— Давид, — представили господина.
— Какой Давид? — не особенно вежливо отреагировала Элен.
— Давид, — чуть укоризненно разводя руками, повторили ей.
— Давид, — повторил он сам, точно так же разведя руками, и усмехнулся почти влюбленно.
Да, тот самый единственный Давид, поняла Элен, у которого нет и не может быть другого имени. Пастух, певец, царь, — мгновенно выстроила равносторонний треугольник бывшая прилежная студентка. Увы, теперь почти невозможно выступать сразу в нескольких ипостасях: время стачивает углы, сливает субстанции прежде несоединимые, наискучнейшим образом порой. Но, позвольте, кажется, он не должен быть брюнетом? Чушь, цвет, особенно цвет волос, столь же относителен, сколь и все в этом мире. Перед Элен стоял несомненный и чистокровный Давид, слегка растерянный от того, что оказался внутри магического треугольника, которым очурала его новая знакомая.
— Моя племянница, — отрекомендовала Элен тетушка, и та постаралась принять как можно более молодой вид. Тетушка старше ее всего на двенадцать лет. Как бы это изобразить, что на семнадцать?
Опытен, заключила Элен, пока новый знакомый отпускал ей дежурные, для чутких тетушкиных ушей, комплименты, и знает толк в женщинах. Разведен, быть может, неоднократно. Многократно был влюблен и многократно добивался успеха в любви. И на нее, Элен, он смотрит с видом знатока, и приглашает, явно приглашает вступить в благоуханную элиту, строго селекционированную из бесчисленных стад человеческих самок. Как жаль, что она так небрежно одета, менее всего она намеревалась флиртовать этим вечером, первым вечером отпуска в запущенном и пыльном тетушкином доме. Теперь главное держаться уверенно. И как хорошо, что она приняла тетушкино приглашение, которое пришло как раз вовремя: когда она поняла наконец, что способна пожить без Стивена, оставить детей родителям и провести отпуск одна, совершенно одна.
Если что–то новое должно появиться, пусть появляется, сказала себе Элен, отправляясь к тетушке, которая до недавнего времени из–за легкомысленно проведенной молодости считалась в родственных кругах персоной нон–грата. Однако, чинное замужество, чинное, пусть недолгое супружество, завершившееся чинным элегантным вдовством (неужели у нее нет любовников? — она еще так хороша) в обществе двух незамужних сестер покойного мужа, уже старух, с которыми она до абсурда мирно делила большой двухэтажный дом, пропитанный запахом моря, книжной пылью и испуганным скрипом деревянных лестниц — вся эта многоэтапная демонстрация социального конформизма несколько пошатнула непримиримость родных, и отец Элен только пожал плечами, когда дочь сообщила, что намерена провести отпуск у его сестры. Еще лет десять назад он, без сомнения, разразился бы гневной речью, осмелься дочь заявить подобное, а пятнадцать — подал бы в суд на собственную сестру за совращение несовершеннолетних, если бы та вздумала зазывать к себе племянницу.
Но теперь Элен — взрослая, давно взрослая, мать и жена. Как это скучно! В обществе бездетной родной тетки и безбрачных неродных, которых она тоже, впрочем, звала тетушками, Элен чувствовала себя слишком традиционной, слишком толерантной обществу, ах, девчонкой, уставшей от игры в куклы.
Наконец, кажется, все готово пойти по–новому. Не упустить, не упустить этого… Что–то требуется и от нее, что–то особое. Элен уже понимала, что готова ради Давида опять низвергнуться в ад родильного отделения, на что она никогда не отважится больше для Стивена, мужа, того, который носит белые рубашки в будние дни и клетчатые — в выходные, и который всерьез полагает, что семейную идиллию довершил бы третий младенчик. Если Давид захочет этого от нее, если он только захочет, она с радостью подарит ему настоящего Соломона — язычника, красавца и умницу. Эти качества, к счастью, совместимы и сейчас, и вовсе не обязательно отправлять к праотцам Урию–Стивена.
Давид источал очарование и изысканное вожделение.
— Не угодно ли, я покажу вам свой дом? — с поклоном обратился он к Элен, — моим уважаемым соседкам он хорошо известен.
— Идемте, — неприлично быстро согласилась Элен.
— Вы проводите Элен назад, не так ли, уважаемый сосед?
— Слово джентльмена, — ответил Давид, беря спутницу под руку.
Они молча преодолели под руку несколько сотен метров, разделявших оба дома. Элен не хотелось, чтобы Давид что–нибудь рассказывал. Вдруг он начнет говорить глупости? Это будет непереносимо. И Давид, словно угадав ее чувства, помалкивал, берег тайну.
Его дом походил устройством на тетушкин, но был чист, безлюден и набит гораздо большим количеством безделушек. Он провел Элен по нескольким комнатам и, наконец, усадив ее в глубокое старое кресло, сам сел напротив в такое же кресло и налил густого вина в изящные хрустальные бокалы.
— У меня есть еще квартира в метрополии, а здесь, у моря, я люблю проводить лето, — только это сказал он, только это она хотела от него услышать.
— Зимнее море величественнее.
— Да, я приезжаю сюда и зимой, когда мне нужно подумать.
Склонность к раздумьям порождает нерешительность. Ему давно пора бы поцеловать ее, ведь теперь они одни, совершенно одни. Что же, как видно, у него есть основания для сдержанности. Если она не расспрашивает о нем, то это вовсе не значит, что ему не рассказали про нее по–соседски: приезжает, мол, племянница, не вздумайте ловеласничать, счастливый брак, двое прекрасных детей. Достаточная причина для сдержанности, по крайней мере, в первый вечер знакомства. Кроме того, интеллигентные люди не могут слегка не помучить друг друга перед тем, как мирно улечься в постель. Не взять ли это на себя? — задумалась Элен, когда хозяин дома, поднявшись с кресла, произнес:
— Уже совсем стемнело, а я обещал вашим тетушкам доставить вас в полной сохранности. Придется исполнить обещание, иначе тетушки будут волноваться и не смогут спокойно лечь спать.
Элен покорно встала, едва удержавшись от того, чтобы ляпнуть язвительно–глупое “Выгоняете?”. Давид не стерпит пошлости. Покорно и молча проследовала она к теткиному дому под руку со столь же молчаливым Давидом. Ей наскучила его угрюмость. Подделка, мнилось ей, дешевая копия. Где танцы, где песни, где веселье?
— Нынешний день располагает к тишине и меланхолии, — внезапно заговорила подделка, — вероятно, надвигается непогода. Но завтра предстоит еще погожий день и его следует провести радостно. Я приглашаю вас совершить морскую прогулку.
Настоящий, возликовала Элен, все же настоящий!
На корабле было людно и опять не хотелось ни о чем говорить, а только сидеть на палубе, подставляя лицо теплому ветру, и смотреть то на море, то в странные глаза, повторяющие морские переливы. Давид, однако, шутил, рассказывал смешные истории, не с ним самим, впрочем, происшедшие, читал экзотические стихи и гадал ей по руке. Что мне еще? — удивлялась себе Элен. Я рядом с ним и буду рядом целый день. Что же, я докатилась до животной похоти?
Они долго плыли, потом гуляли по маленькому городку, набитому кустарными сувенирами и курортниками, и опять плыли — назад, домой, и опять были экзотические стихи и легкая трапеза в ресторане, и туманные, морские взгляды. С приближением конца прогулки Элен все больше настораживалась. Сегодня, надо, чтобы это случилось сегодня.
— А, Давид, вот удача, уже совсем темно, и некому встретить меня, — гнусаво–тоненьким голоском заверещал кто–то сбоку от Элен.
Маленького росточка, белесая, кудрявая, как овца, в розово–голубые пустяки наряженная девица лет двадцати, но желающая выглядеть на семнадцать, сбежала за ними по трапу и обращалась теперь к Давиду. Как смеет такая вертихвостка! Да посмотрела бы на себя! Вот дурацкая помеха, хорошо еще, что она прицепилась только здесь, а не на корабле.
— Элен, познакомьтесь, это Сьюзен, наша соседка. Наш городок очень–очень мал, все мы здесь соседи. Сюзи, это Элен, племянница госпожи Н.
— Угу, — презрительно прогнусавила Сьюзен, — очень приятно.
К счастью, этот осколок пустоты не может заинтересовать Давида, к тому же они, кажется, давно знакомы. Если он и увлекался прежде этим ничтожеством, то, конечно, давно остыл. Сейчас они проводят ее до дома, и тогда…
Они шли втроем по темным улицам засыпающего городка. Сюзи тут же ухватила Давида под руку, что он принял с покорной ухмылкой мудреца, и Элен оставалось всего–навсего плестись рядом, не станет же она хватать его под другую руку, хотя он и предложил ей ее. Но что это? Кажется, они направляются к теткиному дому?
— Сюзи живет поодаль, — ответил Давид на вопросительный взгляд Элен, — мне не хотелось бы утомлять вас, дорогая Элен, слишком длинной прогулкой, поэтому мы отправимся прежде к вам.
— Я, пожалуй, подожду снаружи, — прогнусавила Сюзи и прислонилась розовой в голубых цветочках спиной к теткиному забору.
Элен отперла дверь ключом, выданным ей тетками, и очутилась вдвоем с Давидом в темной прихожей.
— Какое счастье, тетушки, кажется, спят, — прошептал внезапно Давид и впился ей в губы с такой страстью, с таким изысканным умением, что Элен сразу простила ему то, что этот поцелуй был первым. Как будто не было возможности прежде!
Руки его жадно скользили по ее элегантно задрапированному телу, даже так, сквозь одежду, безошибочно отыскивая очаги сладострастия.
— Увы, — вздохнул он, пропустив змеиные пальцы под слои ткани и нащупав, наконец, обнаженное тело, — Сюзи под забором…
“Возвращайся”, — хотелось сказать ей, но нет, теперь ее очередь побыть слегка недоступной.
— Увидимся? — прошептал Давид и впился ей в губы в последний раз.
Он мой, ликовала Элен, укладываясь в постель, только мой. Он пошел провожать эту Сюзи только для конспирации. Иначе, конечно, эта пустышка раззвонила бы завтра на весь город, что он провел вечер, а то и ночь с замужней племянницей госпожи Н. Он боится за ее, Элен, репутацию. Не может же он знать, что Элен, начиная с некоторого момента, безразлична ее репутация? Но завтра все будет по–другому, он зайдет за ней, и никто не помешает им. И утомленная прогулкой Элен спокойно заснула в комнате для гостей.
День выдался солнечным, вопреки прорицанию, но Элен, тщательно одевшись, осталась дома, сделав вид, что ее привлекают теткины книжные шкафы и безделушки. Тетки поощряли мнимую страсть, вдохновенно подсовывая раритеты. Пыльно–тягучий день казался бесконечным, но и он закончился. Давид не пришел.
Ночью Элен донимали бессонница, приступы плача и злости. Уж лучше бы Стивен был здесь, хоть как–то удалось бы отвлечься, всхлипывала она в подушку. Утром она заставила себя подняться и отправиться на пляж. Как–никак, она в отпуске, а ублажать себя можно самыми разными способами. На пляже Элен вздремнула под наемным зонтиком. Наваждение, как будто, миновало. Позагорав и наплававшись вволю, Элен решила, что сегодня Давид непременно зайдет за ней вечером, бодро направилась к теткам и занялась туалетом. Занятие поглотило ее, и, взглянув на часы, она поняла, что прихорашивается уже добрых два часа. Если бы он хотел прийти, то уже пришел бы. Являться позже просто неприлично. Она вышла, угрюмая, в теткину гостиную и изображала недомогание.
— Ты злоупотребляешь солнцем, детка, — сказала старшая из неродных теток, — если ты не образумишься, придется установить за тобой надзор.
Наконец, на третий день, утратив надежду, но вернув способность разговаривать безразличным тоном, Элен осведомилась у тетушки, куда запропастился сосед.
— А, — иронично качнула головой тетушка, теребя толстую серебряную цепь — последний атавизм вольной эпохи, — я знала, что он тебе понравится, очаровательный человек.
— У него странные глаза, — начала оправдываться Элен, — разные.
— Неужели? — удивилась тетушка, — мне казалось, обыкновенные, серые. Ему пришлось срочно уехать по делам службы, он никого не предупредил, только оставил, уезжая, записку госпоже Т., которая приходит к нему убирать. Он должен вернуться дней через пять. Он работает…
Но Элен безразлично махнула рукой, не дав тетушке договорить. Ее не интересует, где он работает Она совершенно искренне не хочет знать, чем он занимается. Он — Давид, любые детали будут случайными и нарушат чистоту линий. Разумеется, он уехал по необходимости, он не мог оставить ее после того, как… После того, как оба поняли, что необходима полная близость, совершенное слияние, пусть и мимолетное, пусть недолгое, но, может быть, и вечное, на все времена, в двойную темноту небытия.
Она может подождать еще пять дней. Она будет загорать (хорошо бы на нудистском пляже!), купаться, очищать тело и душу фруктовой диетой и флегматичными раздумьями, и, когда он вернется, то найдет ее посвежевшей и обновленной, а потом… Интересно, понимает ли он, что он Давид?
Пять назначенных дней прошли совсем не так, как хотелось бы Элен. Погода все же испортилась. Шторм, нескончаемый дождь и шквалистый ветер сделали немыслимыми морские купания, и даже прибрежные прогулки были сопряжены с угрозой простуды. “Конец сезона”, — вздыхали тетушки. Оставалось шататься по городку, без конца пить кофе в сонных кофейнях (прощай, очищение тела и души!) и копаться в теткиных книжных шкафах. Семь дней без него — она выдержит и это последнее испытание. Прежде приходилось ждать семь лет. Ей тоже пришлось…
На исходе пятого дня, выпив пять чашек кофе в пяти разных кофейнях и накупив игрушек детям в пяти разных лавках (зачем она покупает это здесь, в метрополии — дешевле и разнообразней), промокшая, с изломанным ветром зонтиком, Элен подходила к теткиному дому. Гостиная была ярко освещена, и сквозь шум дождя пробивались отзвуки оживленного разговора. У тетушек — гости, поняла Элен и решительно вошла в гостиную. Первый, кого она увидела, был Давид, изящно развалившийся в кресле. Он подскочил с места и страстно поцеловал Элен руку.
— С приездом, — сказала она.
— А, дорогая Элен, мы заждались тебя. Позволь представить тебе нашу соседку Сюзи, — манерно произнесла тетушка.
— Мы знакомы, — не в силах сдержать стихийной злости, ответила Элен, оборачиваясь в сторону неожиданной гостьи.
— Да–да, знакомы, — презрительно кивнула весьма уверенная в себе Сюзи, украшенная, поверх розовых тряпок, какими–то дикарскими бусами.
Странно, подумала Элен, эту вульгарную особу принимают в доме и будут принимать, поскольку любой смертный — отражение Божье, пусть и в беспорядочном нагромождении кривых зеркал, а тетушки ведут высокое существование. Но это не важно, важно лишь то, что Давид вернулся, Давид, который сидит сейчас, сплетя пальцы рук и таинственно улыбаясь, и сегодня же вечером… Уж она позаботится об этом!
— Сюзи рассказывает об обряде мистериального посвящения, который ей довелось испытать на себе в отдаленном уголке Полинезии, — шепнула какая–то из теток.
Элен громко хмыкнула.
— И только тут я очнулась и заметила, что лежу на помосте посреди святилища в совершенно голом виде, — победным тоном продолжала Сюзи рассказ, начатый, видимо, задолго до появления Элен, — и все тело у меня покрыто ритуальной раскраской, здесь и здесь до сих пор не отмылось.
Имелось в виду, что Сюзи, конечно, была первоначально несколько обескуражена, оказавшись нагишом пред скоплением черномазых зевак, но как хороша она была там — свеженькая, гладкая, миниатюрная посреди грубого дикарского вертепа. Вам, старухи, это не дано — торжество обнаженного тела, пусть даже измалеванного туземными узорами.
— Но это могло быть опасным, — произнесла Элен, принуждая себя к спокойному тону, — дикари могли надругаться над вами и даже убить.
— Меня, быть может, и убили, — сквозь зубы процедила Сюзи, — и в опустевшую телесную оболочку вложили что–то свое, дикарское. Но я столь же невинна, как и прежде.
Тетушки сдержанно захихикали.
— Нет, Элен, дорогая, — произнесла старшая из неродных теток, — эти люди совершенно безобидны, они все добрые христиане. Давиду прекрасно известны их нравы, он очень опытный этнограф. Нашей Сюзи ровным счетом ничего не угрожало.
Так они были вместе! Они были там вместе! Давид оказался столь добропорядочным, что не стал подвергать опасности репутацию замужней дамы и удовольствовался доступной девицей. Но, может быть, это был только лабораторный опыт, проверка того, как действуют дикарские заклинания на цивилизованного человека, и цивилизованный человек был выбран таким образом, чтобы не особенно обеднить цивилизацию в случае потери ею, цивилизацией, этого цивилизованного человека?
— И что дальше, что вы почувствовали, когда это закончилось, дорогуша? — обратилась к рассказчице младшая неродная тетка.
— Я почувствовала целостность мира, его совершенство, уравновешенность любви и ненависти, рождений и смертей, — отчеканила Сюзи.
Излагает, как по писаному, негодовала Элен. То, что считается высшей мудростью пожилых людей, эта мерзавка изрекает походя.
Давид, изобразив на лице внезапную скуку и озабоченность, поднялся, чинно обошел всех дам и поцеловал каждой руку, всем, кроме Сюзи. Ни взгляда, ни намека, ни тайного знака не дождалась Элен. Пойти проводить его до дверей? Может быть, он просто стесняется посторонних? И в дверях все решится, на сегодня, на всегда? Элен безвольно поднялась с места, готовая следовать за уходящим.
— Мне тоже пора, — выпалила многомудрая Сюзи и, поправив круто завитую челочку, встала с места.
— Не волнуйтесь, уважаемые хозяйки дома, я провожу юную гостью, — ангельским голоском пропел приостановившийся в дверях Давид.
— Сделайте милость, — закивали тетушки.
— Она переменилась. К счастью, она очень переменилась, — согласно заговорили тетки, когда за ушедшими захлопнулась дверь, — это высокое понимание смерти, это восприятие жизни такой, какая она есть! А ведь малютку постигло ужасное горе. Если бы не высшая мудрость, впитанная ею, как бы ей было сейчас тяжело!
— Горе, какое горе? — сомнамбулически переспросила ставшая раз и навсегда ко всему безразличной Элен.
— Ах, ты ничего не знаешь, детка, — вздохнул кто–то из теток, — бедная крошка внезапно овдовела. Все же, я на ее месте надела бы траур. Высшая мудрость хороша для себя, но не для общественного мнения.
— Как овдовела? — Элен мгновенно стряхнула с себя сонную одурь, — разве она была замужем? Она так молода.
— Да, она молода, но она была замужем, за очень достойным человеком, — принялась рассказывать родная тетушка, — они ездили вместе в Полинезию, Давид пригласил их обоих. Они оба прошли обряд посвящения, после чего мужу Сюзи зачем–то понадобилось влезть на пальму — кажется, он хотел сорвать кокос. В Полинезии растут кокосы? Он не рассчитал сил, человек он был не первой молодости и довольно грузный, что–то обломилось под ним, какой–то сук, или что там на пальмах? Какие–то чешуйки? Что–то обломилось, он упал и разбился насмерть. Там его и похоронили, поскольку переправить тело сюда оказалось технически невозможным, это страшные дебри.
— Нелепая смерть, — вздохнула одна из неродных теток.
— Да, — подтвердила другая, — подобные случаи, увы, нередки. Наш бедный брат тоже погиб довольно нелепым образом.
© Элина Войцеховская 1999