Нас двое: я и мой спутник. У нас – два авиабилета до Мехико и научное приглашение, одно на двоих. Это значит, что бродить придется не только по проторенным туристами дорожкам.
Все будет не таким, как представляется априори. К примеру, мне не приходило в голову, что пирамиды – красного цвета. Мы начинаем с общих мест. Можно ли поступить по-другому, сталкиваясь с чем-то новым?
Индейцы, в традиционных нарядах, медленно бродят меж пирамид, с опаской приглядываются. Свое? Чужое?
Мы у подножия. Хорхе, гид, хлопает в ладоши, и пирамида отзывается голосом диковинной птицы кетцаль. За изображением придется отправиться в Гватемалу. Или хотя бы взглянуть на гватемальский флаг. Теперь уже мы хлопаем в ладоши – и опять поет послушная птица. Каждое великое творение заключает в себе множество секретов, не гнушаясь и совсем крохотными секретиками.
«Взгляните, - говорит Хорхе, - слева – оригинальное покрытие, справа – бетон. Первому – 2000 лет, второму – 20. Первое абсолютно цело, второе уже потрескалось.» Секрет первого утерян, иначе не было бы второго. Тольтекский асфальт – это еще доацтекская эпоха – бел и очень гладок.
Сморщенный старик поднимает с земли подвявший зеленый лист, напоминающий лопух, проводит черенком по бумаге. Остается ярко-желтая полоса. Потом показывает большой лист кактуса, усыпанный белыми точками размером с половинку вишневой косточки. Палочкой сковыривает один бугорок и растирает по бумаге. Получается багровое пятно. Это кошениль – насекомые, из которых добывают кармин – лучшую красную краску. Индейцы красили ею строения и одежду, а теперь она, среди прочего, идет на напиток «Кампари».
«Да, правда? Из этих вот инсектов производят «Кампари»? – меняется в лице Нэнси. – Я никогда не стану больше его пить!»
Тому, кто взберется на вершину пирамиды Солнца, будет 3 года счастья. Мы лезем, Нэнси – нет. Это молодая канадка, белесая, рыхловатая – типичнейшая туристка. Но сейчас мертвый сезон. Нэнси одна, а не с толпой соотечественников. Не зная ни слова по-испански, Нэнси ухитряется лихо торговаться в сувернирных лавках и ничего не покупать.
Куда ни посмотришь сверху – долины и холмы. Нет, не так – возвышенности и спящие вулканы. Там добывают обсидиан, застывшую лаву, а мы забрели в мастерскую, где его обрабатывают. «Обсидиан бывает черным, коричневым и серебристым, - рассказывает Мигель, сын хозяина, - но самый ценный – золотой.» Неотшлифованные же камни неприметно серого цвета.
Взгляд падает на вольер, в котором лежат два зверя, похожих не то на свиней, не то на гиен. Спрашиваю. Подтверждают. Так и есть, они. Почему-то пирамиды к этому располагают. В Египте – голые кошки, в Мексике – голые собаки. Только две породы собак и было в доколониальной Мексике: игрушечные чиуауа и голые ксолоитцкуинтли или просто квинтли, что значит «собака». «Добрые?» - спрашиваю у Мигеля. «Куда там! Это миф, придуманный теми, кто делает бизнес на этих псах. Там и порода подпорчена. Или улучшена. А эти – первозданные. Злобные. Вцепится – не оторвешь. Приходится держать их за решеткой.»
Мигель подводит нас к кусту агавы, ловко отламывает лист-щупальце, обдирает с него прозрачную кожицу. «Это бумага.» Действительно, бумага. На ней можно писать хоть чернилами, хоть карандашом. Теперь я вспоминаю об ацтекских книгах – раритетах, коими могут похвастаться только лучшие библиотеки мира. Размер страниц этих книг – метр на десять сантиметров. Почему такие узкие? Да потому, что листья агавы редко бывают шире.
Мигель, тем временем, надламывает острый кончик листа и с силой дергает его. Отломанным кусочек связан с остатком листа тугими нитями. Мигель вытягивает их до конца. «Это иголка, - говорит он, показывая отломанное острие, - а это нитки, уже «вставленные» в нее». Пробуем на разрыв. Очень прочно. Из этих нитей ткут сарапе – грубые мексиканские пончо.
На холме – три церкви. Самая старая часовня невелика. Базилика XVII в. накренилась не хуже Пизанской башни. Главным храмом Латинской Америки считается конусообразное нечто, выстроенное в 70-х годах. В нем, почему-то за алтарем, и висит бывшее сарапе св. Хуана Диего, превращенное в икону. Чудеса, сотворенные ею, не поддаются исчислению.
Возле нее не ходят – проезжают мимо по движущейся дорожке. Неблагочестиво. На коленях не подползешь, а местные верующие предпочитают в церкви именно этот способ передвижения. Крестятся истово. Обеими ребрами ладони, выворачивая руку сложным образом и совершая движения, похожие и на игру, и на колдовство.
На холме – толпы аккуратных школьников в английского фасона школьной форме, пугливых семейств из провинции с пышными белыми букетами в руках, состоятельных столичных жителей, в тройках, в жару. Туристов нет. И слава Деве. Сбегаем вниз с холма. У подножия видим, как с трудом выбирается из машины хромая сеньора, вытаскивает за собой костыли. У нее большой день. Сегодня ей суждено исцелиться, если Дева будет милостива. Но прежде необходимо совершить мучительное восхождение.
Когда говорят: «город на море», «город на реке», то вряд ли понимают это в буквальном смысле. Меж тем, Мехико, он же Теночтитлан, был действительно построен на воде. Верховный бог Уицилопочли повелел Ацлану, вождю ацтеков, возвести город посреди озера. Откуда взяться озеру на высоте более двух километров? Да, конечно. Самый большой город мира – 25 миллионов жителей – стоит поверх озера, поверх кратера вулкана. Многослойность настигает здесь сразу.
Можно ли затеряться в этих 25 миллионах? Первые этнологические наблюдения не обнадежили. Чтобы не выделяться в толпе, неплохо иметь в жилах немалый процент индейской крови. Гринго он и есть гринго, немексиканец.
Здесь опасно, спрашиваем? «Да что вы, - машут рукой, - если не ходить в бедные районы...» Действительно, народ вполне миролюбив. В какой еще стране главная улица столицы называется Проспект Реформы?
Старая схема в одном из музеев называет 18 разных типов метисации: Español con India = Mestizo, Mestizo con Española = Costizo и так 18 раз. Всех мексиканцев, с которыми пришлось говорить, напрягают вопросы о индейских корнях. Они хотели бы, чтобы этого не было. Они чувствуют себя больше испанцами, чем индейцами.
Пусть так, личное дело. Народ дружелюбен. Особенно, узнав, что мы не американцы. Но как же с коммуникацией? Я прошла десять уроков испанского по самоучителю, выяснила, что загадочное Usted (уважительное обращение) есть всего лишь сокращение от Vuestra Merced (ваша милость) и кое-как разбираюсь в числительных.
Частенько с нас требуют больше денег, чем с местных. Потому, что мы гринго. Мы не ропщем. Самоучитель делает свое дело – с каждым днем цены «падают». Чем лучше говоришь по-испански, тем сговорчивее торговцы и таксисты.
Надо учиться называть Монтесуму Моктесумой. Надо отвыкать видеть в Кортесе злодея. Ни разу не пришлось услышать о нем ничего плохого.
Народ покладист, колониальная держава лет 200 с лишком жила мирно. Но тут Наполеон захватил Испанию, и под шумок явился падре Идальго. Забыв слова св. Павла о том, что всякая власть от Бога, священник призвал народ к восстанию. Мятеж быстро подавили, зачинщика казнили, но на смену пришел падре Морелос или бессмертный Морелос, как его обычно называют. Падре убили, мятеж опять быстро подавили.
Страна должна иметь своих героев. На эту роль революционные попы подходили как нельзя лучше. У обоих довольно характерная внешность. Даже на скверных изображениях легко узнается и падре Идальго в черном сюртуке фасона лапсердак, и падре Морелос в белом платке, по-разбойничьи повязанном на голове. Изображения эти повсюду – от фресок Орозко в Гвадалахаре, на коих падре Идальго то ли разгоняет большим факелом фашистов и коммунистов, то ли, напротив, освещает им путь (лет за 7 до рождения Карла Маркса, заметим), и до огромного идола бессмертного Морелоса, водруженного на вершине крошечного островка Ханинтцио. Идол полый, изнутри расписан фресками. Можно подняться вверх. Нет, извините.
В конце концов, креольские аристократы подняли антиколониальное восстание, на этот раз успешное. Один из его итогов состоял в том, что Мексика, ослабев, позволила северному соседу оттяпать половину своей территории.
После десятков почти безымянных узурпаторов к власти пришел президент Бенито Хуарес – чистокровный индеец-запотек. Новый правитель отказался выплачивать внешние долги. Этим и объясняется испано-франко-английская военная интервенция и восхождение на престол Максимиллиана Габсбурга, младшего брата императора Франца Иосифа. Несчастная судьба Максимиллиана, увы, типична для отпрыска великой, но вырождающейся династии. В июне 1864 году он был коронован, а ровно через три года был расстрелян. На фотографии злосчастный император напоминает Николая II. Возможно, все убиенные монархи чем-то схожи между собой.
Соединенные Штаты поддержали Бенито Хуареса, и он опять оказался у власти. Править ему пришлось пять лет. В Мексике не нашлось материала, достойного увековечить память усопшего. Был выписан из-за океана каррарский мрамор. Сейчас, спустя 130 лет, мрамор привезен опять, ибо мемориал обветшал и требует ремонта.
Мы в Морелии. Исключительно красивый колониальный город и вполне благозвучное название, если не знать, что некогда город был Вальядолидом и переименован в честь бессмертного Морелоса, родившегося в нем.
Мы живем сеньорами в огромном доме с двумя патио (вот они, нетуристские утехи!) и даже научились выбрасывать мусор. Нужно уловить в прохладно-ярких глубинах дома звук колокольчика, выйти со своим мешочком на улицу и расслабленно ждать. Спешить нам, мексиканцам, некуда: через 5, 10, 20 минут неторопливо приползет мусоровозка, следует отдать ношу и с ней копеечку. На городских улицах, к слову, очень чисто. Но чтобы выбросить мусор, вначале необходимо его произвесть.
Рассказываем мексиканцам анекдот про нового русского, покупавшего хлеб в аптеке. «Да, - усмехаются, - у нас так. Видимо, в прошлой жизни этот русский был мексиканцем.»
Магазины в Мексике бывают двух видов: zapaterias (обувные) и farmacias (аптеки). Столько обувных и столько аптек мне не случалось видеть пока нигде. В аптеках, помимо того, что положено, продаются хлеб, молоко, колбаса и консервы, часто – сигареты и пиво.
Где-то на дальних пустырях, по слухам, красуются миражи-супермаркеты, но мы их не ищем. Почему бы месячишко не потешиться антиглобализмом? Мы будем жить, как живут аборигены: хлеб и десять видов жгучей сальсы покупать в аптеках, все остальное – на базаре.
На базар попали в первый же день, заблудившись. Утешились пестротой, относительным незловонием и купили длинный арбуз. Все приспособлено под такую форму арбузов – особые весы с длинной чашей, особые овальные блюда - глиняные и деревянные. Что только ни покупалось потом!
Лук белый и красный; маленькие изумрудные лимончики, называемые здесь просто лимонами, а во все прочем мире – lime; густо-фиолетовые авокадо; розовые бататы; очень много помидоров – таких, как надо, огненных, пахнущих солнцем, а не тепличной бумагой; очень-очень много манго, желтых, красных и синеватых. Манго – дешевле всего, за доллар отвешивают три кило. Однажды мы купили листья кактуса и жарили их на медленном огне. Они нежны и кисловаты. Другой раз вернулись с пальмовыми плодами, по виду достоверно воспроизводящими желтую черешню и тяжеловато-хмельными на вкус. Из этих ягод гонят пальмовый ром – напиток, цветом и густотой напоминающий оливковое масло. Пить это невозможно, посмотреть на это стоит, пробовать – как получится.
Можно ли проникнуть внутрь мексиканской пирамиды? Не в пример египетским, мексиканские пирамиды сплошные, в них нет никаких тайных внутренних камер. Все религиозные действа разыгрывались на вершинах. Но есть пирамида, в которую все-таки можно забраться, и нам это удалось.
Мы долго едем на автобусе в город Чолулу. Мексиканские дороги – особая заунывная песня. Чего стоят одни только vibradores (пардон, вибраторы, но из песни слова не выкинешь) – высоченные замедлители, переползая через которые, охают и водители и их авто. Потом долго трясемся в городском автобусе. Городские автобусы – это смех сквозь слезы. Удивляет надпись «Фольксваген» на них. Значит, им не больше 50 лет! Наконец, мы у забора с надписью «Zona archeologica». Открыто до 6 вечера, на часах – полшестого. «Как жаль!» – говорим мы и собираемся уходить, ибо привыкли, что за полчаса до закрытия уже никуда не прорвешься.
«Отчего же? - хватаются за нас двое сеньоров: один в будке, другой – так. Экскурсию не желаете? Все равно там нельзя без сопровождающего. Лабиринт, 8 километров длиной, клаустрофобия.» Ладно, давайте. Так мы оказываемся под пирамидой. Это возможно потому, что она, на самом деле, состоит из нескольких пирамид. Между ними – проходы, а вдобавок археологи нарыли эти самые 8 км ходов. Оригинальные стены, с их росписями, разъел мох, ведется реставрация. «ОК, - говорит наш чичероне, - экскурсия закончена, вам туда, к алтарям», - получает свои 5 долларов и удаляется.
Мы идем вдоль алтарей, со всеми их красотами, и замечаем, что сеньор в будке, через которую мы вошли, повесил замок, сел на велосипед и уехал, а кругом – забор, высотой метра два с половиной. Если клаустрофобия суждена, от нее не отделаться, печально убеждаюсь я и пытаюсь сообразить, удастся ли справиться с забором швейцарским ножом. Замечаю какие-то бочки, немножко успокаиваюсь: можно влезть на бочку и... На вершине пирамиды – барочная церковь, кругом гуляют люди, но... по ту сторону забора. Не обратиться ли, пока не поздно: эй, амигос, несите лестницу?
Пока с достоинством идем дальше. В конце забора – будка (пустая) и ворота (закрытые). Ну что же, поломились-поломились и нашли рычажок, за который нужно дернуть. Ночевка под пирамидой нам не суждена.
Мы на берегу Тихого океана. В отеле нет стекол, они не нужны. Рамы затянуты москитными сетками.
Лежим под зонтиком из пальмовых листьев и, отложив в сторону каждый свою тетрадь, едим тост с каракатицей, один на двоих. Второй был бы лишним – это не какой-то тривиальный бутерброд, а большая тарелка, полная разнообразной еды. Тем временем, официант рассказывает о самом простом и свежем рецепте сальсы. Два помидора, одна луковица, чили-перец по вкусу, немножко зелени кориандра (необязательно). Все порезать мелкими кубиками, посолить и заправить лимонным соком. Употребить в течение дня. Если соус протушить с ложкой растительного масла, он прекрасно сохранится в холодильнике в течение трех-четырех дней. Подавать ко всему. То есть, абсолютно ко всему. Кроме, разве что, конфет и мороженого. Даже сладкие фрукты, вроде арбуза или манго, уважающий себя мексиканец «сдобрит» несколькими видами сальсы и поверх сыпанет жгучего перца.
На пути в Гвадалахару видим плантации магэй – голубой агавы. Подходим ближе. В середине растения «выкопана» ямка, и каждое утро из нее можно вычерпать не меньше литра прозрачной сладковатой жидкости – сока агавы. В засушливых областях его пьют вместо воды. После того, как растению нанесена рана, оно живет еще полгода и умирает. Если соку агавы дать слегка забродить, получится пульке. Фраза «рюмка пульке», употребленная ради красного словца, - верный знак того, что рассказчик никогда не был в Мексике. Из мелкой посуды пульке пьют разве что на дегустациях. Это слабоалкогольный напиток, по крепости не превосходящий пиво, по вкусу напоминающий квас или березовый сок, по виду смахивающий на разведенное водой молоко.
Плохое слово об испанцах-колонизаторах за всю поездку я услыхала лишь однажды. Контекст был алкогольным. Употребление пульке было прерогативой жрецов во время религиозных церемоний. Испанцы позволили пить его всем. Итог понятен.
Для испанцев же пульке оказался недостаточно крепким, и они изобрели текилу – результат двойной перегонки сока агавы. На правильной текиле, учат нас, значится «100% agava». Расхожее мнение о том, что в текиле должен плавать червяк, неверно. Червяки, живущие в кустах агавы, находят последнее успокоение в напитке мецкаль, а не в текиле.
Оба они – напитки состоятельных людей. Бедные пьют чаранду – крепкий алкоголь из сахарного тростника, за два доллара литр.
Курицу в шоколаде мы едим там, где и положено, – в Пуэбле. Название блюда - «mole poblano» - то и значит: пуэбльский соус. Рецепт восходит к индейским традициям, но окончательно оформился в женской обители Св. Розы. Заглядываем. Вместо монастыря – дом культуры. В клуатре – сцена. В туалете и вокруг – доморощенная парикмахерская: толпа девочек-подростков интенсивно прихорашивается, готовится к выступлению. Какая-та самодеятельность. Девы есть, да не те.
«Дождь у нас, в Мексике, идет с пяти до шести вечера», - флегматично говорит Херардо, профессор, и очаровательно улыбается. Я давно догадывалась, что старую Европу надо искать в Новом Свете, но чтобы до такой степени?! Мы прогуливаемся по идеально постриженному газону. Совершеннейшая Англия, если бы не легкий намек на индейскую прабабушку в чертах хозяина, да не ярко-синий цвет стен.
Яркость охватывает сразу, чуть ли не заставляет зажмуриться. Но к интенсивности быстро привыкаешь. Яркие краски и острая еда держат в форме. Не нужно бояться ни того, ни другого.
Мы побывали еще в нескольких частных домах. Они приятны. В каких-то больше чувствуется национальный – в прямом смысле слова – колорит. Другие выглядят нейтральнее и скучнее. Дом, в котором живем мы сами, мне нравится гораздо больше. Это настоящий мексиканский колониальный дом. На фасаде – резные ангелы. В патио – резной лев.
Санчо, молодой мексиканец, играет на гитаре. Ему нравится, что она испанская. Санчо не знает нот. Но зарабатывал музыкой – игрой и пением в автобусах – себе на учебу. Сейчас он пишет диссертацию, через год предполагает защитить. Да не минует его удача. Его и его родителей, которые выращивают кукурузу в окрестностях Веракруса, но не противились тому, чтобы один из сыновей свернул с проторенного ручным плугом пути. Фамилия Санчо – Фернандес. Вообще говоря, у каждого уважающего себя испанца или латиноамериканца – две фамилия, одна – от отца, вторая – от матери. Так вот, фамилия Санчо – Фернандес Фернандес. Фамилия его отца – Фернандес Фернандес, фамилия матери, как не трудно догадаться, тоже Фернандес Фернандес.
Музыка в крови у этого народа. Санчо не настраивает гитару, он к ней присматривается, прислушивается, прощупывает лады и играет на ней такой, какая она есть. Он вообще-то привык к пятиструнной. Потом прилаживает каподастр у самой деки и играет на совсем коротеньких струнах – так, говорит он, на крошечных своих гитарах, играли серенады мексиканские кабальерос под витыми решетками колониальных балкончиков.
Мы возвращаемся с атлантического побережья. Санчо показывает сквозь окно машины на молодой сосновый лесок и спрашивает... не виноградник ли это. Я совсем забыла упомянуть, что мы находимся уже по эту сторону Атлантики, а Санчо – наш мексиканский гость.
Это значит, что связь установлена. Мне не придется расспрашивать нового знакомца, красива ли страна Мексика. Я сама могу рассказать о ловле форели (золотая, серебряная) у истоков реки Купатитцио, о тринадцати вечных ступенях, о раннеколониальных распятиях из кукурузного теста. Я уже умею выпевать одним протяжным слогом – Теотиоуакан, не путаясь в изобилии гласных.
Мы делаем крюк и терпеливо показываем настоящий виноградник. Нам еще есть, чему учиться. Всем нам.