Лонжюмо: от Адама до наших дней

Элина Войцеховская

«Вишь ты, – сказал один другому, – вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?» – «Доедет», – отвечал другой. «А в Казань-то, я думаю, не доедет?» – «В Казань не доедет», – отвечал другой.

Н.В. Гоголь

Лонжюмо ты мое, лонжюмо!

Тимур Кибиров

Пятнадцать-двадцать километров от Парижа. Пятнадцать-двадцать лет после советской власти. Поэзия, даже скверная и продажная, долговечнее научного коммунизма. Когда на обочине орлеанской дороги мелькает указатель на Лонжюмо, в памяти всплывает не липкий ужас семинаров по истории кпсс, а поэма молодого А. Вознесенского. Ныне автор то ли стыдится давнего опуса, то ли не очень. Надо бы стыдиться, да стыд не дает. Но и забыть невозможно – даже если взорвать все, какие есть, библиотеки и компьютеры, от геростратовых центонов все равно никуда не деться.

Придраться, и правда, есть к чему, материал так и просится в пародии: городки (во всех смыслах), демократические папироски, множественные берии, кое-как утрамбованные в шаткие лесенки на манер гриппозного Маяковского. Но при желании и здесь можно наловить что-то вроде пророчеств.

Есть много вопросов.

Давай с тобой, Время, покурим.

Тогда, в 1963 году, не только в Далласе, но и в Москве вопросов хватало. Вскоре после достопамятного окрика Хрущева, тридцатилетний Андрей Вознесенский был послан в командировку по ленинским местам. Не в Шушенское, не в Симбирск. В Париж и его ближайшие окрестности. Результатом вояжа и явился тот самый разворот газеты «Правда».

В Лонжюмо сейчас лесопильня.

В школе Ленина? В Лонжюмо?

Нас распилами ослепили

бревна, бурые, как эскимо.

Эскимо – какая богатая рифма! Отбросим в сторону все стандартные упаковки ассоциаций: условно шоколадный цвет, старомодная цилиндрическая форма, палочка. Циничный смысл советской эпохи состоял в циничном же отношении к ее сомнительным вольностям и дарам. Лонжюмо так Лонжюмо, будем делать из него эскимо.

Времена в кои-то веки переменились к лучшему. Как ни странно, идеология – это первое, что рассыпается в прах, дешевая поспешная штукатурка. А под ней – обычные кирпичи и камни. Да, здесь жил диктатор. Ну что же, у него был не такой плохой вкус.

Женева, Краков, Лондон... – список длинен. У больших, пестрых, космополитических городов – иммунитет против ровного красного тона. Из общего ряда выпадает разве что Цюрих. Потому что Солженицын, потому что пломбированный вагон. Лонжюмо в этом смысле – явление уникальное. Размер городка именно таков, чтобы партшкола явилась заметным событием в его истории.

Слово «Лонжюмо» (Longjumeau) значит «длинный близнец». Действительно, у Парижа немало похожих пригородов (церковь, замок, мэрия, театрик) и, действительно, городок вытянут вдоль одной длинной улицы – некогда Большая улица (Grande rue), ныне улица президента Миттерана. На ней-то, в доме с номером 91, и жили Владимир Ильич, Надежда Константиновна и мама Надежды Константиновны (за углом обитала Инесса Арманд, но о ней позже). Узнать дом легко – музея-квартиры в нем, правда, нет, зато имеется заведение с обстоятельным названием «Restaurant d'Аnatolie Lenin Kebab». На той же улице, в другом конце ее, в сарае, располагалась и пресловутая партшкола, где летом 1911 года обучались тринадцать апостолов-учеников. Если верить Марку Алданову, были среди них и Иуды. Всего (целых?) трое.

История, даже подмененная географией, субъективна. Акценты, стиль, подбор фактов – способы вывернуть наизнанку смысл событий хорошо известны. Есть и еще один, более тонкий прием – выбор точки отсчета. Екатерина Медичи, устраивающая Варфоломеевскую резню, и Екатерина Медичи, симпатизирующая гугенотам и подписывающая один за другим мирные договоры, выглядят двумя разными Екатеринами. Так и есть: вторая была раньше, чем первая. В короткой заметке не до случайных имен. Второй мирный договор между католиками и протестантами Екатерина Медичи и принц Конде подписали в 1568 году именно в Лонжюмо. Почему там? Из соображеий удобства.

* * *

Уже в XVI в. между королевскими городами Парижем и Орлеаном имелось регулярное почтовое сообщение, с 30 – 40 пересадочными станциями, и в Лонжюмо была первая из таких станций. Поэтому, даже без содействия новой русской истории, у Лонжюмо – особый статус, несмотря на близнецовую семантику топонима. Которая, к слову, обманчива. «Лонжюмо» – трансформация названия «Noniumeau», в свою очередь происходящего от «Noviomellum». Это «монастырское» название – знак того, что город основан в раннехристианскую эпоху. Коммунизму тоже пришелся бы к лицу целибат. Не провозглашен он по недомыслию, да еще, пожалуй, по целомудрию.

С XII века городом владели потомки Людовика VI Толстого, потом Анжуйский дом. В XIII веке в Лонжюмо имелось командорство тамплиеров. Прекрасно сохранившийся мост до сих пор можно видеть в Тамплиерском лесу (Le bois des Templiers). А от здания командорства остались только импозантные руины, и дело, увы, не в погрешностях конструкции.

После разгрома тамплиеров Лонжюмо переходит из рук в руки, пока, уже при Бурбонах, во владение им не вступает Мартин Рюзе, королевский казначей. Его правнук Арман-Шарль де ля Порт в 1661 году женится на Гортензии Манчини, родной племяннице кардинала Мазарини. Внучка упомянутой четы в 1777 году выходит замуж за наследника династии Гримальди. Так и получилось, что последним сеньором Лонжюмо был князь могучей страны Монако. Отметим эту деталь и перейдем к рассказу о новой истории Лонжюмо, ибо именно она определяет стиль лета 1911 года. Начнем от Адама.

* * *

В середине 70-х годов XVIII века в Париж перебирается некий Иоганн Людвиг Адам, молодой эльзасский музыкант. Не обращая внимания на аккомпанемент гильотин и хоры сан-кюлотов, честолюбивый эльзасец продолжает усердно бряцать по клавишам и благополучно дослуживается до звания консерваторского профессора, а незадолго до коронации Наполеона, в немолодом уже возрасте, обзаводится сыном. Отец давно зовется не Иоганном, не Людвигом, а Жаном-Луи, но сын получает немецкое имя. Папенька-профессор, судя по всему, был человеком прозорливым, но иногда чувство ему отказывало. К примеру, труд его жизни называется «Méthode de pianoforte». Клавикорды и хаммерклавиры к тому времени успели безнадежно устареть, но и деликатные пианофорте мало-помалу сходили со сцены. Таким образом, уже в момент публикации монография представляла, скорее, исторический интерес.

С именем профессорского сына и вовсе вышел конфуз. Правда, выяснилось это только через сто с лишним лет. Всем хорошее было имя, но ныне у него настолько однозначные злодейские коннотации, что младенцев им нарекают исключительно редко. Если же по несчастию имя носил кто-то из славных покойников, то факт этот инстинктивно замалчивается. Всякому известно, что автор балета «Жизель» – композитор Адан. (Русский язык чрезвычайно удачно подчеркивает разницу французского и немецкого произношений.) А дальше?

Адольф Адам – противоречивая аллитерация, несколько даже косноязычная, плохо для музыканта. Ад-ад, да-да. Так и есть: творчество по всем непростым правилам (Адан) versus творчество ради разрушения правил (да-да). Вскоре проявится замысловатая событийная связь. Пока же удовольствуемся предварительным анализом. Адольф по-немецки – благородный волк, Адам по-древнееврейски – человек. Бен Адам, сын человека – тоже человек. Казалось бы, без Евы – никуда, но обнаружится она только лет через сто с лишним в объятиях другого, главного Адольфа. Правда, сын Адама, как сказано, был не вполне Адамом.

Юный Адольф рос изрядным шалопаем и частенько сбегал с уроков вместе со своим одноклассником Эженом Сю, крестником Жозефины Богарне. Тем не менее, оба пошли по стопам родителей, один покорно, другой от упрямства. Эжен стал врачом, как и его отец, лейбмедик Наполеона. Адольф же, вопреки противодействию отца, сделался музыкантом. Тут – фортиссимо – вступает русская тема. Первая опера Адольфа Адана, комическая, «Петр и Екатерина» (1829), была о Петре Великом, вторая, трагическая, «Данилова» (1830) – о рано умершей петербургской танцовщице.

Этого мало. 1839-1840 годы Адан по высочайшему приглашению проводит в России (разумеется, на русских афишах его фамилия не могла не вернуть немецкий прононс). Адольф Адан/Адам преуспел в России гораздо больше, чем пациент Сю-пэра. Причины бегства, меж тем, были схожими: глушь, морозы. Но русская тема затихать не намерена. Искусствоведы утверждают, что именно русская сцена спасла от забвения балет «Жизель».

Действительно, из всего огромного наследия Адана продолжают активно ставиться, пожалуй, только три вещи: «Жизель», «Корсар», но особенно «Почтальон из Лонжюмо».

Знал ли В.И. о том, что серьезнейшее летнее предприятие 1911 года обречено на опереточные ассоциации? Не мог не знать. Статуя Почтальона красуется посреди Лонжюмо с конца XIX века.

* * *

«Postillon de Lonjumeau». Кстати, об орфографии: «Lonjumeau», а не «Longjumeau», буква «g» в название вторгласъ позже, но на транскрипции и, соответственно, русском написании это никак не сказалось. Почему опять Лонжюмо? Все по той же причине: первая почтовая станция на пути из Парижа в Орлеан.

Сюжет необычен. Он не только заканчивается свадьбой. Он ею начинается. Почтальон, певун и дамский угодник по имени Шаплу женится на не менее голосистой (опера все-таки, пусть и комическая) Мадлене. По случайности в день их свадьбы в Лонжюмо оказывается маркиз де Корси. Сломалась карета: в Орлеан не доедет. Даже в Париж не доедет. Надо чинить.

Маркиз – не просто маркиз, а директор оперного театра при дворе Людовика XV. Услышав брачную арию самородка Шаплу, маркиз предлагает ему ангажемент. Но при одном условии: ехать надо немедленно. Беспечный Шаплу соглашается и уезжает, бросив молодую жену, как только кузнец Бижу починяет карету.

Между первым и вторым действием проходит десять лет – немыслимо долгий для этого жанра срок. Брошенная жена получила наследство и разыгрывает благородную даму. Ужель та самая Мадлена? Нет, ни маркиз, ни Шаплу, ни подавшийся в хористы Бижу не узнают в роскошной светской львице бывшую деревенскую простушку.

Мадлена отвергает притязания маркиза и соглашается выйти за Шаплу. Тот боится обвинений в бигамии и просит Бижу разыграть роль священника в ложном бракосочетании. Рассерженный маркиз нейтрализует Бижу и приглашает настоящего священника: теперь двоеженец Шаплу получит по заслугам! Хэппи-энд. Супруги радостно воссоединяются, маркиз остается в дураках.

На все накладывается изящная – легкая без вульгарности – музыка Адана. Шедевр, пусть не в самом высоком из жанров, но безусловный шедевр – примерно так отзываются музыковеды. А ведь это только одно из множества сочинений композитора, благосклонно принятых как критикой, так и зрителями.

* * *

Несомненный успех, больше пятидесяти томов сочинений. Революция прервала карьеру и подорвала здоровье. Учитывая неплохую наследственность, можно было рассчитывать на долголетие, но случилось прожить только пятьдесят три года. В эту схему укладываются жизни обоих, Адана и Ленина. Революция 1848 года разорила Адана и подорвала его здоровье. Революция 1917 года значила, что роль Ленина сыграна. Оба проживут еще по нескольку лет. Оба обречены.

Аполлонический Адольф Адам-Адан и демон разрушения Владимир Ульянов-Ленин. Наложение паттернов, примерка негативов состоялись именно в Лонжюмо. Из результирующей схемы выпал в осадок шиваистский символ и всеми четырьмя крючьями вонзился в мозг другого Адольфа. Но тот, другой Адольф пока что пьет пиво и рисует акварели, а в камышовых зарослях по берегам речки Иветты следует искать триады, а не тетрады.

Знакомство состоялось уже давно, но настоящий менаж-а-труа разыгрался, как и положено, во Франции. Ходили даже слухи о младенце, тоже Владимире. Истина не суть важна. Если бы такое и случилось, юного бастарда революции почти наверняка постигла бы судьба Цезариона. И, как бы то ни было, оперетка – взрослый жанр, в списке действующих лиц детям нет места.

Важно же вот что. Ни европейские красоты, ни любовь не свернули нашего (анти)героя с его пути. Перед нами – настоящий фанатик par excellence, чистый тип, достойный канонизации и идеализации. Страшный человек, но, по-своему, совершенный. Окажись «товарищ Инесса» данаидой, Юдифью, не было бы ни выстрела «Авроры», ни поэмы «Лонжюмо». Но нет, прекрасная англо-француженка тоже была честна.

Лу Саломе или Аполлинария, положим, Суслова выбирали себе мужчин поинтереснее... на свой вкус. У Инессы Арманд вкус был другим, а выбор оказался идеальным. Она сознательно положила взгляд на коротышку с калмыцким лицом. В тех сферах, которые интересовали мадам Арманд, мужское начало ассоциировалось с разрушением и ни с чем другим. Возлюбленные были не слишком прозорливы: им следовало рушить не спеша, жить долго и умереть в один день. С Крупской.

Как ни излагай эту историю, она все равно останется плоской. Приходится крепко держаться на пересечении царского пути с опереткой (где-то в окрестностях Монако), чтобы не скатиться к театру гиньоль.

Дуэт Надежды и Инессы: мы товарищи по партии.

Ария Ленина: революция – юбер аллес.

Хор учеников: не хотим учиться, не хотим жениться, хотим делать революцию.

Дуэт Сталина и Гитлера: когда мы придем к власти.

В остальном сюжет может быть каким угодно, потому что о том, что, собственно, происходило летом 1911 года в деревне Лонжюмо, толком ничего не известно.

Лукавый Алданов, большой любитель полежать в гробу то ли по четвергам, то ли по пятницам, делает Ленина персонажем своего последнего романа. «Самоубийство». Предсмертный выбор темы – дело серьезное. Написать толстый том в спокойно-журналистском стиле, упомянуть всех мыслимых и немыслимых ликвидаторов и отзовистов и... ничего не сказать? Ну что же, писать между строк проще, чем читать между строк. Общий смысл событий от этого не меняется. Жара. Спокойствие. Обвинения в бигамии преждевременны. Готовится спектакль, какого мир еще не знал.

Ленин, Крупская, Арманд. Они были втроем в Лонжюмо, они будут втроем и в купе пломбированного вагона. Позади останется невозмутимый Цюрих, квартира на Шпигельгассе, рядом с казино «Вольтер», рассадником дадаизма. Да-да, это может значить только одно: скоро все кончится.

Париж-Бордо