешься в правильном направлении.

– Надеюсь. Надеюсь также, что ты умеешь в одиночку противостоять массовым убийствам, каковыми являются войны, или убийствам тоже вполне массовым, проистекающим из эксплуатации человека человеком. Голод, плохие санитарные условия, загрязнение окружающей среды, недоступность медикаментов или энергоресурсов, истощение от непомерного труда... Список не полон, но в целом речь идет о нищете, на которой многие жиреют, и которая позволяет средним классам восторгаться своим пресным благополучием или сетовать на него. Одни – умышленные убийцы, другие – убийцы по неосторожности. На их совести больше убийств, чем на совести всех вместе взятых преступников. И я все еще не пытаюсь оправдываться! Мне было бы интересно узнать, как ты объясняешь свою бурную деятельность в одном случае – моем, например, и инерцию в другом, который я бы определила как групповой, и который связан с совсем небольшим числом мерзавцев без стыда и совести.

Эта территория хорошо известна Стивену, потому что Мишель часто его на ее вытаскивал, не щадя его, но именно на этой территории он чувствует себя хуже всего. Он предпочитает обойти тему.

– Нищета – настоящая прозрачность. Во всяком случае, именно так определяет ее Мишель, и так я ее понял, благодаря ему. Я пытался анализировать твой путь и в этом смысле тоже, потому что, согласно определению Мишеля, ты стала прозрачной гораздо раньше, чем согласно моему собственному определению. Мишель видит в этом успех, а я углядываю адаптацию. Забавно, что понятие адаптации предложено Деказом, гораздо раньше, чем мы, разгадавшим механизмы, которые ты пускаешь в ход, чтобы заставить себя забыть. Он употребил выржение «недостающее звено», очевидно ссылаясь не на прозрачность, а на бихевиористские исследования, которыми занимались американские и русские армии и спецслужбы во время холодной войны. Инге намекнула на это, когда я встречался с ней в Юзесе.

– Я тоже была там.

– Изольда, я знаю. Во всяком случае, догадался.

– Я хочу сказать: ты меня не видел, но я тоже была в патио. Ее точно фраза была: «Попроси Филиппа рассказать тебе об отсутствующем звене.» Полагаю, они неоднократно возвращались в разговору скорее о парапсихологии, чем о психологии.

– Парапсихология или «окрестность теории чувств». Этимология слова дает ему единственное значение, которое я готова принять. И для русских, и для американцев задача заключалась в том, чтобы развить за пределами человеческой психики и в соответствии с концепцией весьма ницшеанской, ментальные способности кое-кого из их людей. Имеется литература на тему, которая вместо изучения собственно темы соскальзывает к самой причудливой паранойе. Как бы то ни было, если иметь в виду исследования, которые они осуществляли для того, чтобы тренировать своих космонавтов и астронавтов, или чтобы муштровать своих солдат, например, во время Войны в Заливе, представляется маловероятным, что Кремль и Белые Дом, и прочие не пускались на самые экстремальные эксперименты.

– Инге и Деказ имели дело с результатом одного из таких экспериментов.

– Прошу прощения?

– Элитный снайпер сошел с ума. Человек, способный без оптического прицела влепить пулю между глаз жертве, находящейся на расстоянии километра. Среди прочего он был обучен преставлять в уме движущуюся мишень с такой точностью, что мог закрыть глаза за несколько секунд до того, как выстрелить. Он воспринимал пространство и движение далеким от обычного образом. Ему не нужно было долго изучать местность и жертву, чтобы визуализировать ситуацию с потрясающей точностью. Игра стала слишком простой, давление лет учебы – слишком сильным, он сорвался. Они начали учить его в шесть лет, в девятнадцать он тихо покончил с собой, через восемь часов после того, как Деказ его задержал. Восемь часов он провел, рассказывая о детстве, проведенном между приемной семьей с ее суровыми наказаниямии и центром обучения с его вознаграждениями, при условии что упражнения выполнялись хорошо. На пути к homo superior этот тип был скорее эволюционным тупиком, чем недостающим звеном.

Трудно сказать, идет ли речь о цинизме или о неумении посмотреть на себя со стороны.

– И ты? Где ты видишь свое место в этой истории с недостающим звеном?

– Ты не можешь отказать себе в удовольствии поиграть в психолога, верно? Ты увиливаешь от моих вопросов и задаешь свои. Так не пойдет. (Она выпрямляет ноги и готовится встать.) По меньшей мере четыре года я интересуюсь своим случаем – я хочу сказать: очень сильно интересуюсь – и вплоть до этих последних месяцев я добралась только до настоящего времени. Ребенком я страдала. Подростком я обрела средства прекратить страдания. Потом моя жизнь становится путешествием-инициацией, которое я проделываю с завязанными глазами, отдавшись на волю ветров. Потом я попала в ловушку моего собственного существования и вмешательства становятся все более и более многочисленными, поэтому я решила с ними покончить. Я говорю о вмешательствах, конечно. Ты можешь назвать их как угодно; я же называла их Следопытами. Это было в Чикаго, в конце октября 97-го года. Я убила четверых. Моей целью было дать понять тому, кто их посылает, что он должен остановиться, что я больше не прощаю вмешательств. Я не питала никаких иллюзий относительно его реакции. Я знала, что он выпустит новых Следопытов, и что мы вступаем в войну. Так и получилось.

Я хороший боец, но я не солдат. Мне пришлось изучить правила и хитрости игры. Подобным образом, я тактик, но не стратег. Здесь тоже я должна была принуждать себя. Так получилось, что я узнала, кто мой враг, и поняла, почему он стал моим врагом, каким образом я могу его победить, где и когда я должна нанести удар. Кроме того, получилось так, что я почувствовала мир и новый способ позиционировать себя в нем. Что я смогла в каком-то смысле вырасти. Нечто подобное придется вынужден будешь теперь сделать ты.

Она поднимается, подбирает свои ботинки и направляется к лестнице.

– Хорошо ли мне удалось обойти твой вопрос?

Стивен все еще сидит с разинутым ртом. Она успевает подняться, когда он говорит:

– Я положил твои вещи в той комнате, что правее.

Он свешивается над перилами.

– А твои, полагаю, находятся во второй?

Она подмигивает и исчезает в той комнате, которую он ей указал. Через пять минут он слышит, что наполняется ванна. Он остается сидеть на диване перед камином, спрашивая себя, он ли это сидит на диване перед камином.

Когда она спускается, это уже совсем другая девушка. Она брюнетка с очень короткой стрижкой и зелеными глазами. На ней темно-серый свитер с высоким горлом, линялые джинсы и кроссовки. Она двигается по-другому, держится по-другому, даже говорит по-другому или, скорее, ее голос звучит более хрипло.

– Наис в оригинальной версии. Твое мнение?

Он подкладывает в огонь два полена, стоя на коленях перед камином. Она поворачивается вокруг своей оси, с руками, поднятыми вверх. Он поднимается, смеряет ее с головы до ног и проходит рядом с ней, больше на нее не глядя.

– Ты всегда путешествуешь с набором париков и контактных линз?

– И косметичкой, от вида которой побледнел бы мастер по спецэффектам. (Она преграждает ему путь.) Ты никогда не пробовал переменить внешность?

– Я даже никогда не носил усы или бороду.

Он входит в кухню, она усаживается на один из табуретов у бара, со стороны гостиной.

– Что ты приготовишь нам поесть?

Он опять ошарашен ее непринужденностью.

– Рагу и феттучине.

Она корчит одобрительную гримасу.

– Нужно, однако, этим заняться.

– Я хотел сказать «остатки рагу», я приготовил его два дня тому назад.

– Я готорю не об еде. Я говорю об изменении внешности.

– Почему? Ты полагаешь, что это один из необходимых этапов в жизни человека, которому еще нужно расти?

Она сдержанно кивает.

– Чтобы расти, не уверена. Но, чтобы сопровождать меня там, куда я хочу тебя привести, тем не менее...

Не хватало запустить в нее кастрюлей, которую он только что достал холодильника.

– У меня нет никакого желания сопровождать тебя куда бы то ни было!

– Напротив, ты умираешь от желания. Ты ждешь всего лишь моего формального извинения.

Он ставит кастрюлю на плиту, опирается обоими локтями о стойку бара, ровно напротив нее и смотрит ей прямо в глаза.

– Наис, не очень-то вежливо произносить это в таких выражениях, но ты действительно последний человек, которого я хотел бы сопровождать куда бы то ни было.

Она говорит тоном избалованной девочки:

– Даже если я пообещаю тебе никого не убивать?

– О Господи! Наис!

Она смеется.

– Я пошутила. Я никогда не дам такого обещания, есть слишком много тонкостей, которые могут мне помешать сдержать его. Начиная от агентов ФБР, которые снимают комнату в Сент-Анн и отслеживают твои передвижения.

Стивен выпрямляется.

– Ты надо мной смеешься?

– Нет, это правда. Ты что же думаешь, что они оставили тебя в покое, как только ты сбросил свой рабочий фартук? Очнись, Стивен. Твой мобильник и домашний телефон шале прослушиваются, также как мобильники и домашние и рабочие телефоны твоих родителей, и неизменно минимум один агент топчется на улице Водрей. Завтра я покажу тебе типов из Сент-Анн, если это доставит тебе удовольствие, и мы слегка пороемся в их комнатах, пока они будут делать то же самое здесь. Кстати, один из них уже проделал это сегодня, и сомневаюсь, что они способны немедленно замести следы.

– Сегодня?

– У тебя есть мощный фонарь?

– Конечно. Зачем?

– Я покажу тебе следы. Ребятки приняли меры предосторожности, но снег не прощает ошибок.

– Хорошо, показывай.

Через четверть часа, после маленькой прогулки по ночному холоду, Стивен убеждается. Моторные сани приезжали из Сент-Анн в то время, как его не было в шале, и удалились по другой дороге, вероятно, чтобы избежать встречи с ним. Кроме того, на опилках в мастерской есть чужие следы, а на паркете в гостиной видны опилки, хотя он всегда следит, чтобы не заносить их в гостиную, и сегодня утром прошелся здесь пылесосом.

– Тот, который остался в Сент-Анн и предупредил второго, что нужно уходить, как только мы уехали из деревни, наверняка видел, как ты садилась в сани.

– Из окна своей комнаты он видел все места, в которые ты мог наведаться, но только не то место, где ты оставил сани. Я это проверила. Таким образом, он видел, что ты идешь к саням, и, возможно, слышал звук мотора. Потом, если только он не бежал как угорелый, чтобы пропеть тебе прощальное ку-ку, у него не было никакой возможности разглядеть, что в санях сидит двое. Как бы то ни было, в противоположном случае, в какой-то момент они должны были убедиться, что пассажир не разыскивается под прелестной кличкой Анн Х.

Он не отвечает. Он зажигает огонь под кастрюлей, достает из буфета два стакана, из холодильника – бутылку и поворачивается к Наис, опять севшей на свой табурет.

– Бар или камин?

Она кивает на камин и направляется к дивану. Он идет за ней. Она садится. Он откупоривает уже початую бутылку и наполняет стаканы. Протягивая Наис стакан, он говорит:

– Калифорнийское шардонне, прошу прощения.

– Почему? Оно плохое?

Он пожимает плечами.

– Вовсе нет. Я попросту набрался слишком хороших манер.

Прежде чем он усаживается на другом конце дивана, она успевает звякнуть о его стакан своим.

– За Мишеля.

– За Мишеля.

Она скользит к нему по ткани дивана и опять чокается.

– И за Надью, пусть даже она находит тебя слегка негуманным.

Стивен предпочивает улыбнуться.

– И за Надью, пусть даже я нахожу ее суждения несколько скоропалительными.

Она держится совсем рядом с ним, но не прикасается к нему. Более того, после первого глотка она отодвигается на полметра.

– Они никогда не оставят тебя в покое, Стивен.

– Ну и ладно! Я сделаю их жизнь довольно трудной, раз уж они не могут по-другому.

Она округляет глаза.

– Что ты собираешься делать.

– Я собираюсь сделать с ними то, чем угрожал Интерполу: поставить их перед судом на незаконное подслушивание, вторжение в частную жизнь и слежку. Канадское правосудие отнюдь не терпимо к такого рода практике. Поэтому, в частности, я сюда и вернулся.

– И как ты собираешься это доказывать?

– Я сохранил хорошие отношения с различными полицейскими службами.

– Ты серьезно?

– Серьезнее не бывает.

– Я хотела сказать: ты всерьез веришь, что этого достаточно? Все, чего ты добьешься, – пачка долларов и внешнее ослабление тисков. NSA продолжит прослушивать телефоны, читать мейлы, ходить вслед за тобой по интернет-сайтам, следить за твоими перемещениями по банковским операциям и т.д. и т.п. и двое агентов будут неизменно держаться на достаточном отдалении от тебя, чтобы ты не заметил их присутствия, но достаточно близко, чтобы в случае необходимости вмешаться в течение часа, а лучше получаса.

Он бросает на нее заинтересованный взгляд.

– В той мере, в какой я не буду этого замечать, я превращусь в нормального гражданина, за которым присматривает дружок Big Brother[165]. В чем проблема?

– Я ценю твой юмор, – говорит она без улыбки.

Она поднимает стакан, он вслед за ней, и оба пьют до дна.

– Странно, что ты предупреждаешь меня об электронном наблюдении, Наис. Благодаря ему они-то и локализуют тебя уже несколько лет.

– Я недавно это поняла.

– Недавно?

– Я наивна, я долго искала более сложные объяснения. (Его передернуло при слове «наивна», она продолжает.) Я думала, что окружаю себя предосторожностями, достаточными, чтобы меня невозможно было выследить электронным путем. Обнаружив шпионскую станцию Делоне, я убедилась, что недостаточно шифровать сообщения, перескакивать с сайта на сайт, пользоваться защищенными линиями или заимствовать чужие имена. Я единственная, кто связывается, с другого конца света, с кучкой людей, за которыми очень легко следить, единственная, кто использует специфические шифры, единственная, кто повсюду совершает несколько мелких правонарушений и не оставляет следов, кроме провалов в памяти. Полагаю, это можно выразить в таких словах – жить временными решениями. Вся моя жизнь состоит из временных решений. У меня нет кредитной карты, чековой книжки, счета в банке, у меня ничего нет, я не снимаю никаких квартир, я ничего не покупаю или скорее: когда я что-то снимаю или покупаю, я делаю это при помощи карты, наличных денег, паспорта, принадлежащих другому, а вернее – другой. Невозможно быть более безымянным, мимолетным и скрытым от глаз, а именно так я себя и определяю. Я беру то, что мне нужно, в тот момент, когда мне это нужно. Я делаю это, варьируя средства и методы, но я делаю это настолько часто, что... По правде говоря, я делаю это все время.

Я заглядываю в файл резервации отеля, беру на доске ключ от незанятого номера и иду спать. Я забираюсь по водосточной трубе и провожу ночь в комнате ребенка, уехавшего на каникулы. Я взламываю дверь бунгало, виллы, кабинета, каравана и поселяюсь там, иногда на несколько дней, как здесь. Иногда я расплачиваюсь тем, что нахожу в позаимствованном кошельке и записываюсь под именем его прежнего владельца. Иногда я ночую под открытым небом, на скамейке, под мостом или в сквоте; это редкие места, где я не рискую, что мое присутствие обнаружится. Я ем в ресторанах и ухожу, не заплатив. Я делю трапезу с кем-нибудь, с кем познакомилась несколько часов назад, и исчезаю. Я разоряю холодильник, кладовую, погреб и готовлю себе жратву, пока хозяева в кино. Я наполняю карманы в магазине и убегаю через выход «без покупки». Я беру одежду с магазинных полок, с веревок для сушки белья, из прачечных, химчисток, гардеробов, камер хранения. Я краду машины или снимаю их на украденные кредитки. Я езжу автостопом. Я подделываю паспорта или гримируюсь, чтобы походить на фотографию в паспорте. Я стараюсь платить за корабль или самолет, из-за таможенных контролей, но мне случалось попросту забираться в них и путешествовать так, что никто из стюардов и стюардесс не обращал на меня внимания. Взятые по отдельности все мои действия незначительны, но они оставляют небольшие следы, и они накапливаются. Посредством сравнения жалоб, зарегистрированных полициями мира, программа Анн Х вычисляет меня, и кто-то спускает собак.

Она берет бутылку, наполняет стаканы и продолжает:

– Был период, когда программа обнаружения еще не работала, а они хотели меня поймать. Им это удалось... я позволила им это сделать, и я скрылась, когда поняла, что я не более, чем лабораторное животное. Потом, чтобы обделывать свои грязные делишки, они были рады обнаруживать меня и убеждаться, что я нахожусь именно там, куда меня поместила программа. С тех пор, как я прокрутила им в мозгах маленькие дырочки, они стали насылать на меня команды помускулистее. Вначале они, возможно, сохраняли надежду взять меня живьем. Начиная с Алжира, в прошлом году, они, кажется, от нее отказались.

Она умолкает. Чтобы сохранить самообладание, Стивен потягивает вино. Он не знает, как объяснить ей, что... что он не знает, что ей сказать. Но не совсем. Он не хочет, чтобы она сейчас ушла, во всяком случае, не немедленно. Он хотел бы, чтобы ее здесь не было, чтобы она не приходила, чтобы они никогда больше не встретились. Сейчас впервые он хотел бы забыть свои четыре года в Интерполе. Он хотел бы, чтобы дверь закрылась навсегда, и чтобы ничто, никогда, не напоминало ему, что шкаф под лестницей полон трупов.

– Нужно покончить с этим, Стивен.

– С чем?

Она разглядывает его настолько интенсивно, что ее замечание оставляют ему неприятный вкус мыслей, помимо воли произнесенных вслух.

– Ты начал меня изменять. Тебе нужно закончить эту работу.

Он разевает рот, но не издает ни единого звука. Он не просто удивлен, он совершенно поражен.

– Я не собираюсь становиться Аланой. Алана слишком собранная. Кстати, у меня бы и не получилось. Но мне нравится то, что ты во мне открыл, и я хочу двигаться вперед. Вперед, понимаешь? Не просто случайно прогуливаться, как я это делаю с Лугано, но идти к какой-то цели.

Я изобрела себя не в одиночку. Полагая, что помогает мне вернуться к себе, Карл позволил мне сконструировать Наис. Но Наис – личность летучая, размытая, неосязаемая. Помоги мне дать ей тело и чувство. Дай мне шанс.

Стивен захлопывает рот и немедленно опять его раскрывает.

– О Господи! Шанс для чего? Вообще не платить за то, что ты натворила?

– Я и не буду платить.

– Или заплатишь чужими деньгами. Я прекрасно понял.

– Ты сердишься.

Взгляд, который он на нее бросает, подтверждает предположение.

– Но ты не знаешь, почему. Ты хочешь, чтобы я тебе сказала, или ты попытаешься найти ответ сам?

– Потому что, подсознательно, я знаю уже давно, что ты ждешь от меня именно этого.

– Я думала совсем о другом.

– Ну прекрасно, продолжай! Поиграй в психолога! Ты сильнее меня в этой игре, как ни крути.

Она улыбается, он успокаивается.

– Ссылка на Карла была неуместной, мне не нужен психолог. Именно это повергло тебя в ярость.

– Не понимаю.

– Разрыв между тем, чего я хочу, и тем, что ты в конце концов согласишься мне дать.

– У меня нет ни малейшего намерения...

– Ты сделаешь это, Стивен, и ты это знаешь. Из любопытства, из совестливости, науки ради, из простого гуманизма или чтобы оградить человечество от моей психопатии. И еще из-за Аланы. Ты это сделаешь. Поэтому прекращай разыгрывать испуг. Мы останемся здесь на несколько дней – необходимое время, чтобы сродниться с чудовищем, настоящим, не таким, как ты воображал, но таким, о котором я тебе расскажу. Потом мы вернемся в Монреаль и я отведу тебя в гости к моим демонам, туда, где они окопались, чтобы покончить с ними. Если повезет, это поможет тебе изгнать твоих собственных бесов.

Он мог спросить: «И если я откажусь, ты пробьешь мне крошечную дырочку в мозгу?» Но он не делает этого. Он боится, возможно впервые в жизни, показаться смешным.

27 апреля 2001 г.

Достаточно открыть окно спальни, чтобы убедиться: это и вправду весна. Погода солнечная, пятен снега больше нет, тепло. В это время года, на этой широте, в этот час, пятнадцать градусов кажутся высокой температурой. К тому же, из-за высоты солнца сейчас вовсе не так рано, как кажется Стивену. Он бросает взгляд на экран радио-будильника: без пяти полдень. Он проспал, не мучаясь бессонницей, не просыпаясь, восемь часов. Он надевает брюки, выходит из комнаты, прикладывает ухо в двери родительской спальни – тихо – и идет в душ.

Через четверть часа он возвращается в свою комнату – чистый, выбритый и одетый. Все еще ни звука. Выходя на площадку второго этажа, он слышит шаги по паркету в гостиной. Он подходит к перилам.

Посреди гостиной, в трусах и бюстгальтере, Наис проделывает упражнения, представляющие собой нечто среднее между танцем, художественной гимнастикой и боевыми искусствами. Стивен облокачивается о перила.

Он и раньше видел, как она тренируется, но до сих пор она проделывала это исключительно во дворе, гораздо более воинственная одеждой и видом – слишком воинственная для того, чтобы долго ее разглядывать. Сейчас впечатление боевых искусств возникало только от вакидзаси, пусть даже невозможно было запретить себе думать об оружии и о глотках, перерезанных им в других местах.

– Это этим...

– Этим... вакидзаси? Нет, этот я отыскала у антиквара в Монреале.

Какая разница, что это оружие никого не убило, если эти руки неоднократно проделывали это при помощи его двойников.

Балет, который танцует Наис сегодня, не имеет ничего общего с упражнениями прошлых недель. Он плавен, тих и нежен. Она не задевает мебель. Напротив, она использует ее как гимнастические снаряды. Она вертится, рассекая воздух над стульями одной ногой, потом другой. Он опирается на журнальный столик, вскакивает на сиденье дивана, скатывается по спинке. Взмахи рук, колеса, шпагаты, кувырки, падения, прыжки и бесконечные арабески, вырисовываемые руками и ногами. Потрясающая легкость, великолепная хореография. Стивен буквально покорен.

Возможно, не покорен, и, возможно, не буквально. Разумеется, он очарован, но все еще противится этому чувству, не снисходит к нему, просто потому что оба они считают, что он не способен к сопротивлению. Она тащилась за ним до Сент-Анн, да. Он навестил комнаты агентов ФБР и убедился, что речь идет именно об агентах ФБР – тоже да. Но это все. Он отказывается вернуться в Монреаль, а это исключает какие бы то ни было путешествия. И в особенности он отказывается разыгрывать ментора, гида, воспитателя и все прочие роли, которые она хотела ему навязать, в том числе роль друга и более чем друга, и ту близость, которую она ему навязывает, сдерживаясь только до такой степени, чтобы не быть навязчивой. Она попыталась, однажды. Ничего нарочитого. Она попросту положила руку ему на плечо. Он ограничился тем, что посмотрел на нее таким взглядом, которого она за ним не знала, которого он сам за собой не знал, и тихо сказал:

– Тот, кто не терпит необходимости повторных отказов, должен понять, что я хочу сказать фразой: никогда больше так не делай, Наис.

Она кивнула, тихо, тяжело, и он заметил, как тень грусти и безнадежности затуманила ей взгляд. Он добивался примерно такой реакции, но потом он стал себя ненавидеть за свое чувство виновности. Он ни в чем не виновен, даже в том, что испытывал нечто большее, чем привязанность к некой Алане, которая никогда не существовала, или в том, что пожалел и продолжает жалеть ребенка, имени которого он не знает, за перенесенные тем мучения.

– О чем ты мечтаешь?

Алана застывает, сидя вполоборота на спинке дивана.

– Я смотрел на тебя и думал, как называется этот... что это? Спорт, танец?

– Айкидо. Хочешь, дам тебе уроки?

– Уроки айкидо? Правда?

– В моем изложении.

– Где ты училась этому.

Она встряхивает головой, как будто хочет стряхнуть пот.

– Сначала из книг и из зеркала. Потом из видеофильмов и немножко в доджо[166], в Японии.

– Ты бывала в Японии?

– Многократно. В сумме я провела там два года, может и больше. Я увлекалась японским средневековьем. От современной Японии я в гораздо более умеренном восторге.

– Когда это было?

– В 89-м, 90-м, 91-м.

– Сразу после Лугано.

– В первый раз, да, практически.

– Тебе едва исполнилось шестнадцать лет. Как ты...

Он не в состоянии закончить вопрос. Тем не менее, она отвечает.

– До Токио – довольно просто. Потом пришлось совершенствовать технику грима.

– И ты влилась...

– В ансамбль, получилось средне. В Японии не меньше отбросов, чем во всем остальном мире, и многие из них умеют драться. Вопрос культуры.

Он хмурит брови.

– Мы не обнаружили в Японии ни одного дела, связанного с Анн Х. Ни мы, ни американцы.

Он поднимает глаза к небу.

– Я полуголая, а ты говоришь мне о моих слабых сторонах.

– Ты очень красива, но это не дает ответа ни на один из вопросов.

Она складывает губы бантиком.

– Хорошо. Ответ на вопрос, который не был задан, и который к тому же «вопрос культуры». Сколько дел, связанных с Анн Х, обнаружили вы на Сицилии, на Корсике, в Северной Ирландии?

Теперь очередь Стивена устремлять взор к потолку. За четыре недели он выяснил, что она разделалась с меньшим количеством людей, чем приписывало ей ФБР, но с гораздо большим, чем он полагал, и о многих из этих преступлений Интерполу известно не было. Он отрывается от перил и спускается по лестнице, она готовится подняться. Когда они встречаются на ступеньках, она застывает на месте.

– Машина.

Он прислушивается.

– Внедорожник.

– Ты ждешь кого-нибудь?

– Блин!

– Что случилось?

Он вздыхает.

– Это мой отец. Я не ошибся с датами. Он всегда проводит 1 мая в шале. Вероятно, он решился воспользоваться погодой и выходными, чтобы приехать пораньше.

Это, кажется, немало забавляет Наис.

– Твой отец? Он будет удивлен, верно?

Стивен хватается руками за голову.

– Ты не можешь себе представить, до какой степени! Ладно. Снимай постельное белье, застилай кровать покрывалом и переноси вещи в мою комнату.

– Ты уверен?

Он одаряет ее мрачным взглядом, переходящим в невольную улыбку.

– Я уже спал с тобой, а мой отец – нет. Я буду спать на пляжном матрасике. И пока будешь наверху, попытайся найти какой-нибудь более одетый наряд.

– У меня есть время сходить в душ?

– Со скоростью света. Они будут здесь через пять минут.

Она взбегает по лестнице. Когда она спускается опять, Стивен стоит перед окном. Внедорожник заворачивает к мастерской.

– У тебя есть право на целое.

– На что?

– Там еще и мама.

Наис разражается смехом.

Осознание, что некоторые этапы неизбежны, не делает их более приятными. Приятное удивление сменяется подчеркнутой приветливостью, фальшивым ликованием, чтобы перейти в «У нас всегда обращаются друг к другу на ты», и, что повергает Стивена в наибольший ужас, «Стивен всегда бывал, был, будет». Пока что это всего лишь легкие прощупывания на фоне лукуллова завтрака, но Стивен знает, что эта тема превратится в устах его родителей в рефрен. Особенно это касается матери, британская холодность которой совершенно улетучилась в тот момент, когда она увидела Наис. Девушка в доме, черт бы ее побрал! Пусть даже речь идет всего лишь о шале Дэдди[167], такое случилось впервые, и, значит, это невеста. Самое ужасное, что Дэдди явно пришел к такому же выводу. Остается только оценивать его попытки быть любезным, красноречивым и предупредительным.

Дэдди: «Наис, не положить ли ты тебе немножечко этого превосходного паштета?»

Паштет – это цельный кусок фуа-гра, которую монреальский торговец деликатесами выписывает прямиком из Жера[168].

Наис: «С удовольствием, Габриэль, я не ела такого со времен последней поездки в Верхнюю Савойю.»

Маман: «Вы познакомились в Альпах? Стивен всегда мечтал заняться горными лыжами в... Как называется это место? Вориа, так?»

Все, что Маман знает об Альпах, содержалось в одной почтовой марке, с фестивалем фантастических фильмов, пока Стивен не съездил в Вогезы.

Стивен: «Авориа, мама.»

Наис: «Мы провели там выходные, Маргарет, но познакомились мы в Греции.»

Дэдди: «Давно ли это произошло?»

Наис, лукаво: «Два года тому назад. На самом деле, мы несколько раз встречались в Лионе, но он об этом не помнит.»

Маман, укоризненным тоном: «Стивен!»

Стивен, с кривой усмешкой: «Она забыла сказать, что в ту пору была блондинкой.»

Дэдди, мечтательно: «Два года...»

Маман: «Мне тоже приходилось удерживать себя за волосы. Не слушай его, Наис. У мужчин полно предрассудков.»

Сейчас Маман золотисто-каштанового цвета, но ее натуральный цвет, до того, как волосы поседели, – светло-русый. Когда начали циркулировать первые анекдоты, Дэдди называл ее блондинкой, если ей случилось отпустить неуместную реплику.

Дэдди: «Капельку сотерна[169], Наис?»

Наис: «С удовольствием, Габриэль.»

Маман: «У Стивена было много предрассудков, до того, как он уехал в Европу.»

Наис: «У него их до сих пор немало, но я не теряю надежды, что мне удастся избавиться от них за пять тысяч лет.»

Дэдди, перехватывая слово у Стивена: «Наис – это греческое имя?»

Наис: «Насколько мне известно, нет.»

Маман, с небольшой, но неудержимой тревогой в голосе: «Ты француженка?»

Наис: «У меня паспорт ООН.»

Дэдди: «Ты работаешь в ООН?»

Наис: «Я работаю в международной Ассоциации охраны детства. Международный паспорт – это защита.»

Маман: «Но у тебя же есть какое-нибудь гражданство или этнические корни?»

Наис: «Тоже нет, я родилась в самолете посреди Тихого океана.»

Маман ошеломлена, Дэдди впечатлен. Стивен боится следующего вопроса.

Маман: «И твои родители?»

Бинго!

Наис: «Умерли.»

Дэдди отводит взгляд.

Маман: «Мне очень жаль. Я...»

Наис: «Это старинная история. Мне было двенадцать лет, и они не были людьми, достойными уважения.»

Неловкость, замешательство, конец разговора.

Под предлогом проверки мотоцикла, привезенного из Монреаля – гоночного, с объемом двигателя 600 куб. см. – на котором Стивен не ездил уже около пяти лет, Дэдди затащил Стивена в мастерскую. Маман увела Наис на прогулку к озеру. В обоих случаях Стивен опасается самого плохого.

Габриэль Белланже стоит на коленях перед мотоциклом. Стивен держится неподалеку.

– Хорошая малышка.

– Почему ты так считаешь?

Реплика вылетела настолько быстро, что Габриэль прекращает раскладывать инструменты.

– Я затронул чувствительную струну, да?

– Ты не знаком с ней.

Зато Габриэль знаком с этим тоном. Он оставляет в покое ящик с инструментами и поднимается.

– Как я понимаю, ты меня останавливаешь там, где начинаются проблемы?

– Одна-две, да.

– Какого рода проблемы?

– Такого рода, который я изучал в университете.

Габриэь вздыхает, если не присвистывает.

– Понятно.

– Нет.

– Значит, не понятно. Что ты хочешь этим сказать? Она больна?

– В социальном смысле – несомненно. С точки зрения психологической все гораздо сложнее.

– Не можешь ли ты выражаться не так... дидактически?

– Я просто хочу, чтобы ты понял, что у Наис не было нормального детства, и это оставило следы.

– Она уязвима... В конце концов, более других, и нужно остерегаться. Так?

Стивен горько сожалеет, что спровоцировал этот разговор.

– Дело не в том, что нужно остерегаться. Я бы даже сказал, что нужно избегать деликатностей. Она не более уязвима, чем все остальные, а как раз наоборот. Она научилась драться и провела жизнь в борьбе. Попросту ее реакции не таковы, как у большинства людей, и она может стать... скажем, расторможенной. Я попросту хотел тебя предупредить.

– Расторможенной. В этом ты весь. Во всяком случае, она красива, хорошо воспитана и обладает приятными манерами. Если ты переносишь расторможенность, у меня тоже должно получиться.

Габриэль опять погружается в ящик с инструментами, Стивен – в свои мысли. Они не так мрачны, как ему бы хотелось. Он хотел бы испытывать сожаление от того, что врал. У него неприятное чувство, что он вовсе не врал, во всяком случае, не больше, чем Наис во время обеда. Меж тем, избегать истины не значит лгать.

Наис вытирает посуду, которую моет Габриэль. Маргарет и Стивен сидят на крыльце. Маргарет, несмотря на свитер, дрожит, но ей нужно поговорить с сыном. А он спрашивает себя, как долго они этого не делали.

– Я бы сказала, что ты вытащил из гнезда редкую птичку.

– О нет! Не надо, мама!

– Как это не надо? Я твоя мать, и я довольна. У меня есть право это высказать, не так ли?

Стивен кивает.

– У тебя есть право.

– Тебя задевает, что я прямо это высказываю? Мы всегда говорили с тобой прямо, без прикрас. Не будем же мы бессмысленно молоть языками и говорить глупости под предлогом, что у тебя завелась... Через два года все еще нужно сказать «блондинка»? Или ты предпочитаешь слово «подружка», как говорят французы?

Стивен знает: разговор будет болезненным, во всяком случае для него. Тем не менее, он готов пойти на это, чтобы не причинить боли другим.

– Говорят как угодно. Не в этом дело.

– Ты прав. Нужно наделять эпитетами тех, у кого нет других достоинств. Что об этом думает Дэдди?

– Домысливаю, что он сам тебе это скажет, когда вы будете ложиться спать.

– Ты хочешь знать, что я ему скажу?

Стивен жестом протит ее продолжать.

– Эта девушка много вынесла, но она сильная, очень сильная. Я никогда не встречала настолько решительного человека.

– Потому что такого не бывает.

– Но именно это и восхищает тебя! Скажи, пожалуйста! Мне кажется, что у тебя все получится лучше, чем у нас! То есть, у тебя не будет ничего плохого. Поэтому доверься своему чувству в отношении новых вспышек огня, в том стиле, чтобы «поджигать то, что любил[170]». Ты понимаешь, что я хочу сказать?

Стивен парализован. Он тут же мысленно выворачивает фразу наизнанку.

– Короче говоря, ты не обязан воспроизводить наши глупости. Ты уволился из Интерпола из-за нее?

– В каком-то смысле, да.

– Ты правильно сделал.

Пролетает стая ангелов.

– Она сказала, что доставила тебе немало забот.

– Ах так?

– Да. Она объяснила мне, что ее путь был не вполне ортодоксальным, и что она не уверена, что ей удалось решить все свои проблемы.

– Она так тебе сказала?

– Женщины легко умеют договориться между собой.

– Да, конечно.

– Еще она мне сказала, что ты ей много дал, что ты помог ей прийти в равновесие. Она очень доверяет тебе. Я ей сказала, что с ней могло случиться кое-что похуже. Она призналась мне, что это с ней уже случалось. Мы рассмеялись.

Стивену не удается расслабиться, поэтому он предпочитает молчать.

– Ты знаешь, что она имела в виду, когда сказала, что ее родители не были достойными людьми?

– Да.

– И что?

– Пусть она сама расскажет.

– Ты прав.

– Не нажимай на нее слишком.

– Я сама догадалась. Потому я и задала тебе вопрос. Есть ли еще темы, которые нужно обходить, пока я здесь?

Ответ занимает у него немало времени.

– Да, есть, но ты и сама поймешь.

– Если ты поставишь меня в известность, я буду пытаться ее защитить, а это не нужно, я не ошибаюсь?

– Из тебя получился бы хороший психолог, мама.

Он целует ее в щеку и поднимается.

– Можно задать тебе последний вопрос?

– Почему последний? Можешь задавать сколько угодно вопросов.

– Но ты не обязан отвечать.

– Именно это я и хотел сказать.

– Тем хуже, я все-таки спрошу. Ты ее любишь?

Он встряхивается, шумно дыша.

– Мама, ты восхитительна.

– Скорее проницательна. Так как? Ты ее любишь?

Он опять вздыхает, не так явно.

– А тебе как кажется?

Она говорит самым серьезным тоном:

– Нет. Интуиция подсказывает мне, что нет.

– Твоя психологическая жилка.

– Моя психологическая жилка подсказывает мне также, что ты боишься.

Он ошарашен.

– Ее?

– Полюбить ее.

Чтобы избавить его от ответа, который он неспособен дать, она берет его за руку и подталкивает к двери. Когда они входят, она шепчет ему в ухо:

– Это не так больно, как принято считать. Отпусти себя.

Как ни забавно, он не находит в себе сил рассмеяться.

Стивен почти чувствует облегчение от того, что остался вдвоем с Наис. Во всяком случае, его совсем не смущает, что они находятся в одной комнате. Он вытаскивает из шкафа матрас, раскатывает его и укладывает между кроватью и окном, потом он проделывает то же самое со старым спальным мешком, надевает наволочку на подушку и бросает ее поверх своего импровизированного ложа. Наис зажигает лампу на тумбочке, что стоит между ними, гасит верхний свет, раздевается догола и проскальзывает под одеяло. Он тоже раздевается и заползает в спальный мешок. Она спрашивает шепотом:

– Ну как? Не слишком сурово?

Он отвечает тоже шепотом. Даже если бы кто-нибудь приложил ухо к дверям, то не расслышал бы что они говорят.

– Ровно в такой стени, как я ожидал, но это же мои родители.

– Я имела в виду пол.

– Ах вот как! Скажем, это мягче, чем ушедший день, но я знавал кровати и получше.

– Хочешь, поменяемся? Я привычнее к такому, чем ты.

– Нет, ни к чему.

– Ладно. Если тебя это достанет, буди меня.

Она вытянулась на краю кровати, на боку, с головой, опертой о локоть. Он лежит на спине, головой вдавившись в подушку и перекрестив руки поверх спального мешка.

– Мне понравились твои родители. Они слишком спешат превратить меня в невестку, но они милые.

– Ты тоже это заметила?

– Я полагаю, что ты имеешь в виду не то, что они милые. Да, я заметила. Трудно было не заметить. Они никогда не видели тебя с девушкой или что?

– Нечасто. Скажем так: они никогда не видели дважды одну и ту девушку.

– Это я поняла с первого взгляда.

– Что они видели все время разных девушек?

– Что ты – дон жуан. Тебе не кажется?

– Биоробот-соблазнитель, выращенный из зернышка на чистом воздухе, да, припоминаю.

Она одобрительно кивает.

– Твоя мать мне сказала, что если мы не против, они полагают остаться до следующего воскресенья.

– Ты хочешь сказать, до послезавтра?

– Нет, до следующего.

Стивен закрывает глаза.

– Не может быть! Что ты ей ответила?

– Я ничего не стала скрывать.

– То есть?

– Я сказала, что мы собираемся уехать в начале недели.

Он глубоко вздыхает.

– Неплохо сыграно! Я не выдержу больше трех дней.

– Я, вероятно, тоже.

На первый взгляд все кажется логичным, и все-таки он удивлен. Разумеется, она это замечает.

– Ты, кажется, удивлен.

– Ты настолько увлеклась игрой, что...

– Увлеклась игрой? Я не играла ни секунды, Стив. Я старалась не говорить ничего, что могло бы уязвить кого бы то ни было, но я ни разу не соврала. Даже когда я сказала, что мне понравились твои родители, то это не для того, чтобы изображать девочку из хорошей семьи. Поэтому возможно, что я пускаю в ход перенос[171] – уловка, которой я владею с подростковых лет, но... Брось.

Это произносится тоном настолько злым и настолько искренним, что Стивену становится слегка стыдно. Он не должен забывать, кто такая Наис, но он не должен также упускать ни одну из сторон ее личности, особенно, такую.

– Прости, пожалуйста, я...

– Брось, говорю. Ты должен заботиться обо мне не в большей стени, чем я не должна жаловаться. Что меня беспокоит, так это то, что я до сих пор чувствительна к этим глупостям.

– Почему? Было бы удивительным обратное, разве нет?

– Я полагала, что ты отказываешься быть моим психологом.

Он приподымается, скользит вместе со спальным мешком по паркету, разворачивается и прислоняется спиной к стене, под окном. Она в самом деле рассержена, зла на себя. Это неожиданно. Неожиданно и ново. А значит интересно, потому что впервые она осуществляет победу над собой, над тем, что она с детства зарыла под разгулом насилия.

– Приговор кончателен и обжалованию не подлежит, помнишь?

– Нелегко разговоривать шепотом.

Он начинает говорить громко:

– Двери изолированы, и между комнатами находится ванная. Но если ты предпочитаешь разговаривать громко, мы можем спуститься в гостиную или прогуляться вокруг дома.

Она тоже отвечает обычным голосом.

– Что пробудило твой интерес столь внезапно?

Не забывать, что она понимет в психологии не меньше, чем он.

– У меня появилась зацепка.

– Тебе известна моя история, зацепка была у тебя всегда.

– У тебя тоже. Тем не менее, ты впервые выказываешь проистекающие из нее чувства.

– Как ты думаешь, что я делаю, когда перерезаю горло насильнику или закалываю мучителя детей?

Это провокация, призванная прервать разговор. Он легко ее игнорирует.

– Поправка: ты мне выказываешь.

– Мне не хочется опять одеваться.

– А опять раздеваться догола – вероятно, не больше.

Она меняет позу, пристраивает подушку у себя за спиной и садится в кровати. После некоторых колебаний она прикрывает одеялом грудь.

– Зачем это, Стив?

– Я только что тебе это сказал, но я могу сформулировать по-другому: потому что я нащупал слабую точку, что я сделал это случайно, и что я с выгодой это использую.

– Возможность, которую нельзя упускать.

– Но что ты делаешь, чтобы снять напряжение, потому что ты хотела обсудить, но не это.

Она закусывает губы, чтобы помешать себе ответить.

– Если тебе действительно нравятся мои родители, почему ты говоришь, что не выдержишь с ними больше трех дней?

– Холодно.

– Что значит «холодно».

– Что ты удаляешься от тайника.

– Я должен заметить это сам. Почему не...

– Потому что мне бы хотелось , чтобы мы уладили прежде все, что касается нас, и потому что присутствие твоих родителей – удачное событие, чтобы увезти тебя туда, где мы сумеем это сделать.

– Сначала? А потом?

Она вздыхает.

– Будет все труднее никого не уязвить, Стив.

– Ты хочешь сказать: моих родителей?

– Мы ведь говорим о них, так? Я не хочу причинить им боль или не оправдать их ожиданий или... или изображать из себя кого-то, кем я не являюсь.

– Поэтому-то ты и показалась им в оригинальной версии?

Опять вздох.

– Это только из-за тебя.

– В случае, когда тебе пришлось познакомиться с моими родителями. Что же до меня, я знаю тебя под сколькими обличьями... Какая разница?

– Я... я не могу надеяться выстроить что бы то ни было, если... Мне хватало прозрачности, знаешь?

– Это нельзя назвать выбором.

– Силлогизм.

– Поправка: ты сознательно сделала вывод запечатлеть Наис в своей памяти.

– Я не думала об этом заранее.

Стивен раздраженно щелкает языком.

– Поясни, пожалуйста.

– Я ничего сознательно не планировала. Я не рисковала это делать. У меня было всего десять минут, и я не была знакома с твоими родителями.

– Но ты знала, какими хочешь их увидеть.

На этот раз дыхание ее затруднено.

– Полагаю, что да.

– И ты хотела, без обмана, показать им наилучшую Наис.

Ее глаза увлажнились, щеки дрожат.

– О боже! Какой ты психолог, Стивен!

Она пытается перехватить инициативу. Он не должен ослаблять хватку.

– Криминолог. Ты уже забыла?

– Я бы не рискнула.

– Особенно после дня, проведенного за вычеркиванием твоей биографии из всех твоих реплик.

– Я не...

– Исключительно общие фразы, притянутые за хвост, никаких анекдотов, никаких отсылок, никаких точных сведений и полный арсенал ловких уверток. Успокойся, желаемый эффект достигнут: ты произвела сильное впечатление. Как долго смогла бы ты продержаться на спор?

Она пронзает его взглядом.

– Я всегда это делала.

– Как так? Уклоняешься? Во всяком случае, я имею в виду с Фрибура, когда тебя оторвали от Карла. Хочешь, чтобы тебя любили? Даже не так. Это касается только твоего детства.

Ее лицо напряжено, глаза увлажнены. Она сжимает челюсти.

– В твоем существовании нет понятия «всегда», Наис. Есть доисторическая эпоха, руины которой ты отказываешься похоронить. Есть античность, неясная, туманная, во время которой ты изобрела символы, чтобы записывать ими в будущем свою жизнь. И есть собственно история, с ее темными периодами и взрывами, которая настолько разветвилась, что ты больше не узнаешь мир, который ты выстроила.

Ее веки сомкнуты. Она сейчас заплачет.

– Ты не можешь вернуться в предысторию, чтобы все переписать наново, Наис, и ты не можешь ничего вычерхнуть.

На этом он останавливается. Следовало добавить: «и никто не смог бы на твоем месте», у фразы не было никакого окончания, по которому она могла бы перепрыгнуть чтобы пройти поверх стены. Он запрещает себе перекрещивать руки. Он – стена, а стена должна быть неподвижной.

Она открывает глаза. Они слегка красны. Не более того.

– Если бы я не знала этого, до того, как приехала к тебе, я не стала бы тебя просить о помощи. (Ее голос чуть более хрипл, чем обычно. Она пытается восстановить его.) Мне уже случалось заниматься этим с Карлом, потом я справлялась сама. Если ты считаешь это необходимым, я готова проработать мое прошлое... во все эпохи. Всегда так получается, что моя проблема в настоящем – будущее, потому что в нем одном есть смысл.

Она ждет, что он что-нибудь скажет. Он знаком дает ей понять, что не собирается этого делать.

– У тебя, конечно, очень забавный способ помогать мне, – поскольку он все еще не рагирует, она продолжает, – я хочу, чтобы у меня было будущее. Я могла бы сказать «наконец», но скажу, скорее, «опять». Разница в том, что на этот раз я не могу выступить вперед, тогда как то, чего я от этого жду, намного яснее. Я не знаю, какое отношение имеют к этому твои желания заставить меня заплатить по счетам, но было бы лучше, если бы ты занялся идеей, что я не позволю посадить себя в клетку, какова бы ни была клетка. Решение Деказа, чтобы не говорить ни о ком другом, мне подходит гораздо лучше. В любом случае, оно единственное, которое можно взять на себя. Что касается этого, то поскольку ночь затягивает прорехи и прихосит разгадки, я предлагаю воспользоваться предоставляемыми ею благами.

Она ложится в кровать, пристраивает под голову подушку и закрывает глаза. Стивен отодвигается от стены, вытягивается на пеночном матрасе и вытягивает руку, чтобы потушить ночник. Тушит.

Через пять минут, по дыханию, он знает, что Наис заснула. Он ей завидует, долго, потому что не может заснуть. Он взбудоражен тем, что ему удалось вывести ее из себя, а особенно тем, во что ему обошлась эта победа. Когда он вновь обретает бесконечность, пол напоминает о себе его спине. Часть ночи проходит между тревогой и дискомфортом. Потом Наис стонет. Стон ребенка.

Он привстает, чтобы взглянуть на нее. Она лежит в эмбриональной позе. Ей снятся кошмары. Он с минуту на нее смотрит, опять вытягивается и не может найти ни одной безболезненной позы. Наис не стонет. Он опять поднимается. Она лежит так близко к краю матраса, что он поднимается, обходит кровать и забирается под одеяло. Он не видит никаких причин принуждатть себя лежать на полу и не больше, чтобы заставлять страдать свои бока или почки, тогда как кровать шириной в два метра, и Наис занимает совсем не много места.

– Достаточно намучился?

Голос совсем не настолько сонный, как должбен бы быть.

– Ты стонала.

– Снились кошмары. Такого не было уже давно. Спокойной ночи, Стив.

Он медлит с тем, чтобы одать долг вежливости, десять секунд.

– Спокойной ночи, Наис.

Едва успев закончить фразу, он засыпает.

28 апреля 2001 г.

Вот-вот рассветет. В иных местах солнце уже взошло, а здесь оно подремывает. А Наис – нет. Наис сидит в кровати с руками, перекрещенными на груди. Она плачет. Стивен знает это, потому что незаметно для нее открыл глаза. Он опять закрывает их. Если она плачет, значит так нужно. Нужно дать ей выплакаться.

Тем не менее это не повод малодушно затаиться.

– Хочешь поговорить?

Полу-вздох, полу-улыбка, она на него не смотрит.

– Обругать тебя.

Она поворачивает к нему голову. Он поднимается на локте.

– Непривычное желание?

– Нет, не совсем.

– Обеспокоена?

– Несчастна.

Она фыркает и отворачивается к окну.

– И это тоже непривычно?

– Справлюсь.

Новый смешок-вздох.

– Ты сочувствуешь?

– Не сказать ли «соболезнуешь»?

– Слишком снисходительно.

– Ты знаешь, все эти слова на «со-»...

Улыбка чуть помягче.

– Не сказать ли «сосут»?

– Если иметь в виду мои замечания, то безусловно. Это прямо связано с моей природной деликатностью, полагаю.

Смех, настоящий.

– Лучше опять засыпай, не то я стану к тебе приставать, Стив.

Во-первых, даже под видом шутки, он не уверен, что рад напоминанию о противоядии. Во-вторых, он не намерен позволить вывести себя из игры окончанием ловко дистиллированного неприятия.

– Если я просто закрою глаза, мы сможем продолжить разговор, без того, чтобы подвергнуть тебя жгучему и мучительному разочарованию.

На этот раз, настоящий вздох.

– Прости меня. Мне просто хотелось тебя рассмешить.

Она опять готова закрыться.

– И ты прости меня. Я понял твое намерение, но мне не кажется, что эта тема так уж смешна.

– Не всякая шутка окажется смешной. Спи, Стивен.

Она встает с кровати, обходит вокруг нее, подбирает свою одежду и выходит из комнаты. С руками, перекрещенными под головой, широко открытыми глазами и взглядом, затерявшимся между балок потолка, Стивен говорит себе, что упустил возможность, и это плачевно, потому что она из тех, кто открывается крайне неохотно. Потом он начинает отдавать себе отчет, что это беспокойство доказывает, что он сделал большой прыжок назад. Вместо того, чтобы спросить себя – почему, он спрашивает себя – когда и обнаруживает, что это случилось во время разговора с отцом. В каком-то смысле Наис была неправа: именно в этот момент он опять стал частью человечества.

Дверь открывается. Наис закрывает ее за собой, но продолжает держаться за ручку, у себя за спиной.

– Я не хочу этого обсуждать, во всяком случае, сейчас. Хорошо?

Он привстает и кивает.

– Я преодолела страх перед насилием, я преодолела страх перед мужчиной, я преодолела страх перед сексом, мне удалось даже покончить с фригидностью. (Ее голос дрожит.) Я проделала все это поэтапно, без посторонней помощи, в то время как минимальное прикосновение, минимальный намек воспринимались как непереносимые агрессии. Я убивала всякий раз, когда агрессор оценивал свои инстинкты выше, чем мою свободу. Я могла дать ему пощечину, физически или психологически, но я убивала. Так было проще и определеннее. Такое случалось, пока я не обрела уверенность в себе, пока я стала лучше распознавать намерения, пока оргазм не стал для меня таким же естественным явлением, как и для любой женщины. И этот период тоже прошел. Поэтому поверь: никто лучше меня не сможет уважать твою свободу распоряжаться своим телом и своим либидо, и никто не отнесется с большим вниманием, чем я, к твоему отказу.

Я прекрасно умею с этим справиться... (Большинство людей схватились бы за сердце или за живот, она берется за лоб.)... но не заводись с полоборота, когда я делаю тебе шутливый намек или когда я над тобой подшучиваю. Способна вызвать фрустрацию уже сама необходимость постоянно себя контролировать, чтобы не задеть тебя и не позволить себе ничего нежного или способного сойти за попытку соблазнения.

Она поворачивается и выходит. У Стивена нет времени облечь в мысли тот клубок, что сформировался у него где-то в животе. Она немедленно появляется опять и опять прислоняется спиной к двери.

– Я не нормальна, и никогда такой не стану.

Она опять собирается выйти. Он ее останавливает.

– Это тебя и печалит?

– Это закрывает передо мной все двери.

На этот раз он позволяет ей выйти, и больше она не возвращается.

День проходит с Дэдди и Маман для одного, с Маргарет и Габриэлем для другой. День получается именно таким, каким ожидали его увидеть все четверо, несмотря на большое разнообразие ожиданий. Никто не совершает оплошностей, но Стивен начинает понимать, что он единственный, кто способен натворить глупости. Поэтому во время ужина он решил этим воспользоваться.

– Мы с Наис оставим вас в понедельник утром.

– Вы возвращаетесь в Монреаль? – спрашивает Гарбриэль, чтобы помешать Маргарет выразить свое разочарование.

– Мне хотелось бы написать книжку по криминологии. Мне нужно собрать кое-какие материалы и встретиться кое с какими людьми. Заодно я хотел бы повидаться со старыми приятелями. Я никому еще из них не позвонил, с тех пор, как вернулся.

Маргарет и Габриэль уже давно поднялись в спальню. Наис не может усидеть на месте. Стивен берет из кладовки под лестницей два фонаря и две ветровки. Он протягивает ветровку и фонарь Наис и открывает дверь:

– Небольшая прогулка на сон грядущий?

Они проходят добрые пятьдесят метров, не произнося ни слова. Стивен освещает фонарем дорогу, ведущую в лес. Наис идет слева от него, с незажженным фонарем. Наконец, она прерывает молчание:

– Старые приятели, о которых ты говоришь, работают в полиции, так?

– От тебя не скроешься.

– Ты действительно намерен поставить ФБР перед судом?

– Да.

Она пожимает плечами.

– Ты знаешь, что я об этом думаю. А книга? Это серьезно?

– Очень.

– Диссертация или популяризация?

– Первоначально я думал о диссертации или, по меньшей мере, о справочном пособии для студентов или практикующих криминологов. Теперь я полагаю обратиться к широкому кругу читателей. Таким образом, я напишу университетскую диссертацию, а на ее основе – книжку менее конфиденциального назначения. Кроме того, я подумал, что мог бы преподавать.

Она смеется. Он улыбается:

– И вот еще заключение, к которому я пришел. Полагаю, что положение писателя-лектора не такое уж плохое.

– Это позволит тебе путешествовать.

– И не привяжет к конкретному факультету, на самом-то деле.

– В Греции ты мне сказал, что у тебя нет даже тени литературного таланта. Ты переменил мнение?

– Попросту я думал, что у меня нет материалов. Теперь они у меня есть.

– Полагаю, что являюсь частью этих материалов.

Стивен неспешно кивает.

– Опыт, приобретенный во время работы над досье Анн Х, вне сомнений, станет частью чатериалов. Что же до того, что касается лично тебя, мне еще многое нужно узнать.

Наис смотрит прямо перед собой, чтобы не выказать возбуждение.

– И ты хочешь это узнать?

– Я должен.

– Я говорю о желании, а не об обязанности.

– Я ничего не знаю, Наис. Сегодня утром тебе удалось вызвать у меня чувство вины. Я ощутил себя жалким эгоистом, поэтому я решил не смотреть на тебя больше исключительно как на составляющую моего профессионального мира. Мне показалось, что это самое малое, что можно сделать для любого человека. Поэтому я рассудил умом, а не сердцем. Желание, если оно существует, вызывается исключительно эгоцентрическими соображениями.

– Я тебе уже говорила. Я хорошая тема для исследования.

Замечание его раздражает, но собственная холодность помогает ему справиться с досадой.

– И прекрасная подопытная свинка. Вдобавок ты совершеннейшее чудовище и представляешь непрерывную опасность для общества. Ты хочешь, чтобы я поднес тебе прочие цветки?

– Здесь тебе будет трудно это сделать.

Он вздыхает.

– Кажется, я понимаю себя еще в меньшей степени, чем тебя. Мои апатия и равнодушие пугают меня гораздо больше, чем твоя социо– и психопатия. И самое скверное здесь не в том, что Надья видит меня точно так, как я вижу тебя, но в том, что я дошел до того, что спрашиваю себя, не тяжелее ли мой пассив, чем твой. Я никогда никому ничего не давал и я ничего ни от кого не жду. Чтобы дотронуться до границ своего собственного мировоззрения, мне достаточно протянуть руку. Мое воприятие времени не делает разницы между секундой и столетием, а интерес к ближним приличествует аутисту в последней стадии болезни Альцгеймера. Я могу причинить себе боль, я уже не говорю про завтрашнее утро.

Левая рука Наис поднимается, но останавливается, прежде чем коснуться руки Стивена. Они продолжают идти молча, и опять первой заговаривает она:

– Чего ты от меня ждешь, Стив?

Он внезапно останавливается.

– Сделай милость, не заставляй нас меняться ролями.

Она становится напротив него.

– Я тебе уже сказала, чего я жду от тебя. Что я могу добавить? Чего я хочу? Очень просто. Помимо того, о чем у меня нет права говорить, я хочу покончить с Анн Х. Я достаточно ясно выражаюсь?

Он хотел бы видеть ее глаза, но восходящая луна вовсе не полная, а он не отваживается приподнять фонарь.

– Что значит «покончить с Анн Х»?

– Положить конец ее убийственной карьере.

Он чуточку приподымает фонарь – недостаточно, чтобы осветить лицо. Тогда она зажигает свой фонарь, укрепляет его на пне, в трех метрах от Стивена и становится в кругу света, повернувшись к Стивену в полупрофиль, чтобы он мог лучше ее разглядеть.

– Потуши свой. Ни к чему изводить обе батарейки.

Он подчиняется.

– Что я должен понять?

Она делает шаг вперед, теперь их отделяет не более метра. Теперь он хорошо видит ее глаза.

– Что мне двадцать восемь лет, что я влюблена в человека, который меня не выносит, что никто из нас не в состоянии забыть свой доисторический период, античность и историю, но что я бы хотела начать с белой страницы и вести дневник, который я однажды смогу перечитать без сожаления. Поэтому, повторяю, чего ты от меня ждешь?

Он склоняет голову.

– Не знаю, тоже ничего не знаю.

– Ты хочешь, чтобы я исчезла?

Он вынужден опять на нее взглянуть.

– Не знаю. Я... Я, правда, не знаю.

Она дрожит. Он даже не знает, как долго. Он попросту уверен, что это началось не только что.

– Когда мы приедем в Монреаль, ты хочешь, чтобы я тебя оставила и... (она проглатывает слюну)... чтобы я вернулась попозже. Когда ты закончишь свою книжку, например, или...

Он закрывает глаза. Он качает головой. Он закусывает нижнюю губу.

– Так было бы лучше, на самом деле.

Она плачет, беззвучно, без содроганий, глядя ему прямо в глаза.

– Но это не то, чего я хочу, – поправляет он.

Рыдания сотрясают ей грудь, она опускает голову, но немедленно поднимает ее опять. Слезы продолжают струиться по щекам.

– Не знаю, Наис. Я совсем не знаю, чего я хочу, чего я жду от тебя, и как мне выйти из этого состояния. Я опустошен.

Она мигает в знак согласия. Она понимает.

– Я боюсь, Наис. Не тебя и даже не того, на что ты способна. Я боюсь сделать шаг в каком бы то ни было направлении. Я как мальчишка, который хотел бы вернуться в прошлое, на четыре года назад, чтобы отказаться от работы в Интерполе и забыть все, что с ним там приключилось. Мне стыдно мечтать о том, чтобы вычеркнуть из жизни эти четыре года хорошо устроенного служащего, в то время, как тебе приходится справляться с целой жизнью, наполненной ужасами.

– Ты имеешь в виду то, что я сказала сегодня утром?

– Это и без того очевидно.

Она больше не плачет.

– Я не сменила бы свою жизнь на любую чужую, понимаешь? Я слишком долго мучилась.

– И если бы ты не была собой, у нас бы не было этого разговора. Я знаю, но от этого легче не становится.

– Ты опять можешь меня обвинить в том, что я собираюсь поменять местами наши роли, но что я могу сделать для...

– Ты могла бы начать с того, чтобы объяснить, как ты собираешься положить конец карьере Анн Х.

Она приподывает брови.

– Это вряд ли тебе понравится.

– Сомневаюсь.

– Но я открыта ко всяким предложениям.

– Прошу прощения? – Прежде, чем она успевает отреагировать, он прибавляет, – я не позволю вовлекать меня в... в подобные штучки, Наис. Никоим образом.

Она забирает фонарь с пня.

– Пойдем потихоньку назад? Я начинаю мерзнуть.

Он поворачивается. Теперь дорогу освещает она.

– Я не вижу, как можно тебя не вовлечь, Стив. Это мне кажется сложнее, чем то, что тебе пришлось бы сделать, чем то, что ты сделаешь по собственному желанию, поскольку еще нужно будет закрыть досье в Интерполе.

– Я больше не имею ничего общего с Интерполом.

– Тебе решать.

– В зависимости от чего?

– От пробелов, которые я собираюсь заполнить.

– Каких пробелов?

– Я говорю о человеке, который вычекнул мое имя из всех документов, начиная с 85-го года. Тот же человек оплатил мою учебу во Фрибуре. Человек, который меня защищал, помогал мне, прикрывал меня, чтобы в конце концов воспользоваться мною как огородным пугалом, как подставным лицом, как подопытным кроликом, а сегодня еще и мишенью. Человек, о котором в твоем последнем отчете говорится, что он – темная сторона этого досье, и что невозможно закрыть досье, если этот человек не окажется за решеткой.

Ни к чему скрывать: Стивен заинтригован.

– Продолжай.

– Так же как и ты, я не могла представить, что один-единственный человек способен дергать сразу за все ниточки. В течение долгих лет, по правде, это была минимальная из моих забот. Потом, когда мне стали докучать следопыты, когда я начала проделывать маленькие дырочки, я стала подумывать об оккультной группе в недрах высших правительственных сфер. Такая группа существует, ее ветви имеются в Пентагоне, Белом Доме и во всех секретных службах, но это скорее военно-промышленное лобби, чем что-то другое, и только один человек среди очень неофициального правления группы интересуется моим существованием. Во всяком случае, насколько мне известно.

– Я предполагал что-то в этом роде. Кто это?

– Оружейный магнат, не лишенный также интереса к нефтехимии и табаку, он был сенатором от республиканцев в 85-м, он провел немало времени в Овальном кабинете и рассчитывал однажды его занять. Скажем так, что его друзья предпочли ему Буша-старшего, чтобы не подвергаться риску, что в неподходящий момент всплывет берлинская история. Она-то и положила, кстати, перед переизбранием Рейгана, конец политической карьере этого человека, которую он начинал как демократ под крылом Джонсона.

– Берлинская история? Ты хочешь сказать, что это он был пятым за столом?

–Начальником пятого.

Стивен останавливается. Она берет его под руку и подталкивает вперед.

– Я в самом деле замерзла.

Это правда, она дрожит. На этот раз он не решается ее оттолкнуть.

– Когда ты об этом узнала?

– Шесть или семь недель тому назад. Благодаря кодам Делоне я обнаружила немало интересного. Что мои родители сменили имена, когда мне было два года, например. Та фамилия, под которой я, как я думала, родилась, – не настоящая, понимаешь? Даже я сама не знала, что я такая.

– Почему в таком случае кто-то взял на себя труд вычистить фальшивки из архивов?

– Потому что ЦРУ хранит полные досье всех своих агентов, и потому что кое-какие из друзей чистильщика так же влиятелен, как и он сам. Сегодня на вершине пирамиды находится он, частично потому, что избавился от самых навязчивых из своих друзей, а частично потому, что именно он заказывает музыку от Техаса и до Флориды, то есть неподалеку от Белого Дома, но так было не всегда.

– Ты хочешь сказать, что у него есть связи с Бушем-младшим?

– Связи? Он из числа тех, кто его в буквальном смысле сфабриковал, в то время как даже Буш-старший и партийные лидеры в это не верили. В 85-м нашему джентльмену пришлось расстаться с собственными политическими амбициями. Ему ничего не оставалось, как защищаться, заминая дело. Он испытал огромное давление, но он был ловким человеком, могущественным и терпеливым. Он возглавил то самое лобби, которое лишило его надежды на президентскую должность, и разделался с ним в своем стиле, прикрываясь мной, чтобы время от времени избавляться от политических и экономических соперников. На самом деле, не мной, а Анн Х. Со временем я превратилась в опасную, трудно контролируемую обузу. Меж тем, он имеет выходы на NSA, ЦРУ, ФБР и союзников столь же могущественных, как Штаты, если это не сами Штаты. Все это, разумеется, без упоминания его имени.

Они приближаются к дому.

– Я могу тебе помочь доказать, что он финансировал надзор за мной, что он припудривает досье Анн Х, начиная с 85-го года, что Делоне был одним из его подручных, что лаборатория, в которой я была интернирована в 95-м, принадлежит ему через подставные компании, и что речь идет об исследовательском центре с очень специфическим кругом интересов.

– О недостающих звеньях.

– Если тебе угодно.

Они стоят перед дверью.

– Зачем я тебе нужен?

– Затем, что я самый не подходящий в мире человек, чтобы предъявлять эти доказательства кому бы то ни было. Входим в дом? Я замерзла.

Когда они оказываются в комнате, Стивен продолжает разговор.

– Почему ты не говорила мне об этом раньше?

– Я ждала, что ты заинтересуешься.

– Нахалка!

– За этот месяц ты мог задать мне тысячи вопросов о досье, от которого ты избавился, или попросту обо мне. Ты не задал и десятка, потому что не хотел ничего знать. Ты сам это сказал: ты хотел бы, чтобы меня не существовало или, по меньшей мере, чтобы наши пути никогда не пересеклись. Еще раз опробуешь пол или ляжешь прямо в постель?

Он не отвечает. Он раздевается и вытягивается на одной из сторон матраса. Она, в свою очередь, сбрасывает одежду и устраивается с другой стороны.

– Если этот... кукловод в самом деле так силен, как ты это описываешь, я сомневаюсь, что кто-либо сможет или захочет за него взяться.

Она разражается коротким смешком.

– В мире нет неприкасаемых, Стив, особенно для меня.

Примерно это он и ожидал услышать.

– Если ты могла бы приблизиться к нему без моей помощи, ты бы это сделала.

– Это было бы резней.

А вот этого он не ожидал.

– И ты не хочешь...

– Я сказала себе, что ты найдешь другое решение.

Он на минуту теряет дар речи, и когда находит в себе силы заговорить вновь, то голос его звучит слегка пронзительно.

– Что я найду другое решение?

– Не беспокойся. Мне тоже это кажется странным. Спокойной ночи, Стив!

23 мая 2001 г.

– Алло.

– Стивен?

– Господин Карлайл. Вот так приятная неожиданность. От кого я не ожидал телефонного звонка, так это от вас. Правда, вам вряд ли пришлось испытать большие трудности, чтобы отыскать мой номер.

Пауза.

– Поскольку вы говорите таким тоном, перейду прямо к делу. Во что вы играете, Стивен?

– Если вы собираетесь говорить таким тоном, я порекомендовал бы вам обратиться к моему адвокату. Как бы то ни было, этот разговор записывается и станет частью документов, представленных на процессе.

Пауза.

– Я могу прибыть в какую угодно точку Монреаля в течение трех часов. Назначьте место встречи. Нам нужно поговорить.

– У моего адвоката или у моего агента.

– У вашего кого?

– Моего агента. Я пишу книгу, Карлайл. Поскольку в ней заинтересованы многие издательства, я взял агента, которая должна выбрать из Нью-Йорка, Парижа, Лондона, Франкфурта и т.д. Мы даже ведем переговоры с Голливудом. На основании всего лишь синопсиса, потому что я еще ничего не опубликовал, вы отдаете себе в этом отчет?

Пауза.

– Я отдаю себе отчет только в том, что вы ведете себя как последний мудак.

– Вы имеете в виду процесс или книжку? Потому что все, что касается процесса, идет неплохо. Вы можете об этом судить по скорости, с которой канадские власти прищемили вам хвост.

– Мы можем соорудить доказательства вашего участия, по меньшей мере пассивного, в многочисленных убийствах американских граждан, что обосновывает наши подозрения в тайной сделке и оправдывает наше наблюдение за вами.

– Даже в Соединенных Штатах вам бы понадобился федеральный мандат. Здесь же, как бы ни обстояли дела с подлинностью ваших документов (а мы оба знаем им цену), вы в достаточной степени обходите закон, чтобы развязать международный скандал в случае, если ваше правительство решит вас прикрыть.

– Вы прекрасно знаете, что подобные вещи решаются высоко над нашими головами.

– Именно предчувствие подобных дружеских расчетов заставляет меня писать книгу...

– Вы навлечете на себя серьезные неприятности, Стивен.

– ... И буду свидетельствовать о них перед американским федеральным судом.

Пауза.

– Вы меня слышите, господин Карлайл? Вы видели, с каким негодованием наши средства массовой информации набросились на крохотное дельце незаконного прослушивания. Как они отреагируют, когда скандал распространится на их территорию и дойдет до обвинений ФБР в многих десятках убийств разного рода?

– Вы совершенно безответственны, Белланже!

– Кто будет выглядеть более безответственным, если я объясню, что вы меня дискредитировали в глазах Интерпола, и что вы поставляли мне фальсифицированные документы, чтобы я не смог закрыть дело Анн Х – самое смертоносное из всех дел, связанных с серийными убийствами?

Пауза.

– Чего вы хотите?

– Все того же.

– То есть?

– Закрыть досье.

– И вы полагаете, что я не хочу того же?

– Я могу доказать, что вы ни перед чем не остановитесь, чтобы этого не произошло.

Пауза.

– Вы все еще записываете?

– Совет моего адвоката.

– Давайте встретимся, Стивен. Я объясню вам, почему мы оба находится в одной связке, и я уверен, что вы согласитесь с предложением, которое удовлетворит обе стороны.

– Что за предложение?

– Я не могу говорить об этом по телефону, но это может совпасть с вашей точкой зрения.

– В присутствии моего адвоката.

– Само собой разумеется.

– Моего агента.

Пауза.

– Если вам угодно.

– И Деказа.

– Вы переходите все границы, Стивен!

– У вас нет выбора. Если я обращусь в американский суд, Интерпол будет перечислен в списке свидетелей, а это вовсе не окажется для вас подарком.

– Ваша уверенность в себе мне представляется слишком оптимистической.

– Я не сомневаюсь, что вы найдете компромисс, который минимизирует ущерб. Это значит, Интерпол будет стараться выглядеть компетентно. Тогда вы должны будете отказаться от гораздо большего количества балласта, чем первоначально предполагали, особенно это касается выращивания кроликов для мой шляпы. Поскольку вы в телефонном настроении, позвоните уж и Медейросу, это вам позволит прощупать почву.

– Выращивания кроликов, говорите?

– В промышленных количествах.

Пауза.

– Я вам перезвоню.

– Да, окажите любезность.

12 июня 2001 г.

Карлайл перехватывает их перед таможней и проводит через коридоры, которые позволяют выйти из здания аэропорта, не проходя никаких контролей. Его сопровождают шесть агентов ФБР, представить которых он не затрудняется. Тем не менее, он представляет человека, поджидающего их в обществе Деказа, в окружении пяти автомобилей, один из которых – лимузин принадлежности донельзя официальной. Человека зовут Дик Лэндис, он помощник советника Белого Дома, ответственный за связи с Пентагоном и различными секретными службами (sic).

– Считайте, что из меня сымпровизировали дипломата, чтобы обеспечить несуществующую координацию между различными службами, которые занимаются тем, что хватают друг друга за руки.

Стивену не нравятся ни его улыбка, ни голос, ни протянутая рука, которой он пытается расплющить его руку, отвечая:

– Но которые приходят к завидному согласию, когда речь заходит о том, чтобы дезинформировать дружественные службы.

– Мне кажется, я понял, что вы имеете в виду. Надеюсь, вы мне это объясните в деталях.

Встреча с Деказом гораздо сердечнее, пусть даже, со всей очевидностью, тот не слишком рад поездке в Вашингтон, по прихоти Стивена, и собственной подчиненной роли.

– В следующий раз, когда тебе приспичит меня видеть, Белланже, забей мне стрелку на Мальте или Сейшеллах. По крайней мере, у меня будет чувство отпуска.

– В следующий раз, Деказ, я надеюсь, что это и будет отпуском. Ты явился без своего alter ego? – говорит Стивен, замечая отсутствие Медейроса.

– У нас было право только на один билет.

Деказ останавливает взгляд на Надье, превосходно справляющейся со своей новой ролью литературного агента, но нужно сказать, что у нее было больше месяца на то, чтобы приготовиться. Она одаряет улыбками, пожимает руки, держится очень прямо, готовая сразить наповал первого, кто усомнится в необходимости ее присутствия. Она не дает спуска Деказу:

– Напишите и вы взрывоопасную книгу, и я обещаю, что у вас будет столько билетов, сколько вы пожелаете.

– Взрывоопасную книгу?

– Вы держали в руках ее часть в виде CD, если я не ошибаюсь.

– То, что я видел, недостаточно горячо даже для того, чтобы сыграть роль грелки.

– Или вы не умеете читать, господин Деказ, или же вы не понимаете, что читаете. Но, возможно, это не так важно в вашем ремесле, как в моем?

Перебранка происходила по-французски. Квебекский акцент Надьи не безупречен, но все-таки заметен. Во всяком случае, Деказ, кажется, ничего не унюхал, а американцы, разумеется, не настолько владеют французским, чтобы заподозрить обман. Как бы то ни было, паспорт Надьи и прочие ее документы, которые, разумеется, неоднократно проверялись в Монреале, свидетельствуют, что она недавно приняла канадское гражданство. Личность Надии Керруш, по покойному мужу – Петибуа, пресс-атташе ливанского происхождения, сомнений не вызывает, так же, как и пластическая операция, бывшая результатом автомобильной аварии, которая стоила жизни ее мужу и его родителям. Она попросту чуточку, самую малость умерла от нозокомиальной[172] болезни спустя четыре месяца после аварии, но этого не знает даже хирург, который удрал, вместе со своей ассистенткой, из Канады и от жены в края менее суровые. Наис оставалось попросту избавиться от незаявленного трупа и проделать некоторые информационные процедуры, чтобы, посредством почти чудесного исцеления и преобразований «Ь» в «И», Надья официально приняла имя Надия.

Стивен не понимает определений хаоса, сложности и энтропии. Он полагает, что мир есть то, что способны воспринять его чувства, и верит, что он неизменен, таким он, во всяком случае, задуман. Когда что-то функционирует не вполне так, как он ппредставляет, когда он сталкивается с той или иной аберрацией действительности, которая отказывается вписываться в его картину вселенной, это если и волнует его, то не надолго. Стивен антропогенен[173]. Если он чего-то не знает, то мысленно достраивает из известных ему кирпичей. Если объяснение неудовлетворительно, он перекраивает его, пока оно не впишется в шаблоны, которые он себе внушил. Несмотря ни на что, он первый человек, которого Наис находит способным искривить пространство и время, чтобы вырвать из них измерения, скрытые от людского восприятия. Это только усугубляет фрустрацию.

Он не хотел, чтобы она ехала с ним в Вашингтон. Он боится стать ключом, открывающим двери, пока для нее недоступные. Он боится, что она бросится в эти двери с мечом в руке. И не без оснований. Не бояться – это еще менее разумно, чем попытаться преградить ей вход. У него есть основания думать, что она войдет в дверь с пустыми руками, но меч окажется в пределах досягаемости. Разница эфемерна, это совершенно точно, потому что он ее не чувствует из-за того, что боится.

Он предпочел общество Надьи. Она велела Надье ехать. Он написал роль, она создала персонаж, Надье осталось только сыграть. Эта роль пришлась ей настолько впору, что она наверняка будет играть ее вновь и вновь. Достаточно увидеть, насколько свободно она себя чувствует, когда одергивает Деказа. И Наис это видит.

Где она? В пятидесяти метрах, на максимальном расстоянии. В униформе стюардессы, стоит, прислонившись спиной к столбу. Почти несуществующая, еще менее осязаемая, чем была в самолете. Во время полета они оба ее заметили, как и другие, впрочем, но не узнали и не сохранили никаких воспоминаний об этой стюардессе, сверхштатной и прозрачной, которая вела себя подобно всем стюардессам мира. Меж тем, оба они уверены, что могут узнать ее под какой угодно личиной, но они основывались на том, что им известно о прозрачности, не задумываясь о ее науке грима и еще меньше о взаимных наслоениях своих впечатлений.

Когда Надия садится в машину, рука агента, открывающего перед ней дверцу, слегка касается ее. Надия хлопает себя по плечу, как будто, чтобы прибить комара или осу.

Наис улыбается. У лабораторий ФБР будет над чем поработать, а тот, кто был уверен, что Надия Керруш – инкарнация Анн Х, будет ужасно разочарован.

Карлайл, Деказ, Лэндис, Надия и Стивен устраиваются в лимузине, агенты рассаживаются по остальным машинам. Как только кортеж трогается, Надья показывает Стивену свое правое плечо.

– Не взглянешь ли? Мне кажется, меня укусила оса.

Действительно, на ее лопатке виднеется капелька крови. Лэндис протягивает Стивену носовой платок. Стивен оторожно вытирает кровь и возвращает платок владельцу.

– Жала не видно. У тебя есть аллергия?

– Нет.

Когда инцидент забывается, Карлайл говорит:

– Я надеюсь, что вы отдаете себе отчет в том, что посеяли изрядную неразбериху, Стивен, – и немедленно добавляет, – не надо отвечать. Я отдаю себе отчет, мы отдаем себе отчет, что поставили вас в неудобное положение, оставляющее не много места для маневров.

– Ни малейшего.

– Вы могли бы сотрудничать.

Вмешивается Деказ, по-французски:

– Что вы несете, Карлайл? Вы сами, отказавшись от всякого сотрудничества, относились к нам как к врагам. Я не говорю «как к соперникам», я говорю «как к врагам». Вы подвергли риску жизнь Стивена и дошли до того, чтобы испортить ему карьеру, всего лишь потому, что он хорошо делал свое дело и видел все ваши проделки и махинации. Чего вы ждали? Что он поблагодарит вас за это?

Стивен хотел бы верить, что взрыв искренен, но Деказ прибыл накануне, и маловероятно, что они с Карлайлом и Лэндисом не успели уже прийти к соглашению по множеству пунктов, в том числе, возможно, относительно отводимых каждому ролей. Лэндис, разыгрывая арбитра, подтверждает его опасения.

– Мы уже принесли наши самые искренние извинения за неудобства, доставленные гоподину Белланже в начале года. Мы повторим их, имея в виду обстоятельства, принудившие его оставить должность, и мы готовы публично покаяться за наблюдение, которое мы установили за ним со времени, когда он покинул Интерпол. Лучше всего мы делаем это во время процесса, который доведем до конца, если господин Белланже этого пожелает. И, как бы то ни было, мы возместим ему убытки. Нельзя ли, между нами, замять эти прискорбные инциденты и сконцентрироваться на том, что призвано быть основными нашими занятиями?

– Именно ради этого я здесь и нахожусь.

– Джон?

– Совершенно согласен.

– Стивен?

Стивен улыбается.

– По-видимому, вы за меня все решили. Что же касается меня, мне известны только мои собственные занятия, и у меня нет никакого основания полагать, что вы намерены им способствовать.

– Все зависит от того, в чем состоят эти занятия.

– Закрыть дело Анн Х, господин Лэндис, во всех его аспектах.

– Именно над этим мы и собираемся работать.

– Работать? – вмешивается Надья. – Работа закончена, и вот-вот будет опубликована. Стивена интересует лишь то, какие последствия будут у этой работы. Эти последствия и есть, полагаю, единственный повод нынешней встречи.

Карлайл раздражен. Лэндис очень спокоен.

– А вы, госпожа Петибуа, в чем состоят ваши интересы?

– Керруш, господин Лэндис. Я не носила фамилию своего мужа, пока он был жив, и не стану делать это сейчас. Мои интересы довольно просты. Я приехала, чтобы убедиться, что Стивен не пойдет на пошлый компромисс. Да, если вы предпочитаете более меркантильную версию, я нахожусь здесь, чтобы мы со Стивеном не отказались от выгодного контракта под дурно скроенным предлогом.

– Деньги – не проблема, госпожа Керруш.

– Именно это я и собираюсь вам сказать. Деньги – не единственная проблема.

Нельзя сказать, чтобы последнее замечание разрядило атмосферу.

Наис не затрудняется тем, чтобы следовать за кортежем ФБР. Она знает, куда Карлайл везет Надью и Стивена, и ей еще многое нужно приготовить перед тем, как появиться на сцене. Дело не только в том, что она должна обеспечить себе вход, гораздо важнее позаботиться о выходе, потому что она к такому не привычна. Вплоть до сегодняшнего дня, когда приходило время откланиваться, она попросту уходила. Иногда поспешно, разумеется, но никогда не ставя себе предварительных вопросов насчет того, как она это сделает, а, значит, в самый последний момент, в огне действия.

На этот раз так не выйдет. Она играет пьесу, написанную двумя руками, так что ни одна из них не знает, что делает другая. Одна из рук – рука ее врага, которого она называет Сунь Цзы[174], потому что он всегда практиковал военное искусство. Вторая принадлежит ей, но одного этого знания окажется мало в тот момент, когда обе руки наконец ухватятся друг за дружку, расчитывая друг дружку отрубить.

Сунь Цзы анализирует, предвидит, сопоставляет детали, укрепляет позиции. Наис – нет. Наис обрубает части, которые выступают вперед. Но уничтожение логова Делоне не было запланированным. Она попросту хотела нанести визит. Если бы он не захватил Стивена, возможно, он прожил бы еще какое-то время. Но она знала, что он собирался сделать со Стивеном, и приняла меры, достаточные, чтобы с тех пор Сунь Цзы пришлось беречься.

Сунь Цзы опять разработал стратегию, имеющую прямое отношени к Стивену, но, на этот раз, он сам будет приманкой. И Наис попытается захлопнуть ловушку. Это похоже на игру в го.

Уже два часа они заперты в зале заседаний Метрополитен Филд Оффис[175]. Перечислив дела, которые не могут быть вменены в вину Анн Х, Деказ и Карлайл принялись составлять список тех дел, в которых она была, без сомнения, замешана, но жертвы которых были агентами тех или иных американских спецслужб. Стивен почти не вмешивается. Надья же, раскрыв ноутбук, вмешивается всякий раз, когда писок, из-за которого торгуются Деказ и Карлайл, не совпадает с тем, который составили они с Наис, и который далеко не полон. За редкими исключениями, все дела были перечислены в отчете, переданном Стивеном Деказу и Медейросу. Те дела, которые не фигурируют в том списке, легко проверяются и могли бы быть обнаружены Стивеном без помощи аппарата Интерпола.

Когда, в половине первого, поблагодарив Стивена за его выдающуюся работу, Лэндис объявляет перерыв и просит Карлайла послать кого-нибудь из его агентов за едой, Стивен решает развязать военные действия:

– Довольно увлекательно слушать, как вы торгуетесь из-за принадлежности жертв к той или иной группе индивидуумов, тогда как я выяснил это уже очень давно, но это не приближает нас к их убийцам и еще меньше – к тому, чтобы обезвредить этих убийц.

– Я вас уверяю, что Белый Дом примет соответствующие меры, – немедленно реагирует Лэндис.

– И не беспокойся! – вторит Деказ. – Я не намерен уезжать из Вашингтона, не получив уверенности в том, что на этот раз метла, действительно, начнет мести!

– И что хотите вы вымести? Десяток агентов ЦРУ, ставших неудобными? Одного-двух коррумпированных начальников из NSA? Горстку неосторожных агентов ФБР? Нашего друга Джона Карлайла?

Карлайл раскачивается на стуле.

– Всех тех, кто замешан в том, что явным образом вошло в систему, или прикрывал это, – отвечает Лэндис. – Мы выясним ответственность каждого, включая господина Карлайла, который... явился жертвой манипуляций, но сумел вовремя отреагировать и, между нами говоря, он не ожидал от вас... потом мы примем соответствующие меры.

– До какого уровня?

– Прошу прощения?

– Подниметесь ли вы до человека, который дергает за все эти ниточки, начиная с 2 июня 1985 года?

– То есть?

– Это тот, кто нанял на работу Делоне. Тот, кто играл с NSA, ЦРУ и ФБР, чтобы вычеркнуть из дела имя Анн Х, преследовать ее, на короткое время схватить ее, подвергнуть изощренным экспериментам, использовать ее методы для прикрытия кое-каких спецопераций и, наконец, пытаться от нее избавиться.

Карлайл вытирает руки о штанины. Деказ очень внимателен. Лэндис все еще невозмутим.

– Вам известно имя этого человека?

– Разумеется, и вы совершенно напрасно в этом сомневаетесь, иначе зачем мне быть здесь?

– Ты знаешь его имя? – удивляется Деказ.

Стивен поворачивается к Надье:

– Что там в рукописи, Надия?

– Обсуждаемая персона упоминается только под инициалами. Мне кажется, Д.Г.Х., но я могу проверить.

Она делает вид, что готова нырнуть в свой компьютер. Деказ останавливает ее:

– Не нужно, госпожа Керруш. Мне кажется, что здесь все, кроме меня, понимают о ком идет речь.

Карлайл погружается в созерцание потолка. Лэндис все еще выглядит спокойным.

– Гордон Грант Хэйвуд, – уточняет Стивен для Деказа, Биг Даг или Д.Г.Хейвуд, экс-сенатор, уполномоченный комиссии по расследованию деятельности ЦРУ в Центральной Америке, инициатор реорганизации NSA в направлении промышленного шпионажа, оружейный магнат (среди прочего – поставщик ФБР), демократ, потом республиканец, в обоих случаях – оппортунист, финансирующий политические кампании...

– Довольно! – прерывает Карлайл. – Мы прекрасно знаем, кто такой Хейвуд.

Стивен молчит и ждет. Наконец, слово берет Лэндис.

– Можете ли вы доказать то,что утверждаете, Стивен?

– Кое-что я могу доказать.

– Я вас слушаю.

– Что он финансирован психиатрический надзор за Анн Х в Берлине, а потом ее обучение во Фрибуре. Что секретная лаборатория, в которой была заточена Анн после ее поимки в 95-м, принадлежит ему. Что он общался с Делоне и платил ему.

Деказ выдыхает, поглядывая на Лэндиса:

– О Боже! Где ты нарыл все это, Белланже?

– То, что касается Фрибура, – в докладе-расследовании Европейской Комиссии относительно налогового рая. Первоначально я спрашивал себя, как финансовое обеспечение Анн может быть связано с этим смутным моментом. Я понял, что достаточно было купить институт. Что Хейвуд и проделал при посредничестве подставной фирмы с Каймановых островов и одного из люксембургских банков. Потом я занялся этим банком и наткнулся на журналистскую статью, положившую начало расследованию Европейской Комиссии и доказывающую, что упомянутый банк специализировался на управлении секретными фондами не менее секретных служб всего мира. Для наиболее грязных европейских операций ЦРУ располагает счетом под прикрытием фирмы с Каймановых островов – филиала фирмы, услугами которой пользуется Хейвуд. Что же касается лаборатории, я пользовался сведениями, которые сообщила мне Анн 1 января, и наблюдением за фиктивными компаниями, имеющими отношение к Хейвуду и недостающему звену. Ты понимаешь, что я имею в виду?

– О Боже!

- Я не понимаю, – вмешивается Карлайл.

– Это снайпер ЦРУ, сорвавшийся с катушек, которого мы задержали в 92-м, – объясняет Деказ. – Перед тем, как покончить с обой, он рассказал об учебном центре в Аризоне, в котором он проходил подготовку. ЦРУ, конечно, заверило нас, что не располагает учебными заведениями такого рода. Стало быть, ты разобрался? – обращается он к Стивену.

– В этом нет моих заслуг. Инге рассказала мне об этом в Юзесе. Тем самым, ЦРУ вам не лгало: центр ему не принадлежит.

– Он принадлежит Хейвуду.

– Фирме, основным акционером которой он является.

– Разумеется! А Делоне?

– Тоже фиктивные банки и фирмы. Если знаешь, где искать, это значительно облегчает поиски.

Лэндис держит руки скрещенными на груди. Когда он прикидывает, что излияния завершены, он опускает руки.

– Если вы действительно располагаете всеми доказательствами, подтверждающими ваши предположения, это будет свидетельствовать только о том, что господин Хейвуд был заинтересован в Анн Х и что он поддерживал отношения с Делоне. Все, что касается учебного центра и возможным содержанием под стражей Анн Х, недоказуемо. Что вы хотите извлечь из таких скудных трофеев? Я уж не говорю о приеме, который окажут нам в суде.

Стивен принимает разочарованный вид:

– Давайте прекратим лицемерие, господин Лэндис, будьте так любезны. Вы были в курсе всего этого уже давно, и я допускаю, что вы знаете гораздо больше. Или, возможно, вам известно лишь то, что нельзя допустить, чтобы хоть один волос упал с головы Биг Дага. Или, возможно, вы осведомлены всего лишь о прекрасных причинах, делающих его неприкосновенным. Это не мои проблемы. Я не собираюсь доказывать что-то сверх того, что будет опубликовано в книжке, которая поставит в довольно неудобное положение вас, Д.Г. Хейвуда, Белый Дом и т.д., чтобы не подвергаться обвинению в диффамации. Поэтому, за исключением господина Хейвуда и его связей с различными секретными службами, ваша заинтересованность этим делом состоит в том, чтобы поставить двойные заплаты на все дыры в досье, на что у вас более, чем достаточно средств.

– В любом случае, – прибавляет Надья, – как только книжка будет опубликована, средства массовой информации помешают вам это сделать.

Лэндис корчит гримасу.

– Не стройте иллюзий относительно всемогущества средств массовой информации, госпожа Керруш. Эпоха Уотергейта давно миновала.

– Вы имеете в виду их независимость?

Лэндис не обращает внимания на замечание.

– Стивен, вопреки тому, что вы думаете, я не получил никаких рекомендаций относительно чьей бы то ни было охраны. Тем не менее, если верно, что досье мне было передано очень недавно, то также верно, что мне лучше, чем вам известны некоторые моменты, большинство которых касается национальной безопасности, а иногда даже – международных отношений. Ведь, пусть я сожалею о том, что некоторые из самых усердных служащих сделали во имя своих учреждений, не может быть и речи о том, чтобы кому-нибудь из них были предъявлены обвинения.

И теперь, что бы я вам ни открыл, и в чем бы вас ни заверил, я знаю, что вы не станете мне верить. Тем не менее, я готов подтвердить, что приложу руку к тому, чтобы полетели головы как тех, кто предпочел перенимать преступные методы, а не уважать ваши демократические ценности, так и тех, кто предоставил возможные уточнения. Я буду информировать Интерпол об успехах этого оздоровления, при посредничестве господина Деказа, который берется держать лично вас в курсе. На сегодняшний день мы накопили достаточно материалов и свидетельств, чтобы начать первую волну обвинений, результаты которой вы получите в начале будущей недели.

Мы не настроены предаваться излияниям в средствах массовой информации, полагаю, что Интерпол – тоже, но если вы полагаете, что должны опубликовать ваш труд, делайте это. Слегка иронически я бы вам посоветовал сделать это как можно скорее, ибо мы будем двигаться вперед такими темпами, что труд ваш скоро устареет. Скажем, что вместо сенсации он окажется историческим исследованием. Я не сомневаюсь, что ваш адвокат и госпожа Керруш сумеют оградить вас от всего, что могло бы граничить с диффамацией, но я призываю вас пересмотреть возможные выводы, основанные на частичном либо пристрастном анализе фактов, которые вы вскрываете. Некоторые сопоставления могут оказаться поспешными, необоснованными или проистекающими из недостатка информации.

– Вы намекаете на то, что касается Хейвуда?

– Я говорю с общей точки зрения. Проделайте маленькое упражнение. Запишите в один столбик доказанные факты, в другой – выводы и в третий – экстраполяции. Сравните их и спросите себя, законны ли ваши подозрения, не существует ли сомнений, тоже вполне законных, или других объяснений.

Удивительна здесь не уместность темы, волнующей Стивена, но доверие, которое Лэндис, кажется, оказывает его интеллекту.

Наис дважды побывала в Вашингтоне, в марте, чтобы присмотреться к Сунь Цзы. Не обязательно, чтобы покончить с ним, хотя, если бы предоставилась возможность, она не стала бы колебаться. Возможности не предоставилось. Ей даже не удалось подойти к нему ближе, чем на тридцать метров.

Сунь Цзы чрезвычайно бдителен, во всяком случае он прислушивается к предостережениям главы государства. Он появляется только в хорошо охраняемых местах, в окружении десятка телохранителей, в бронированном автомобиле, сопровождаемом кортежем из двух других автомобилей и двух мотоциклов. Когда он находится в пути, в воздухе неизменно маячит вертолет. Он перемещается немного. Из крепости, которая служит ему домом, в Пентагон, из Пенталона – в Капитолий, из Капитолия – в Белый Дом, из Белого Дома – в ресторан, в котором он ужинает всякий раз, когда покидает крепость. Он принимает у себя дома исключительно редко и только избранных посетителей. У него имеется реактивный самолет, которым он пользуется, чтобы добираться в свои владения – в Техасе, во Флориде, в Калифорнии и, время от времени, в Арканзасе. Он никогда не выезжает за пределы Соединенных Штатов. Люди, сопровождающие его в поездках, прошли обучение в ЦРУ, все, кроме его секретаря, которая перешла из Гарварда в Квантико[176], а потом в ФБР, чтобы, наконец, оказаться у него на службе.

Ресторан, в который он наведывается, – единственное место, где у Наис есть шансы до него добраться. Она появляется там около трех часов дня воспользовавшись внешностью уборщицы, которая должна проспать химическим сном в своей комнате в предместьях, как минимум, до завтрашнего утра. Она выясняет, что он зарезервировал несколько столов на сегодняшний вечер, и что двое из его дуболомов уже на посту. Они занимаются установкой видеокамер во всех помещениях, не исключая туалета и кухни. В случае, если прочие его предосторожности не остановят ее, Сунь Цзы полагает вычислить ее благодаря эффекту, который Стивен называет избирательной близорукостью. Камеры подключены к четырем мониторам, которые управляются компьютером, установленным в кабинете. С этого она и начнет. А пока что ей нужно расчистить выход.

После полудня Лэндис дважды позвонил Стивену, но вернулся только в восьмом часу вечера.

– Я удручен вашими предположениям, Стивен. В достаточной степени, чтобы прислушаться к совету, а он состоял в том, чтобы позвонить Хейвуду. Я с ним знаком не так хорошо, как с моим боссом, но достаточно, чтобы не ходить вокруг да около. Я рассказал ему о ваших намерениях. Он был... Вы увидите.

– Я увижу? Вы беретесь организовать встречу?

– Не я. Он. Он приглашает вас сегодня на ужин.

– Только меня?

– Хейвуд будет в сопровождении своего секретаря. Госпожа Керруш приглашена. Деказ, Карлайл и я будем ужинать в том же ресторане, но за другим столом. Сейчас мы проводим вас в отель и заедем за вами ровно в двадцать один час. Вас это устраивает?

Это устраивает Стивена тем больше, что наконец-то у него появляется немножко времени, чтобы поговорить с Деказом наедине. Что они и делают в прачечной отеля, чтобы скрыться от предполагаемых микрофонов в номерах, в то время, как Надья погружается в то, что он назвала очищающей ванной.

– Хорошо ли ты знаешь, что делаешь, Белланже?

– Ты-то наверняка знаешь кое-что, чего я еще не знаю!

– Возможно, но имея в виду сюрприз, который ты мне сегодня устроил, я ни в чем не уверен.

– Лэндис и Карлайл не говорили тебе о Биг Даге?

Они сидят лицом друг к другу на двух тюках грязного белья. Деказ в упор разглядывает Стивена.

– Ты тоже не сказал, когда звонил.

– Я не хотел, чтобы у Интерпола и Вашингтона было время на то, чтобы сверху донизу проработать этот аспект дела.

– Ну-ну. Тогда тебе, вероятно, следует знать, что Лэндис предвосхитил твое упрямство. Они не говорили мне о Хейвуде, но когда мы не успели еще добраться до гостиницы, я уже знал, что они боятся, что в твоей книге будет упомянут некто, близкий к Овальному кабинету. Они уточнили, что следовали за тобой по всем прочим направлениям, но не по этому, и что Интерпол был заинтересован держаться подальше от этого аспекта дела, как ты и сказал. Я, разумеется, спросил, действительно ли этот человек замешан в деле. Они ответили, что да, но не так, как я мог предполагать.

– Лэндис повторил это сегодня.

– Сегодня все говорилось и происходило на киношный манер. Дело выглядит так, что мы принимаем участие в решении проблем, которые они уже успели решить, из-за нас или, точнее, давления, которое ты на них оказал, но без нас. С другой стороны, дело выглядит так, что мы ведем переговоры относительно контракта, все условия которого разработаны ими, давно и заранее, и не подлежат обсуждению. Именно поэтому я и спрашиваю тебя, знаешь ли ты, куда идешь.

– Ты хочешь знать правду? Я действую по обстановке. Я вовсе не собираюсь публиковать эту проклятую книжку, но я хочу перевернуть страницу, и я не смогу это сделать прежде, чем некий этап моей жизни подойдет к концу.

– Ты слишком литературно изъясняешься для человека, который не хочет писать. Этот этап – досье Анн Х?

– Это кусок, который мы состоянии сейчас закончить.

– Но не в том, что касается Анн Х.

– Ты знаешь, как за это взяться? Я тоже не знаю.

– По всей видимости, америкашки знают.

– Если бы они знали, то не затратили бы столько энергии, времени и бабок, чтобы извалять меня в дерьме.

– Это всего лишь потому, что они знают, что клеят тебе на хвост. И я не могу их за это осуждать.

Они с минуту молчат, разглядывая друг друга, Деказ – с насупленными бровями, Стивен – с иронической ухмылкой. Наконец, Стивен поднимается.

– Ладно. Мне нужно принять душ. Кстати, к твоему сведению, я вполне собираюсь писать.

Они не стали устанавливать видеокамеру в кабинете, который служит наблюдательным постом. Не в том ли причина, что в комнате постоянно находятся два человека? В кабинете имеется окно, выходящее во внутренний двор, куда можно проникнуть только с соответствующей магнитной картой или через крышу соседнего дома. Окно обычно закрыто, но сегодня пополудни Наис, прежде, чем камеры были подключены, вывела из строя кондиционер в кабинете. Когда она соскальзывает по водосточной трубе, еще довольно светло, но окно кабинета уже широко распахнуто.

Тот же лимузин, тот же эскорт, но в ресторан входят только Деказ, Карлайл, Надья и Стивен. В других местах их приветствовал бы мэтр-д'отель. Здесь им приходится иметь дело, скорее, с цербером, из породы вооруженных охранников, и Стивен немедленно замечает двух других, по обеим сторонам гардероба, потом еще двоих в главном зале и рядом с баром, одного на входе в кухню и последнего у подножия лестницы, ведущей на второй этаж. Ибо Хейвуд заказал не стол, а целый этаж, его этаж, угол ресторана, служащий ему кабинетом, когда он ужинает. Это объяснил Надье и Стивену Лэндис, указывая на лестницу.

– Господин Хейвуд ждет вас наверху. А мы будем ужинать внизу.

На втором этаже имеется только один стол, овальный, вокруг которого свободно разместилось бы восемь человек, но сидят за ним только Хейвуд и его секретарша. Оба привстают, когда показываются Надья и Стивен. Хейвуд даже выходит им навстречу с протянутой рукой. Он настолько высокого роста – едва ли не на голову выше Стивена – что ему приходится буквально сложиться вдвое, чтобы поцеловать руку Надьи. Потом он буквально расплющивает руку Стивена в своей ладони дровосека.

– Очень приятно, мисс Керруш. Рад познакомиться, господин Белланже, искренне рад. (У Стивена и Надьи нет времени на ответные любезности.) Прошу к столу и позвольте вам представить мою, в полном смысле слова, правую руку, мисс Гордон.

Хейвуд усаживает Надью напротив мисс Гордон, а Стивену указывает на место напротив себя. Немедленно распахивается дверь с противоположной лестнице стороны зала, и входит официант с подносом, на котором стоит ведерко с бутылкой «Кристалла[177]». Пока официант наполняет стаканы, Хейвуд говорит:

- Мисс Гордон уже привыкла, но вы можете бытъ удивлены или обеспокоены, поэтому спешу вас предупредить, что я не слишком затрудняюсь условностями и предпочитаю переходить прямо к делу.

Он смотрит сначала на Надью, которая делает ему знак продолжать, потом на Стивена, который замечает:

– Это облегчит разговор.

Официант ставит по стакану рядом с каждым из собеседников и исчезает. Хейвуд берет стакан, ждет, чтобы остальные сделали то же самое, и, вместо тоста слегка наклонив его в сторону собеседников, подносит его к губам. Потом немедленно ставит на стол.

– Дик доложил мне о ваших обвинениях в мой адрес, господин Белланже. Не скрою, что они меня приводят в чрезвычайное замешательство. Не потому, что я так уж безупречен и не потому, что я боюсь возможных юридических последствий, а потому что они посягают на мою личную жизнь. Прежде, чем объяснить вам, каким образом, я хотел бы заверить вас в том, что не собираюсь оказывать никакого давления на вас в том, что касается публикации вашего труда. Я попросту попрошу вас не включать в него то, что я вам сейчас сообщу.

– Слишком... чувствительные сведения?

Хейвуд с огорченным видом разглядывает Стивена.

– Чувствительные сведения? Нет, чувствителен здесь только я. Видите ли, господин Белланже, у меня есть внучка. Ее зовут Мэри... Мэри Лиз Хейвуд. Она – единственная родственница, которая у меня остается. Ее отец спрятал ее под именем Анналина Веласкес. Анналина – красивое имя и редкое. Я оставил вам только три первые буквы, а вы прибавили «икс».

Стивен ошеломлен. Он ждал чего угодно, только не этого. Он бросает взгляд на Надью, которая выглядит столь же оторопело, как и он сам.

– Вы... вы дедушка Анн Х?

– Да, господин Белланже. Я ее дедушка, и я тот, который оставил ее на чудовищного отца, моего... (он изрыгает слово) ... моего сына. Девочке было два года, когда я выставил из дома этого негодяя вместе с его шлюхой. Девочке было двенадцать, когда я узнал, что они заставили ее вытерпеть. С тех пор каждую ночь мне слышатся ее крики. И до сих пор, в то время, как я преследую взрослого, без всякой надежды вернуть ему человечью сущность, я слышу, как кричит ребенок. Ох! Я давно уже расстался с этой надеждой! Чтобы избавиться от чувства вины, разумеется. Я хотел избавить ее от мучений, дать ей шанс... жить, попросту жить. Я издалека наблюдал, как она растет, предоставляя в ее распоряжение все, из чего ее потрясающий ум мог хоть что-то извлечь. И попытка провалилась. Я опять попытался поверить, что это не окончательно. Я искал ее, я ее нашел и опять потерял. Теперь у меня нет другого выхода, как предать ее на заклание, как бешеное животное. Вот так, господин Белланже, однажды я совершил ошибку, которая превратилась в кошмарный сон, и мне так и не удалось исправить эту ошибку ни при помощи денег, ни при помощи власти, которую они мне дают. Если вы можете подвергнуть меня за это самому тяжелому наказанию, извольте сделать это.

Мисс Гордон держится очень прямо. Ее взгляд без конца перепрыгивает со Стивена на Надью, она рассчитывает прочесть на их лицах сострадание. Ее собственное лицо, во всяком случае, преисполнено им. Стивен же пытается сдержать чувства. Он понимает Хейвуда, дедушку Хейвуда. Он знает, на что способен этот могущественный человек, и что он делает. Стивен не хочет, чтобы сопереживание примешивалось к холодному анализу поступков. Надье трудновато усидеть на месте. Наконец, она наклоняется к мисс Гордон, чтобы спросить, где находится туалет. Та предлагает проводить ее, но Надья довольствуется словесными указаниями.

Стемнело. Наис видит в окне отражения двух мужчин. Они повернуты к ней спиной. Один сидит перед клавиатурой компьютера и смотрит на мониторы. Другой стоит, склонившись над коллегой, и рукой опирается о спинку кресла. Они без конца перелистывают изображения на экранах и комментируют предстающие их глазам немые сцены. Она скользит под окном, хватается за край кончиками пальцев и подтягивается на руках.

Она ставит на подоконник ногу, потом другую и спрыгивает на пол. Она делает два шага, сгибает руки в локтях, сжимает кулаки, выставляет вперед средние пальцы и наносит удар одновременно в обе головы, сразу под затылком. Недостаточно сильно, чтобы убить. Стивен не оценит.

Стивен в любом случае не оценит, ни к чему это добавлять.

Она достает мобильный телефон, который украла на улице, набирает номер Надьи и отсчитывает три звонка прежде, чем отключиться. Телефон Надьи вибрирует у ее бедра. Она встанет из-за стола, направится в туалет и там позволит себя убить. Эта часть плана совсем ей не нравилась, так же как и то, что позднее ее должны обнаружить без сознания, в нижнем белье, но это цена ее безопасности и прикрытия. Маленькая безобидная шишка, с поверхностной рваной раной, чтобы картина выглядела более правдоподобной, и двое суток жестокой головной боли.

Надья провела в туалете всего пять минут, но Стивен рад, что она вернулась. Он не слишком уверен в себе. Хейвуд ставит его в неудобное положение, а собачья преданность секретарши не предвещает ничего хорошего. Надья должна это чувствовать, ибо улыбается обнадеживающе, как будто говоря: «все будет хорошо, я здесь».

– Я что-то пропустила?

– Господин Белланже пытался утверждать, что чувство вины не оправдывает никаких бесчинств, – отвечает Хейвуд. – Мнение, под которым я могу подписаться только лично от своего имени. Увы, долгое время моя собственная судьба неотрывна от судеб нации. И, поверьте, это не бахвальство!

– Я вам верю, господин Хейвуд, я вам верю, – говорит Надья. – Но не позволите ли вы задать вам один вопрос, личный, разумеется?

Неожиданный поворот, но Стивен чувствует облегчение от того, что Надья берет инициативу в свои руки. Ему нужно прийти в себя.

– Прошу вас, – приглашает Хейвуд.

– Спасибо. Из ваших слов мне не совсем понятно, если ваша судьба связана с судьбами нации, то почему бы не внушитъ нации некоторое количество личных мнений, которых ей так не достает?

Стивен немедленно настораживается. Хейвуд не теряется.

– Политика, мисс Керруш, государственные интересы совсем не оставляют места для выражения общечеловеческих ценностей. Это достойно сожаления, но это так.

– Звучит, как если бы вы сказали: либидо, мисс Керруш, сексуальное влечение, сексуальные мотивы почти не оставляют места для уважения к человеку. Вы похожи на вашего сына или на моего отца, как вам угодно, господин Хейвуд. Вы попросту совершаете ваши преступления под прикрытием другой лжи.

Хейвуд разевает рот, Стивен невольно подражает ему. Реагирует только мисс Гордон, немедленно погрузив руку в собственное декольте. Но и она застывает неподвижно, когда видит направленный на нее револьвер, который выкладывает на стол Надия, Наис, Анналина, Мэри Лиз. Она не прикрывает его рукой, более того, она откидывается назад и скрещивает руки на груди, но делает это с такой скоростью, что мисс Гордон не питает никаких иллюзий относительно своих шансов.

– Сюрприз! – провозглашает Наис без тени улыбки. – На вашем месте я воздержалась бы от того, чтобы повышать голос и предупреждать кого бы то ни было, если этому кому-то вздумается появиться. Вы можете оставить при себе ваше оружие, мисс Гордон, но прошу вас держаться так, чтобы я видела ваши руки.

Она берет свой пистолет и кладет себе на колени. Револьвер, приходит в себя Стивен, в руках Наис, которая презирает огнестрельное оружие и никогда его не применяла. Но вдруг это не так? Скольких трупов в таком случае не хватает в досье Анн Х, если один из главных критериев ошибочен? Нет, он не может поверить, что так грубо ошибся.

– Это невозможно, – встряхивается Хейвуд. – Мы проанализировали кровь, которую взяли у тебя в аэропорту и сравнили с несколькими генетическими последовательностями.

Оса, понимает Стивен.

– Мы перешли на «ты», дедушка? Как хочешь. Я могу даже называть тебя дедуленькой, если это доставит тебе удовольствие. (Она поворачивается к Стивену.) А ты, господин Белланже, как ты хочешь, чтобы я тебя называла? Большое яблоко? Хорошая груша? Червяк? Ты хоть понял, что хочет сказать этот Великий Маниту? У меня уже давно нет отпечатков пальцев. Я их сожгла кислотой. Я пошла дальше и сделала восстановительную операцию на кончиках пальцев. Но, после того как Биг Даг запер меня в своем бункере в Аризоне, у него имеются мои генетические маркеры. Поскольку он уже давно уверен, что я не отойду от тебя ни на шаг, он завлек тебя сюда и приготовил капкан для твоей подружки.

Да, они пытаются им манипулировать, и Хейвуд, и Наис.

– Я понял, – сухо отвечает он. – Где Надия?

– В сортире. Она спит. Не беспокойся, ей угрожает всего лишь легкая головная боль.

Мисс Гордон невольно переводит взгляд на камеру, расположенную в углу между стеной и потолком.

– Места для камер хорошо продуманы. Твоя работа, Гордон? В следующий раз позаботься об избыточности. Два пункта теленаблюдения, в каждом – по камере, которые контролируют друг друга. Так я сюда и вошла.

Камеры! Пункты теленаблюдения! Телохранители, которых он заметил в ресторане, оса, безразмерный эскорт, что еще? У Стивена не получается быть в достаточной степени наивным. Наис опять им воспользовалась, но как долго манипулирует им Хейвуд, чтобы установить свою ловушку? Со времени телефонного звонка Карлайла? Нет, раньше. Многие месяцы. Возможно, сразу после Берлина, когда Карлайл занял место Смита, и ФБР начала подкапываться под него, Стивена. Похищение во время новогоднего бала было всего лишь пробой или, что гораздо хуже, проверкой. Действительно ли Анн Х вертится вокруг криминолога из Интерпола? В этом легко убедиться. Достаточно пожертвовать нескольким пешками. По ходу дела удастся избавиться от того, кто знает слишком много, – от Делоне, если вмешается Анн, или, если этого не произойдет, – от того, кто приблизился на опасное расстояние, – от Белланже.

– На этот раз у тебя нет никаких шансов выйти сухой из воды, Мэри, – заверяет Хейвуд.

– Мэри? Я предпочитаю Мэри Лиз или Анналина, дедушка. Или Анн, в конце концов, я дольше прожила с этой ложью, чем со всеми остальными именами.

– Отдай мисс Гордон оружие.

Наис пожимает плечами.

– Я согласна с тобой: я не смогу выйти отсюда. Ресторан набит твоими головорезами, квартал оцеплен ФБР, это не считая вертолетов, машин, мотоциклов и приказа стрелять на поражение. Я погибну – это уверенность, к которой я пришла уже давно. Я не знала ни времени, ни места. Наша общая наживка в переговорах с Карлайлом невольно назначила время, а ты выбрал место.

В ее голосе звучит такой фатализм, что у Стивена перехватывает дыхание. Наис не играет. Она не довольствуется тем, чтобы признать, что находится в ловушке. Она говорит, что добровольно бросилась в волчью пасть, более того, она сама позаботилась о том, чтобы ее поимка была неизбежной. Нет, не поимка. Речь идет о ее смерти. Она говорит ему, Стивену, что она сдержала обещание, что она действительно покончит с Анн Х, здесь и сейчас, в каком-то смысле благодаря ему. Ему хочется завыть, но он парализован.

– Я делаю это с тяжелым сердцем, я должна это признать, дедушка, но я принимаю все, что из этого следует. А ты?

Глаза Хейвуда выходят из орбит. Наис продолжает:

– Нет, ты не принимаешь этого, иначе ты бы не потребовал, чтобы я отдала оружие. Это довольно подло, тебе не кажется? Ты хочешь меня убить, но ты хочешь, чтобы я выжила. Тссс, тссс. Нам представилась возможность освободить планету от двух самых страшных ее зол. Тебя и меня, в одном из восхитительных жертвенных порывов, тайнами которых ты владеешь. Но правда в том, что ты не привык жертвовать собой и предпочитаешь убивать других, на безопасном расстоянии. Обратил ли ты внимание, что нам с тобой вдвоем ровно сто лет? Подходящий возраст, чтобы умереть, тебе не кажется?

Страх в глазах Биг Дага немедленно делает его меньше ростом и намного более апатичным. Стивен оглушен. Напротив, мисс Гордон выглядит нервозной, но в ее взгляде читается глубокое уважение, почти восхищение. Она знает, что очень скоро начнет действовать и что умрет раньше, чем ее шеф, чуть-чуть раньше, умрет ни за что, но это – тот минимум, который она способна сделать. Наис улыбается ей.

– Не нужно самопожертвования, Гордон. Этот негодяй его не стоит, кроме того кто-то же должен помочь Белому Дому опустошить за твоим шефом помойки и захоронить отбросы, которые он разбросал там и здесь. Как бы то ни было, в один прекрасный день ты стала бы бесполезной и опасной, а ты знаешь, как он обращается со своими людьми, когда они ему больше не нужны, не так ли? Достаточно упомянуть Смита и Делоне, которых он отправил на бойню, но было и много других. (Ее взгляд перемещается на Хейвуда.) Что сталось с пятым сотрапезником, дедушка? С тем, кто бросился к телефону, чтобу позвонить тебе, сразу после того, как я совершила ошибку, сохранив ему жизнь?

Хейвуд молчит.

– Ты убил его, потому что он забывал тебе сказать, после каждого из его визитов, что со мной плохо обращались? Или потому что, наоборот, он проинформировал тебя, и ты не мог действовать без того, чтобы нарваться на скандал, который положил бы конец твоей политической карьере? Как же ты должен был меня ненавидеть за то, что четырьмя короткими ударами меча я сломала тебе эту карьеру! Как это немедленно потребовало от тебя организовать мое исчезновение, скорее чем мое убийство, просто потому что твой почтовый голубь рассказал тебе о превосходном потенциале, который он видел в действии! Белланже называет это прозрачностью и думает, что способен объяснить это, не прибегая к тому, что наука еще не успела открыть. Но ты, ты-то знешь с того самого вечера, что те способности, которые я впервые пустила в ход, не отдавая себе в этом отчета, очень напоминают разработки твоей лаборатории в Арканзасе.

Во взгляде Стивена читается ужас.

– Об этом он тебе не говорил, не так ли? Конечно, нет. Гораздо проще было разыгрывать доброго дедушку. (Она поворачивается к Хейвуду.) Полагаю, что ты ему также не сказал о другом моем дедушке.

– Ты не можешь этого знать!

Она смеется.

– Как, ты думаешь, мне удалось добраться до тебя? Хватило свидетельства о рождении. Мэри Лиз Хейвуд, рожденная от Уильяма Генри Хейвуда и Патрисии Митчелл. Из этого, посредством некоторой сноровки и хорошего знания информатики, легко можно получить все остальное. Патрисия Митчелл носила фамилию своей матери, потому что ее отец отказался признать ее, и в то время еще не было генетической экспертизы. Это не помешало моей бабушке потребовать алиментов от некоего Уоллеса и немедленно их получить. (Она опять обращается к Стивену.) Как и Биг Даг, Уоллес был приближенным Линдона Джонсона, которому он обязал своей работой в ЦРУ. За эту маленькую услугу он заплатил, среди прочего, тем, что сыграл роль третьего стрелка, 22 ноября 1963 года, в Далласе. Дедуля Хейвуд рассправился с ним не так давно, когда журналисты принялись пересматривать дело под техасским углом зрения.

Хейвуд вспыхивает. Вставая, он грубо толкает стол, который ударяет Стивена в живот. Перед тем, как рухнуть на пол вместе со своим стулом, Стивен замечает, что Наис подскакивает с места. Оттолкнувшись рукой от стола, она пролетает над ним, ногой наносит удар по голове Гордон, приземляется рядом с Хейвудом и погружает ему что-то в левый глаз.

Все произошло с невероятной скоростью. Мисс Гордон без чувств лежит на полу. Хейвуд медленно обрушивается на колени, четыре сантиметра металла торчат из его левой глазницы – ручка вилки. Он успевает умереть прежде, чем его тело валится в сторону Стивена, прежде, чем Наис швыряет стул в закрытое окно второго этажа, которое разлетается искрами, и ныряет в него, головой вниз. Ей вослед свистят две пули. Официант внезапно показывается в проеме двери и обеими руками целится в окно. Двое телохранителей бегут от лестницы, тоже с оружием в руках. Внизу голоса с чрезвычайной поспешностью отдают приказания. С улицы доносятся многочисленные выстрелы, рев моторов, скрип покрышек.

Пальба постепенно отдаляется, но остается слышна еще несколько минут.

Наис превосходно рассчитала прыжок и кувырок вперед. Она приземляется на ноги, сгруппировавшись, в полуметре от машины, в которой изнывают от скуки двое агентов ФБР. Обеими руками она ударяется о дверцу, чтобы амортизировать удар. Потом одной рукой она достает из водосточного желоба меч, обернутый в газеты. Дверца распахивается. Она как раз успевает высвободить клинок, чтобы погрузить его в плечо агента, который пытается выбраться из машины. Ее задевает пуля, летящая из-за угла улицы. Она подпрыгивает и скатывается по крыше машины. Вторая пуля пролетает над ее головой, еще две попадают в лобовое стекло, и одна из них пробивает насквозь череп водителя, в то время как он пытается выйти из машины. Стивен не простит ей эту смерть.

Она пересекет улицу по диагонали, проскальзывает между двумя машинами, наклоняется и, под прикрытием машин, принимается удаляться настолько быстро, насколько это возможно. Агенты ФБР и телохранители Хейвуда беспорядочно обстреливают всю череду машин из револьверов и пистолетов-пулеметов. Двенадцатый автомобиль, на углу следующей улицы, – это небольшой грузовик. Она открывает задние двери, забирается внутрь, оседлывает мотоцикл, заводит мотор, выжимает сцепление, ставит первую скорость и ускоряется до предела. Мотоцикл касается асфальта в тот момент, когда на грузовик обрушивается град пуль. Наис не оборачивается. Она знает, что за ней устремляется множество машин, и что вертолет уже набирает высоту, чтобы расстрелять ее с воздуха.

На машины ей наплевать, даже на два огромных внедорожника. Все они слишком громоздки, чтобы протиснуться там, где она с легкостью пройдет. Мотоциклы тоже не страшны; это дорожные мотоциклы, им придется несладко на пересеченной местности, куда завлечет их гоночный собрат. С вертолетом у нее будет гораздо больше проблем, особенно если к нему подоспеет подмога.

Стивен тупо отвечает на вопросы, которые ему задают. Он делает все, что от него требуется, но, на самом деле, он отсутствует. Чтобы избавиться от мыслей, он концентрируется на Надье. Он не в состоянии поверить, что Наис могла ее ударить, вплоть до того, чтобы нанести ей шестисантиметровую рану на голове, под волосами.

Надью отправили в больницу, в полубессознательном состоянии. Правда, только внешне, ибо когда он наклоняется к ее носилкам, она говорит ему «все идет как надо» и подмигивает.

Все идет как надо, ладно. Надья в курсе происходящего, ладно. Но как Наис могла ее стукнуть с такой силой просто, чтобы поменяться с ней?

– Пойдемте, Стивен. Нас ждет вертолет.

Он идет за Лэндисом, который провожает его к автомобилю, в котором уже сидят Деказ и Карлайл, в наушниках и с микрофонами. Карлайл высвобождает одно ухо и поворачивается к ним, чтобы сообщить последние новости с охоты.

– На этот раз она сорвала с места всех. Они не так далеко, но теперь за ней следует только один вертолет, да и то они боятся, что потеряли ее в лесу. Пилот говорит, что один из стрелков думает, что задел ее, и это же вроде бы подтверждает мотоциклист, которого мы подобрали. О Господи! Вы знаете, что она сделала? Она выключила фары, как только стала отрываться от него. Она дождалась его на обочине и наехала на него сверху, на заднем колесе, когда он проезжал мимо нее! От его переднего колеса остались одни клочья. К счастью, у парня была на голове каска, но все равно, он чудом уцелел!

– Куда она направляется, – спрашивает Лэндис.

– Трудно сказать. Она без конца меняет направление и идет по собственным следам. Полагаю, она хочет оторваться от вертолета, бросить мотоцикл и раствориться в пространстве.

– Могу ли я дать вам совет, Джон?

– Разумеется, Дик.

– Не теряйте ее.

В мотоцикле застряло множество пуль. В теле Наис – одна единственная, но она причиняет страшную боль. Меж тем, рана всего лишь в левой дельтоидной мышце. Она не знала за собой подобной изнеженности. Во всяком случае, управление мотоциклом превратилось в ежесекундную голгофу – голгофу, которой она к счастью способна немедленно положить конец.

Вертолет все еще неподалеку, повторяет изгибы дороги. Убедившись в этом, она ныряет между рядами деревьев. На самом деле, виражей не так уж много, но достаточно не вписаться всего в один, и постараться получше. Она сделала свой выбор еще в марте и сегодня пополудни убедилась, что выбор этот правилен. Это последний вираж, потом она выберется из леса и поедет вдоль ограды металлургического завода.

Вот этот вираж.

Она едет прямо, резко тормозит, чтобы оставить как можно больше резины на асфальте, и спрыгивает, как только переднее колесо касается травы на обочине. Мотоцикл натыкается на бетонную стену, разбивается, взрывается. Наис отскакивает к деревьям, потом залезает на дерево, разражаясь бранью в адрес своей дельтоидной мышцы, которую отнюдь не исцелило падение с мотоцикла, и, наконец, забирается на ветку, проходящую над оградой завода.

– Она взорвалась! – ликует Карлайл.

– Что-что? – спрашивает Лэндис.

– Она не вписалась в вираж и разбилась о стену. Пилот вертолета не видит ее тела, но он не может целиком осветить место аварии. Он спрашивает, должен ли он ждать ее.

– Нет! – немедленно реагирует Деказ. Пусть остается в воздухе и ждет подмоги.

Карлайл удивленно смотрит в воздух.

– Успокойся, Филипп! Я не намерен терять вертолет, или терять ее из-за того, что в воздухе больше никого не будет, чтобы убедиться, что она не ускользнула у нас между пальцев. Я велел всем нашим автомобилям оцепить зону, другие вертолеты уже в воздухе, и сами мы тоже туда направляемся.

Стивен уже давно понял, что Карлайл и Лэндис со всем усердием участвовали в проектировании и установке ловушки, которую заготовил для Наис Хейвуд. Он понял только сейчас, что все средства, пущенные в ход, чтобы перехватить и уничтожить Наис, не обязательно требовали того, чтобы пути его и Хейвуда пересеклись. И если, в лучшем случае, Деказ догадался об этом раньше, чем он, еще более вероятно, что это было одной из тем дискуссий, а то и сделок, которые вели все трое перед тем, как явился из своей родной провинции лопух-Стивен.

Никакой Наис больше, никакого Хейвуда, никакого досье Анн Х. Этого ли на самом деле хотела Наис? Чувства подсказывают ему, что нет.

Наис еще жива, Стив. У нее было мало надежды, но она не позволила себя уничтожить. Она скрылась и продолжает бороться за свою жизнь. Возможно, они ее схватят. Возможно, но она будет сражаться до конца.

Вот за что цепляется рассудок Стивена в то время, как вертолет отрывается от земли. Рассудок, эта ложь, которой следует предаться, когда сожалеть уже слишком поздно.

Наис больше не считает ни вертолетов, ни машин, ни людей, это бесполезно. Их достаточно, чтобы взять штурмом крепость, в которой находятся всего лишь особый враг номер один и рабочие ночной смены. Завод производит крупноформатные металлические детали, главным образом балки, для административного и жилого строительства. Некоторые машины остановить невозможно, это обошлось бы слишком дорого, но компьютеры поддерживают их в рабочем состоянии посредством электронного наблюдения, так что людей здесь совсем не много: несколько рабочих, чтобы управлять машинами, горстка мастеров, чтобы надзирать за правильностью процессов, и инженер, который следит за тем, чтобы производство не прерывалось.

Здание за зданием, ФБР эвакуирует завод. Только информационные «аквариумы», в которых находится самый минимум технического персонала, не опустели, но к ним приставлен для охраны едва ли не целый батальон, вооруженный не хуже, чем десантники-коммандос.

Переходя из здания в здание, Наис попадает в луч вертолетного прожектора. На нее обрушивается шквал пуль, которые взрывают битум вокруг нее, битум и полуприцеп. Слишком поздно, она уже в укрытии, или в плену бетонной крепости и дощатых обшивок – в зависимости от точки зрения.

Карлайл велит остановить перед самым большим зданием микроавтобус, из которого намерен координировать травлю.

– Она загнана в угол, - провозглашает он.

В этом трудно усомниться. Несколько вертолетов кружатся над зданием, десятки прожекторов освещают каждый квадратный сантиметр, сотни вооруженных людей оцепили все вокруг.

– Техников предупредили по радио, и они эвакуировали людей. Мои люди идут на штурм, они оцепят здание изнутри за несколько минут. На этот раз ей и в самом деле конец.

– Если вы намерены ее убить вместо того, чтобы задержать, - замечает Стивен.

– У этой женщины на счету тысяча трупов. Я не стану рисковать жизнями своих людей.

– Револьвер, которым она угрожала мисс Гордон, даже не был заряжен, и она бросила его в ресторане. По нашим сведениям она вооружена лишь мечом, который подобрала из водосточного желоба, и которым ранила одного из ваших агентов. Чем, собственно, рискуют ваши люди?

– Она не сдастся живьем.

Стивен в этом ничуть не сомневается.

– Оставьте ей все-таки шанс на это.

Лэндис вмешивается:

– Что-что?

– Дайте мне мегафон и позвольте мне войти.

– Вы надеетесь ее образумить?

– Я хочу попробовать.

Лэндис поворачивается к Карлайлу, который упрямится:

– Мы только потеряем время. Она станет вас слушать не больше, чем кого-то другого.

Деказ, в свою очередь, вмешивается:

– Скоро год как вы отравляете Стивену жизнь, потому что уверены, что он для нее чрезвычайно важен. Вы даже воспользовались этой ситуацией, чтобы вытащить Анн в Вашингтон. Позвольте ему попробовать.

Стивен удивлен этой внезапной поддержкой.

– Она уже воспользовалась им, чтобы убить Хейвуда, - возражает Карлайл.

– Не стройте из себя оскорбленную невинность, – ухмыляется Деказ. – Я пойду со Стивеном.

Карлайл ищет поддержку у Лэндиса. Тот отрезает:

– Дайте ему мегафон. Пойдем все четверо.

Вот и конец. Наис надеется только на то, что Стивен перенесет потрясение, и что оно окажется достаточным, чтобы он открылся чувствам, которые принимал с таким трудом. Оттуда, где она находится, она его не видит. Она только слышит, в пятидесяти метрах под собой, как он пытается убедить ее сдаться или что-то в этом роде. Он поочередно называет ее Анналиной, Мэри, Анн и Мэри Лиз, но ни разу – Наис. Раз он этого не делает, это значит, что он верит, что у нее есть еще какое-то будущее, что он думает, что она способна ускользнуть отсюда или из тюрьмы, в которой, как он надеется, ее заключат, что он хочет сохранить от нее что-то, чего другие не стали бы делать.

Она притаилась среди балок литейного цеха, и снизу ее не видно. Под ней бурлит поток расплавленного металла, при температуре две тысячи градусов вытекающий из резервуара в выпускные трубы, а оттуда – в формы, где он разделится на алеющие и еще мягкие отрезки, готовые для дальнейшей обработки. Жара приклеивает одежду Надьи к коже Наис.

Если она слегка продвинется по балке, прямо над баком, ее заметит кто-нибудь из агентов. Несколько слов прозвучат в микрофонах и наушниках. На нее нацелятся десятки стволов. Будет отдана сухая команда.

Сколько пуль выпустят стрелки? Сколько времени продлится пальба? Совсем не долго. Безжизненное тело не удержится на балке. Оно упадет, потом вспыхнет и, наконец, погрузится в расплавленный металл. А от нее останется только формула ДНК в нескольких капельках крови, размаханных по балке. Как только генетики из ФБР это подтвердят – в ближайшие же несколько часов – те, кто за ней охотится, смогут вернуться домой и спокойно уснуть.

Кроме Стивена, конечно, но он поймет, что это была цена, которую пришлось заплатить, чтобы закрыть это чертово досье.

Все взгляды устремились вверх. Стивен тоже замечает в тени Наис. Она неподвижно прижалась к балке.

– Огонь! – командует Карлайл.

Гремит стрельба. Тело содрогается от десятков ударов, опрокидывается, падает, с болтающимися руками и ногами, загорается и исчезает в резервуаре.

Стивен слишком скептичен, чтобы отреагировать. То есть заехать кулаком в морду Карлайлу. Он отреагирует позже и по-другому. Пока же он не ощущает ничего, кроме бесконечного отвращения.

– Распорядитесь, чтобы нас отвезли в гостиницу, – отпускает Деказ.

Он покидает цех, не дождавшись ответа. Стивен выходит тоже, но не стремится догнать его. Ему нечего больше сказать ни Деказу, ни Карлайлу, ни Лэндису. Единственный человек, с которым ему еще хочется поговорить, – Надья. От осознания этого у него начинает болеть живот.

13 июня 2001 г.

Четыре часа утра, последняя следовательская группа оставляет фабрику. Они собрали все, что им нужно было собрать. И сделали это с такой тщательностью, что на балке больше не осталось ни пятнышка крови. Все, что осталось от Наис, уже находится в лаборатории ФБР. Все, кроме самой Наис.

Тело, растворенное в металле, превратится вместе с ним в деталь подъемного крана, моста, в балку, в рельс. Дух исчезнет по мере того, как дело закроют и сдадут в архив, быстро, в этом нечего сомневаться. Души не существует.

Наис скользит по веревке вплоть до балки, с которой она сбросила труп в расплавленный металл. Она тянет за веревку, чтобы высвободить ее, сматывает ее в клубок и, вместе с ремнями, кладет в мешок, где уже поджидают скобы, блоки и нейлоновые тросы, которыми она пользовалась, чтобы управлять ловко похищенным трупом во время погребальной церемонии. Потом она бросает мешок в резервуар и с цирковой выправкой добирается до стены.

Ночь, проведенная в неподвижности в ремнях, привязанных под крышей, не облегчает ей спуск. Ее левая рука совершенно затекла, глаза регулярно застилает дымка изнеможения. Но она свободна от Анн Х, наконец, и эта свобода придает ей необходимые силы. Ей предстоит еще более трудная задача – предстать перед Стивеном, которого Надья не смогла подготовить, потому что сама не знала, каким будет последний акт. Но Надья не хотела бы этого. Тогда как Стивен...

Потому-то она и будет его ждать там, где, как она уверена, он укроется – в Сент-Анн-дю-Ляк.

Потом...

Самое главное, что существует потом.

11 сентября 2001 г.

Мишелю никогда толком не мог понять своего кореша Стива. Поэтому-то они, наверное, и кореши. Не только поэтому, но это немало поспособствовало. Мишель очень любит психов и марсиан. А Стив – мягкая смесь тех и других, с ноткой садо-мазо к тому же. Садо-мазо в платоническом исполнении, разумеется.

Уже полгода он таскается с девицей, с которой поостерегся бы тягаться сам дьявол, и довольствуется тем, чтобы одернуть ее всякий раз, когда она окажется слишком близко к нему. Вплотную, если выразиться точнее, потому что они делят, тем не менее, неисчислимое количество хат, если не коек. Но если она кладет руку ему на плечо, его передергивает. Ну хорошо, не всегда. Уже некоторое время он пытается с этим бороться. Тогда, само собой разумеется, она к нему клеится чуть крепче, и, бац! он на нее выворачивает корыто ледяных помоев. И при этом продолжает повсюду с ней таскаться. Он говорит, что это она в него вцепилась, но на самом деле, всякому известно, что он не может ее бросить.

Мишель именует это поощрением настойчивости. А Наис, по счастью, настойчива. Очень спокойна. Очень терпелива. Она продвигается миллиметр за миллиметром. Отвоевывает нейрон за нейроном. Каждый день она подбирает клочки терпимости или внимания. Дело кончится тем, что она заполучит его, Стива, это совершенно точно – во всяком случае, это понимают все, кроме самого Стива – но, блин, она заслужила свое счастье! Заслужила, как никто другой. Чего доброго, она и сама свихнется от этого.

Они явились в Коммуну месяц назад, вроде бы потому, что Стив закончил свою книжку, и ему опять понадобилась Надья в роли агента, но Мишелю прекрасно известно, что нужно Стиву в Севеннах. Он ищет его, Мишеля, кореша, единственного кореша, по правде, и все пинки ногой в зад, сопровождающие такой статус. И он их получит, раз уж они ему так нужны. Мишель достаточно щедр, когда ему подставляют корму, и Надья не остается в долгу. Это почти превратилось в сменный спорт.

Но не только это, конечно. Этим они занимаются не часто. В Коммуне полно работы, и Стив – вовсе не лодырь. Когда он рубит дрова, лучше быть топором или клином, чем стоволом или поленом. Да он силач, этот канадец! То же самое, когда он берется перевозить на тачке мешки с цементом или таскать камни. Наис лучше себя чувствует на работах потоньше, как минимум, потоньше, потому что на хуторе не так много парней, которые выдерживают ее ритм. Жаль, что эти двое не хотят здесь остаться!

Жаль, что они завтра уедут.

Никто об этом еще не говорил, но Мишель прочел это во взгляде Наис, когда явился на своем тракторе сосед и включил радио на полную громкость. Очень приятно быть оторванным от мира, особенно, когда тот становится совершенно чокнутым, а сегодня после обеда там, по другую сторону Атлантики, мир получил дьявольский пинок безумия в виде двух рухнувших башен.

На этот раз Мишель не хочет дать под зад соседу за то, что он, несмотря на запрет, приволок к ним цивилизацию. Он хочет дать под зад цивилизации. И не только он один.

Они с Надьей, Стивом и Наис немножко отстранились от остальных и от этого блядского радио, которое каждые пять минут рассыпается смертельными сообщениями, и ни один из журналюг не понимает, о чем он мелет. У Надьи на глазах слезы, Стив мертвенно бледен, Наис отмеривает шаги, не говоря ни слова. Нужно признать, что говорить ообенно не о чем. Мишель хотел бы сказать что-то ироничное, но во рту его – только горечь. Он садится рядом со Стивом на ступеньку. Надья оперлась о перила рядом со Стивом. Он обхватил ее рукой за бедра. Тогда Наис останавливается и устраивается напротив Стива. Она садится перед ним на корточки, опирается локтями на его колени и смотрит ему в глаза, в глубину глаз.

– Я уже объяснила тебе про узлы власти, Стив?

Он молча кивает.

– Мой дед был одним из таких узлов. Есть и другие. Множество других. Но кое-кто из них активнее других. Кое-кто не останавливается ни перед чем, чтобы заполучить еще чуть-чуть денег или власти.

– О чем ты говоришь? – спрашивает Мишель.

– О кое-каких из двадцати тысяч семей, разделивших мир, половина из которых – американцы, – отвечает Надья.

Стивен резко поворачивается к ней.

– Я предпочитаю не понимать, Надья.

Наис изо всех сил сжимает его ногу, чтобы привлечь его внимание.

– Напротив, Стивен, необходимо понять. Почему и как этот ужас сделался возможным. Сколько лжи он таит в себе. Какие намерения прячет. Кто манипулирует кем. Кому выгодны преступления. Мы не сможем немедленно ответить на все эти вопросы. Некоторые из них навсегда останутся без ответа, во всяком случае без такого ответа, который можно произнести вслух.

– Я не составлю тебе в этом компанию, Наис.

– Нужно искать ответы, Стив, какими бы они ни оказались. Я отправляюсь делать это и... – она поднимает глаза к небу, потом переводит взгляд на Стивена, дважды глубоко вздыхает и говорит, – было бы лучше, если бы ты пошел со мной.

Стивен совершенно подавлен. Он поворачивается к Мишелю, но Мишель прячется за крепостной стеной мимических складок, придающих его взгляду суровость. Он видит тысячи людей, блуждающих посреди гектаров руин. Он видит живых призраков, как видит он их во всех городах мира, совсем новых призраков, только что влившихся в массу тех, одним из которых он стал уже так давно. Он видит свет, что осветит их всех, тот свет, что захлестнет мир их болью, и который будет использован на то, чтобы различить прозрачных, не заботясь вернуть им их отражения.

На мгновение Стивен встречается глазами с Наис, потом переводит взгляд на Надью. Та по-настоящему плачет, без судорог, без всхлипов. Она изливает все отвращение, сопрягающее прошлое с будущим, которое она выражает в трех словах:

– Они назначат виновных.

В эти три слова вложено так многое, что Стивен предпочитает опять опустить голову и встретиться взлядом с Наис, погрузиться в него и отдаться течению. Так ли важно знать, куда оно его вынесет? Да, сегодня это важно. Впервые это важно. Потому что она собирается не только объявить ему, куда она направляется, но потому что причины этого ухода важнее, чем он, чем она и чем все «мы», о которых она мечтает, несмотря на его сопротивление. Дело не в том, что она наконец-то предоставила ему выбор. Он у него был всегда. Просто в эту минуту он не может отказаться его сделать.

– В чем суть этих вопросов, на которые, как ты полагаешь, я могу помочь тебе ответить, Наис?

Зелень ее глаз становится ярче.

– Ты видел «JFK»?

– Фильм Стоуна[178]?

Она кивает.

– Да, видел, несколько раз.

– Ты помнишь чем кончается фильм? Последнюю фразу? Сразу перед титрами?

Он без колебаний отвечает:

– «Прошлое – всего лишь пролог.»

Она опять кивает.

– Именно так, Стивен. Четыре слова, чтобы заново обдумать фильм. Четыре слова, призванные запретить нам забывать, что, чтобы достичь своих целей, состоявших не столько в войне, сколько в миллиардных прибылях от нее, они убили президента Соединенных Штатов, а потом его брата, который должен был сменить его на посту. Четыре слова, которые ставят самый ужасный из вопросов. На что они окажутся способны в следующий раз?

---

[1] Ирландия (здесь и далее примечания переводчика).

[2] Корриганы – злобные карлики, персонажи кельтского фольклора.

[3] Жозеф (или Жозе) Бове (род. 1953), один из лидеров движения альтермондиалистов, выступающих, в частности, против «Макдональдсов» и других подобных заведений.

[4] Парижский футбольный клуб.

[5] Один из добропорядочных районов Лиона.

[6] Flic – французский полицейский (жарг.)

[7] В миру Анри Груэс (1912-2007), известный обширной благотворительной деятельностью.

[8] Боевой японский меч.

[9] Бамбуковый японский меч.

[10] Деревянный японский меч.

[11] Сеть отелей.

[12] «Canard enchaîné», французская сатирическая политическая газета, основанная в 1915 г., девиз которой «Ты получишь мои перья, но не мою шкуру».

[13] Эйдетическая память –  вид зрительной памяти, связанной со способностью четко и детально восстанавливать в памяти зрительные образы виденного.

[14] Борелли, Джованни-Альфонсо (1608-79), астроном, физик.

[15] Кейли, Джордж (1773-1857), учёный и изобретатель, многочисленные работы в области аэродинамики.

[16] Французский моряк, построивший в 1868 г. первый планер.

[17] Silmarils, французская альтернативная рок-группа.

[18] Журналисты «Вашингтон Пост», расследовавшие уотергейтский скандал.

[19] Сеть благотворительных магазинов подержанных товаров.

[20] Белое бургундское вино.

[21] Генеральное Управлениее Внешней Безопасности.

[22] Праздник Богоявления, 6 января.

[23] Немецкая фамилия Bäcker соответствует французской Boulanger; обе означают «пекарь».

[24] Закон от 6 января 1978 года о защите частной жизни граждан в применении к системам автоматической обработки данных.

[25] Ликер из альпийской полыни.

[26] В общих чертах (сревневек. лат.).

[27] Героиня одноименного фильма Люка Бессона (1990).

[28] White Anglo-Saxon Protestant, расистская организация, близкая к ку-клукс клану.

[29] Бельгийское пиво самопроизвольного брожения.

[30] Астрономический эффект, предсказанный Эйнштейном и выражающийся в том, что световые лучи искривляются вблизи массивных тел, в результате чего более «далекие» астрономические объекты изображаются на снимках с искажениями. Один из способов открывать новые звезды.

[31] Эхо-сигнал или отраженный сигнал возникает, когда сигнал отражается от какого-либо объекта.

[32] Белен (Belém), город в Бразилии, в устье реки Пара, административный центр штата Пара, морской порт.

[33] Расправа состоялась 8 апреля 1996 г., на дороге в Эльдорадо де Каражас, в штате Пара. Девятнадцать повстанцев, среди которых были лидеры MST (Movimento dos Trabalhadores Rurais Sem Terra – Движение безземельных сельскохозяйственных рабочих), были расстреляны военной полицией во время марша протеста.

[34] Capanga (браз.) – наемник, бандит.

[35] Фazendeiro (португ.) – плантатор, фермер; владелец фазенды (браз.).

[36] José Rainha (род. 1960), один из руководителей рабочей партии, участвовавший в создании в 1985 г. MST и ставший одним из его руководителей. Осужден в 1997 г. за убийство хозяина хозяина фермы и полицейского, происшедшее во время беспорядков в штате Эспириту Санту в 1989 г.

[37] Ceará, штат на северо-востоке Бразилии.

[38] Acampamento (португ.) – военный лагерь, бивак, застава.

[39] Jagunço (браз.) – наемник, бандит, деревенщина, провинциал.

[40] Термин из бухгалтерского учета, который означает: «вкладчик товарищества на вере (коммандитного товатищества)».

[41] La direction de la Surveillance du territoire – Дирекция наблюдения за территорией, подравзделение министерства внутренних дел Франции, занимающееся контршпионажем.

[42] Международная компания, работающая в областях высоких технологий.

[43] Международная система прослушивания и перехвата информации.

[44] Communications Security Establishment – Бюро безопасности связи.

[45] Government Communications Headquarters – Центр правительственной связи Великобритании.

[46] Defence Signals Directorate – Служба радиоперехвата Австралии.

[47] Government Communications Security Bureau – Правительственное бюро безопасности связи Новой Зеландии.

[48] В баварском курортном местечке Бад-Айблинг расположена одна из станций перехвата информации NSA, функционирующая в рамках сети «Эшелон».

[49] Jean-Marie Gourio (род. 1956), французский писатель-юморист, в частности, автор книги «Записки у стойки бара».

[50] Сорт вина.

[51] «Les Nouvelles messageries de la presse parisienne»  («Новые предприятия по доставке парижской прессы»), организация, занимающаяся распределением и доставкой практически всей прессы во Франции.

[52] «Le Monde diplomatique», французский ежемесячник.

[53] «Le groupe Hersant», газетное издательство претендующее на гегемонию во французской прессе.

[54] Спортивные клубы.

[55] Ignacio Ramonet (род. 1943), испанский журналист, редактор журнала «Мир дипломатии».

[56] В Морвенстоу, в английском графстве Корнуэльс, расположена одна из основных станций «Эшелона».

[57] Американская военная база и штаб-квартита NSA.

[58] Groupe Spécial Mobile или Global System for Mobiles – унифицированная европейская система протоколов для мобильных телефонов.

[59] Во французском городке Сангат на берегу Ламанша, вплоть до недавнего времени находился известный лагерь беженцев.

[60] Chippendale (англ., нариц.) – мужчина-стриптизер высокого класса, по названию популярного ансамбля «Chippendales».

[61]Stephen William Hawking (род. 1942), знаменитый физик, автор полулярнейших книг по космологии, тяжелый инвалид с юности.

[62] Проприоцептивный (психол.), связанный с возбуждением проприорецепторов (чувствительные нервные окончания – рецепторы – расположенные в мышечно-суставном аппарате: мышцах, связках и т.п.).

[63] Roland C. Wagner (род. 1960), писатель-фантаст.

[64] Uzès, город во Франции, неподалеку от Авиньона и Нима.

[65] Lirac, сорт провансальского вина, по названию одноименной коммуны.

[66] Сорт лангедокского вина, по названию коммуны Laudun-l'Ardoise.

[67] Tavel, сорт вина, по названию одноименной коммуны.

[68] Сорт вина из долины Роны, по названию коммуны Chusclan.

[69] Аэропорт им. Сент-Экзюпери в Лионе.

[70] Hugo Rafael Chávez Frías (род. 1954), президент Венесуэлы с 1999 г.

[71] Города в Колумбии.

[72] Борцы за охрану окружающей среды.

[73] Strumpf (нем.), чулок.

[74] Бессвязное повторение или придумывание слов.

[75] Flora Tristan (1803 - 1844), феминистка, писательница-социалистка, бабка Поля Гогена.

[76] Louise Michel (1830-1905), французская анархистка.

[77] FIS (Front Islamique du Salut), фронт исламского спасения, существенная сила в алжирской гражданской войне, в прошлом популярная политическая партия, основана в 1989 г., но вскоре объявлена вне закона. Из остатков FIS в значительной степени сформированы партизанские объединения MIA и GIA.

[78] MIA (Mouvement Islamique Armé), военизированная группировка, базирующаяся в горах.

[79] GIA (Groupe Islamique Armé), военизированная группировка, базирующаяся в городах.

[80] Старинный район Алжира.

[81] Комменсализм - сожительство животных разных видов, характеризующееся тем, что один из них (комменсал) постоянно или временно живёт за счёт другого, не причиняя ему вреда (БСЭ).

[82] Avoriaz, горнолыжный курорт во французских Альпах.

[83] Morzine, горнолыжный курорт во французских Альпах.

[84] Торговый и деловой комплекс в центре Западного Берлина.

[85] Магазин деликатесов (нем.)

[86] В городе Langley, (штате Вирджиния), игращем роль спального пригорода Вашингтона, расположена штаб-квартира ЦРУ.

[87] Способность эмоционально отзываться на переживания других людей.

[88] Marc Chagall (1887-1985), великий художник.

[89] Jean Philippe Arthur Dubuffet (1901-1985), французский художник и скульптор.

[90] René Brabazon Raymond, известный как James Hadley Chase, английский писатель (1906-1985).

[91] Kenny Clarke (1914-1985), джазовый музыкант.

[92] Heinrich Böll (1917-1985), великий немецкий писатель.

[93] Julien Beck (1925-1985), художник и актер.

[94] Orson Welles (1915-1985), американский актер, режиссер и сценарист.

[95] Jean-Émile Charon (1920-1998), французский физик и философ.

[96] Мощные химические средства, педназначенные для того, чтобы заводить заглохшие моторы, например, зимой.

[97] Дискреционная власть – право должностного лица или государственного органа действовать по своему усмотрению.

[98] Психотропное средство.

[99] Комплекс наук о жертве преступления.

[100] Jean-Jacques Goldman (род. 1951), французский певец и композитор.

[101] Софpoлoгия – метод лечения с помощью внушения.

[102] Концертный зал в Лионе.

[103] Сеть книжных магазинов.

[104] Специалист по поведению.

[105] Воспаление сухожилий.

[106] Yzeron, городок в 30 км к юго-западу от Лиона.

[107] Двойственность переживаний, когда один и тот же объект вызывает у человека одновременно два противоположных чувства.

[108] «Laguiole», известная марка хозяйственных и столовых ножей. Здесь: складной нож.

[109] Марка пастиса (крепкий анисовый напиток).

[110] Emile Cohl (1875-1938), французский режиссер, художник, считается изобретателем мультипликации.

[111] Область в Алжире, где живут племена кабилов, в провинциях Алжир и Констатнтина.

[112] Гора в провинции Константина.

[113] Jean Moulin (1899-1943), один из руководителей французского Сопротивления.

[114] Werner Karl Heisenberg (1901-1976), великий немецкий физик. Принцип неопределённости Гейзенберга утверждает, что физическая система не может находиться в состояниях, в которых координаты её центра инерции и импульс одновременно принимают вполне определённые, точные значения.

[115] Песня группы «Пинк Флойд».

[116] Solaize, средневековый городок в 15 км от Лиона.

[117] Trevor Rabin (род. 1954), композитор, актер.

[118] Главный хит альбома «90125» группы «Yes».

[119] Chris Squire (род. 1948), английский музыкант, член группы «Yes».

[120] Аlan White (род. 1949), барабанщик группы «Yes».

[121] Agnès Sorel  (около 1422-1450), любовница французского короля Карла VII.

[122] Sir Charles Spencer Chaplin (1889-1977),

[123] Geraldine Chaplin (род. 1944).

[124] Героиня романа Виктора Гюго (1802-1885) «Собор Парижской Богоматери» (1831).

[125] Герой одноименного приключенческого фильма 1952 г. (римейк 2003 г.).

[126] Mary Stuart (1542-1587), французская и шотландская королева.

[127] Вор-джентльмен, персонаж двадцати романов Мориса Леблана (1864-1941), а также многочисленных литературных и кино-вариаций.

[128] Агриппина Младшая (16-59 н.э.), сестра императора Калигулы, жена императора Клавдия, матъ императора Нерона.

[129] Герой легенд о короле Артуре, один из рыцарей Круглого Стола.

[130] Charlotte Corday d'Armont (1768-1793), нормандская дворянка, убившая Ж.П.Марата.

[131] Знаменитая немецкая песня времен II мировой войны.

[132] Calamity Jane (настоящее имя - Martha Jane Canary-Burke, 1852-1903), американская кавалерист-девица, носившая мужскую одежду.

[133] Francoise d'Aubigne, Marquise de Maintenon (1635-1719), вторая и последняя жена французского короля Людовика XIV.

[134] Vaulx-en-Velin, город (40 тыс. жителей) неподалеку от Лиона.

[135] Vaise, район Лиона.

[136] Cévennes, горы во Франции, часть Центрального Массива.

[137] Renaud Séchan (род. 1952), популярный французский певец.

[138] «Ricard» - фирма-производитель алкогольных напитков.

[139] Основной хит одноименного диска группы «Eagles».

[140] Японское парное оружие, большой и маленький меч.

[141] Самурайский меч длиной 95-120 см.

[142] Японский короткий нож.

[143] Отель Матиньон – официальная резиденция французского премьер-министра, расположена в 7-м округе Парижа.

[144] Резиденция французского президента, расположена в 8-м округе Парижа.

[145] Патафизика – «наука воображаемых решений», выдуманная писателем декадентом Альфредом Жарри.

[146] François Rabelais (около 1494-1553), французский врач и писатель эпохи Ренессанса.

[147] Douglas Noel Adams (1952-2001), английский писатель-фантаст.

[148] Абд-Аллах аль-Джахшияри по преданию составил огромную энциклопедию народных сказок, которая воспринимается как прототип «Тысячи и одной ночи».

[149] Institut de gestion sociale, высшее учебное заведение социологического профиля с филиалами в Париже, Лионе и Тулузе.

[150] Здесь: рванье (англ.)

[151] Службa общей информации (Direction Centrale des Renseignements Généraux) -- система политического сыска во Франции.

[152] Croix-Rousse, «рыжий крест», квартал Лиона.

[153] Город на северо-западе Алжира.

[154] Город на северо-востоке Марокко.

[155] Жак Мерин (Jacques Mesrine, 1936-1979), «человек с тысячей лиц», французский преступник, совершивший около тридцати убийств, объявлен в начале 70-х «врагом общества номер 1».

[156] Выдача преступника иностранному государству.

[157] Henry (Heinz) Alfred Kissinger (род. 1923), известнейший американский дипломат и политик, госсекретарь при администрациях Никсона и Форда.

[158] В тексте неточность. Чилийский генерал Рене Шнейдер (René Schneider) смертельно ранен ЦРУ во время попытки похищения 22 сентября 1970 г.

[159] Presqu-île, район Лиона.

[160] Лориоль, Прива, Обена – города в регионе Рон-Альп.

[161] Город в регионе Лангедок-Руссийон.

[162] Рыбное блюдо.

[163] Salin-de-Giraud, деревня в сорока километрах от Арля, центр соледобычи.

[164] Richard Gotener (род. 1948), французский поэт и композитор.

[165] Большой Брат (англ.)

[166] Зал для занятий востоными единоборствами.

[167] Daddy (англ.), папа.

[168] Gers, департамент в регионе Миди-Пирене, на юго-западе Франции.

[169] Sauternes, дорогое белое сладкое бордосское вино, употребляющееся с фуа-гра.

[170] Фраза, произнесенная епископом Св. Реми при крещении короля Хлодвига (496 г.): «Люби то, что ты сжег, сожги то, что ты любил».

[171] Психологический термин, введенный З. Фрейдом. Психоаналитическое лечение посредством проекции бессознательного пациента на личность психоаналитика.

[172] Инфекционная болезнь любого происхождения, рзавившаяся у пациента во время его пребывания в больнице.

[173] Антропогенный – вызванный деятельностью человека.

[174] Сунь Цзы, настоящее имя – Сунь Ву (544–496 до н.э.), китайский военачальник, автор книги «Искусство войны», которая считается самым древним из дошедших до нашего времени трудов по стратегии.

[175] Вашингтонская штаб-квартира ФБР.

[176] Quantico, база десантных войск в Вирджинии.

[177] «Cristal», марка шампанского фирмы «Louis Roederer», отличающаяся прозрачным, светлым цветом бутылки. Впервые произведено в 1876 г. для русского царя Александра II, ибо, согласно легенде, царь опасался, что в обычных, темных винных бутылках может быть спрятано оружие.

[178] Oliver Stone (род. 1946), американский режиссер. Фильм «JFK» рассказывает об убийстве президента США Джона Фицджеральда Кеннеди в Далласе в 1963 г.