Элина Войцеховская

О Классике 1

Обломовщина, русский дзен-фрейдизм

И.А. Гончаров, Обломов

Сюжет известен даже тем, кто никогда не открывал книгу: Илья Муромец-Обломов лежнем лежит на лежанке и не желает с нее вставать. И автор, и персонаж очень логично объясняют такие действия, а, вернее, бездействия: по здравому размышлению, большинство занятий мира сего не стоят вставания с дивана. Все суета.

Стиль и авторское мастерство имеет смысл обсуждать не в большей степени, чем сюжет. Не потому что они плохи. Напротив, классика есть классика, безупречная округлость – первейшее свойство ее. Именно поэтому серию заметок о русской (и не только) классике начинаем с самого, быть может, округлого из ее произведений.

Круг зрения, казалось бы, сужается: на торных путях Добролюбова и К° искать сокровищ не приходится. Меж тем, даже тех, кто не ищет ровным счетом ничего, ждут сюрпризы. То из «необъятной бакенбарды» Захара, слуги Обломова, того и гляди «вылетят две-три птицы». А то «все дались диву, что галерея обрушилась, а накануне дивились, как это она так долго держится.» Действие же начинается 1 мая, не где-нибудь, а на Гороховой улице, и именно в этот день положено почему-то ехать на гуляния. Но не тут-то было!

Даже обстоятельства посерьезнее (народных) гуляний не способны поднять Обломова с дивана. Здесь, исподволь, приходим к неожиданному выводу: застой – фикция, жизнь бурлит всегда. 50-е годы (любого) века – время, казалось бы, гиблое, скучное, донельзя реакционное. Ан нет, иначе не удалось бы выстроить контраст. Статичность Обломова требует пестрого, динамичного фона.

У самого Обломова другое мнение на счет того, что такое жизнь. Если все время двигаться, то «когда же жить?» - четко формулирует Обломов. Статика есть всеобщность, движение – выбор, частность. XIX век – век специализации, и с его точки зрения философия Обломова, безусловно, не выдерживает критики: суета суетой, но как же быть с общественным благом?

Происходящее с Обломовым в самом романе названо простым словом «обломовщина». Хороший термин – тот, который способен объяснить стоящее за ним явление. К примеру, явился Фрейд со шлейфом дефиниций, и сразу многое встало на свои места. Термин «обломовщина», к сожалению, лишь фиксирует явление, не уточняя его и, тем более, не являя динамики. Попробуем расширить понятия.

Дзен. Узаконенное безделье. Просветленное ничегонеделание, а не барское праздное мельтешение. Психологические, они же в данном случае социальные истоки обломовщины вполне называются в романе: помещичий сын с многовековой, заложенной в крови привычкой к размеренному безделью оказывается в бурлящей столице. Таким образом, происходит сбой в программе.

В романе слово «программа» вполне звучит. И раз уж так, неплохо бы взглянуть на входные данные этой программы. Недели две требовалось родителям героя, чтобы написать письмо о рецепте кваса, что ли. А, может, и не понадобилось, ибо так и не послано было письмо. Вот она, инстинктивная, спасительная русская медитативность, над которой автор иронизирует, разражаясь, меж тем, совершенно особой утопией – не город солнца, а деревня солнца из обломовского сна.

Утопический сон Обломова даст крепкую фору всем Верам и Верочкам вместе взятым, как с большой, так и с маленькой буквы. Суть его: дело не в том, чтобы жизнь была прекрасной, а в том, чтобы она такой казалась. Мысль, конечно, стара как мир. Но в обломовском сне присутствует и наркотический элемент. Детское восприятие жизни наркотично. Скажете, что дети страдают, бывают несчастными? В романе содержится рецепт и на этот счет: ребенка нужно постояно поддерживать в счастливом расположении духа. Для этого есть няньки, мамки, конфеты и мультики.

Здесь не грех и цитату привести. «Все хохочут долго, дружно, несказанно, как олимпийские боги.» Курсив не мой. Я бы поставила курсив в другом месте. Да, разумеется, «олимпийские боги». Боги не читают книг, не пишут писем. Совершенство предполагает известное бездействие. Фраза «труд создал человека» наполняется неожиданным смыслом. Получается, что через труд идет не только путь от обезьяны к человеку, но и от бога к человеку.

Старшие Обломовы, как и все помещики (да и не только помещики, крепостные были еще невозмутимее), позволяли себе задумываться только об одном: как бы ненароком о чем-нибудь не задуматься. Мысли, ибо, умножают скорбь и несут погибель. Проблема Обломова-сына, виртуального помещика, в том, что он имел несчастие задуматься.

Можно ли было задуматься и не погибнуть? Оказывается, да. Выбор, как мы убедились, невозможен, ибо суета. Но можно заниматься всем одновременно – таков Штольц, приятель Обломова. Увы, «всё» Штольца не перевешивает «ничего» Обломова. Штольц не способен объяснить, почему именно нужно встать с дивана, как не способен объяснить Обломов, почему вставать не нужно.

Если трактовать Обломова как незавершенного, нереализовавшегося человека, замечаем, что современная эпоха реабилитировала этот тип. Единственная проблема нынешних Обломовых – у них далеко не всегда бывают слуги, пусть даже ленивые. Нынешнему Обломову, в основном, приходится работать. После работы его утешат и диван, и телевизор, и чипсы, и удобный спортивный костюм.

Если же понимать «обломовщину» как предрасположенность, у современных Обломовых в распоряжении весь арсенал медитативных практик, вся тяжелая артиллерия буддообразного ширпотреба и CD-кимвалы усыпляющих мелодий.

И сериалы, и «эзотерические» лавки стали общим местом. Куда подался бы Обломов? Неизвестно. Но у него был бы выбор.

Задумываясь над сценарием компьютерной игры: «Сбрось Обломова с дивана», немедленно приходим к выводу: спокойно лежать на диване можно только в периоды относительного благополучия. Войны, стихийные бедствия, революционные матросы или, положим, клопы столкнут с дивана скорее, чем сердобольные друзья или крутые геймеры.

Другую команду программистов (или ту же самую, не все же сериалами баловаться) усадим за контр-игру: «Фрейд: уложи Штольца на кушетку». (Именно Штольца. Программа «Переложи Обломова на модную венскую мебель», вне сомнения, быстро зациклится.) Здесь опять имеем дело с наркотиком: Фрейд менял не жизнь пациента, а его отношение к ней. По счастию, устарел и он. В эти дни отмечается 150-летие со дня рождения Фрейда. Это значит, что он ровесник романа. Читал ли? – неизвестно. Если бы и читал, то все равно бы не поверил. Диван?! Односпальный?! Конкурент единственно-правильного прокрустова ложа?! А как же либидо?!

Современный же читатель доверчив, хотя бы потому, что на его памяти много чего сменилось. Лишь диван вечен и теперь уж окончательно канонизирован.