Трость и хитрость

 

Элина Войцеховская

 

 

Клянусь письменной тростью и тем, что пишут!

Коран, 68, 1

 

Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня.

Псалтырь, 22, 4

 

Глядя на ворвавшихся в комнату людей с удивлением, но безо всяких признаков испуга, преступник двинул рукой, выдёргивая своё орудие из раны, и оказалось, что трость заканчивается массивным бронзовым набалдашником: сфинкс, восседающий на прямоугольном постаменте. Нетрудно было перепутать след от этого постамента с отпечатком тупого конца маленького топорика.

 

Б.Акунин, ФМ

 

 

0. К началу, которого нет

 

В глубинной Франции, между замками Сомюр и Монсоро еще сохранились островки пещерного или, как совершенно обоснованно называют их французы – троглодитского образа жизни. Традиция, которой, по меньшей мере, десятки тысяч лет, жива: дома-пещеры заселены до сих пор. Несколько из них, впрочем, превращены в музеи. В одном из таких музеев-пещер центром экспозиции служит не печь, не корыто, а немудреная, как и жилище, цельно-деревянная трость. Она настолько естественна в пещере, что вряд ли обратила бы на себя внимание, если бы статья уже не была в работе. У этого предмета нет возраста, как нет возраста у этого жилья. Афина дала человеку «флейту, трубу, керамический горшок, плуг, грабли, ярмо для волов, уздечки для лошадей, колесницу и корабль»[1], Прометей – огонь. Палку человек ухватил сам и из рук выпускать, казалось, не собирался.

Во дворцах трость столь же уместна, сколь в пещерах, лачугах и зажиточных домах, и столь же созвучна интерьерам. Тончайшая резьба, инкрустации, драгоценные металлы и камни, встроенные секреты – об этом можно писать тома, и они, отчасти, написаны.

Сборник статей[2], посвященный исключительно трости, пронизан темой ее вечности. Время появления сборника трудно назвать волшебным, ибо речь идет о 1918 г., со всеми сопутствующими такой хронологии коннотациями. Итак, в 1918 г. было невозможно представить, что человек может отправиться на прогулку – по городу ли, по деревенской ли местности – без трости. Меж тем, свершилось.

История человечества есть, в некотором роде, история освобождения из-под власти палки (трости, посоха, жезла). Парадоксальным образом, история трости – часть истории человечества и ее же негатив. Если первые главы обеих историй затеряны где-то в недрах сочинений господ Дарвина и Энгельса (см. «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека»[3]), то эпилог истории трости со всей определенностью следует отнести к периоду после II мировой войны. Если принять вышеупомянутую, несколько унизительную гипотезу, если вообразить, что человек начался именно тогда, когда взял в руки палку, то следует, вероятно, полагать, что избавление от нее представляет собой революцию, по меньшей мере, соизмеримого порядка.

Немедленно напрашиваются два вопроса: почему так популярна была трость, и почему сейчас она фактически предана если не забвению, то ссылке в музеи и аптеки.

Предлагаемая статья есть попытка дать предварительный ответ на эти вопросы. Задача предстоит не из легких, именно потому, что придется описать базовый, если не базисный предмет (одномерный, обозримый, осязаемый), прошедший через все стадии развития: примитивную, индустриальную, сакральную (нумеровать по вкусу), связанный со всем и (в комбинациях) связывающий все. По сути, предстоит написать теорию всего. Разумеется, короткая статья не претендует на то, чтобы разрешить доселе не разрешенное. Скорее, наоборот: апеллирует к сложности мира и к сложности его описания средствами имеющихся наук, потому что текстового пространства короткой статьи попросту не хватит для выхода за их рамки. Хотя соблазн забыть, не изучать, начать с начала чрезвычайно велик: науки «тростеведение» пока еще не существует, вот тут бы и нагородить терминов «ab ovo» или, вернее, «ab baculo».

 

 

1. К вопросу о методе

 

Приступая к написанию истории самого простого предмета обихода – в сущности, обычной палки – немедленно убеждаешься, что чистые жанры сработают едва ли. Культурная история – наука, прекрасная всем, кроме того, что не допускает слишком размашистых выводов, особенно с элементами сослагательного наклонения. Семиотика же хороша тем, что способна проанализировать все, кроме... истории. Приведем простой пример. В статье Барта «Дендизм и мода»[4] причиной описываемого явления – дендизма – называется Революция, спровоцировавшая внесословное единобразие костюма и, одновременно, силу и значимость детали, ибо именно изысканность деталей стала признаком аристократизма. «Отныне достаточными обозначениями тончайших социальных различий сделались узел галстука, ткань сорочки, жилетные пуговицы, туфельные пряжки; одновременно социальное превосходство, которое по демократическим правилам уже нельзя было грубо афишировать, стало маскироваться и сублимироваться в такой новейшей ценности, как вкус.»[5]

Казалось бы, трость именно такая деталь-безделка, и, если следовать логике Барта, выходит, что наибольшее распространение она должна была получить именно в эпоху дендизма. Это верно лишь отчасти. Действительно, тросточка – неотъемлемый атрибут дендизма, но не только его. Именно стабильность пристрастия людей к ношению при себе тростей говорит о том, что дендизм – вполне естественное явление в истории моды, да и в культурной истории человечества в целом. Здесь работает эффект, да простится оксюморон, исторического беспамятства: как правило, новые термины появляются на фоне забытья.

В чем же ошибки парижского мэтра? Во-первых, границы сословий были куда более размыты, чем представляется в эпоху... хотя бы после 1968 года, раз уж речь зашла о французских академических сферах. У неуклюжих и безвкусных мещан во дворянстве нередко вырастает вполне изысканное потомство. Титулы продаются, покупаются и заслуживаются. Вывод же о том, что дендизм – следствие буржуазных революций в каком-то смысле верен, но не в том, какой приписывается ему Бартом. Первый денди – Джордж Брайан Браммелл – аристократом не был. Дендизм знаменует собой а) демократизацию, ибо одеться с иголочки и перенять манеры мог любой достаточно состоятельный и(ли) способный человек; б) сиюминутность, carpe diem, возведенное в абсолют, но вполне в рамках рутинного исторического процесса. Это значит, что дендизм по природе своей псевдореволюционен и, следовательно, буржуазен.

Еще один пример того, что готовые выводы перенять не удастся. Бодрийяр в «Системе вещей[6]» обратился к теме новинок европейского быта. Фактически Бодрийяр (род. в 1929 г.) описывал различия между бабушкиным бытом и бытом новейшего времени (те же 60-е гг.), т.е., с небольшой экстраполяцией сообразно возрасту бабушкиного буфета, вполне мог охватить взором временной промежуток лет в сто.

Вывод, который прямо не формулируется, но подразумевается: то, что было в бабушкино время, было всегда, а современная эпоха неповторима и уникальна – еще один пример исторического беспамятства. Вывод, прямо скажем, недостойный великого мыслителя, потому мы и не спешим ему его приписывать.

Предметы приходили и уходили, быт и моды менялись до неузнаваемости, трость метаморфизировала от случайной суковатой палки к невесомой тростниковой променадной принадлежности («cane» – по-английски и французски «тростник»). Следует ли утверждать, вслед за Лиотаром и Экклезиастом, что ничего нового нет и не будет?

Новое все же случилось, трость фактически исчезла из обихода. Поэтому, по причинам изложенным выше, попробуем перенять методы – структуралистскую остроту глаза, историческую, даже метаисторическую просвещенность, но не готовые выводы.

 

 

2. Противоречия как свойства трости

 

Пора уже, да простится тавтология, определиться с дефинициями. Понятие «посох» ассоциируется с аскетичным странничеством, подвижничеством, самозащитой, пастырством, жезл – с властью, магией. Трость – не то, и не другое, и даже не среднее, но все-таки именно ее придется использовать в качестве группового имени. Трость, пришедшая на смену жезлу и посоху, олицетворяет десакрализацию, светскость.

Далее. Трость связана с действием, и она же его отрицает. Невозможно заниматься ручным трудом, если руки заняты. Этот признак общий у всех ипостасей трости – и у посоха, и у жезла. Таким образом, наиболее характерные с прагматической точки зрения свойства человека – обычай ношения палки и обычай трудиться – если не исключают друг друга, то, во всяком случае, локально разнесены по времени.

Глобально же, как сказано, трость в чистом виде из употребления практически исчезла, оставшись уделом слабых (стариков, хромых, слепых), или же сильных (альпеншток). Значит ли это, что человек работающий взял верх над человеком с палкой? Пока оставим вопрос открытым.

Заметим лишь, что письменная трость – ручка, карандаш, сохраняла свое значение дольше, чем прогулочная. Пишущие машинки и, особенно, печатные станки существуют уже давно. Но классический путь текста начинался все-таки с рукописи, с палочки, способной оставлять следы на бумаге. С массовым распространением компьютеров пал и этот, последний бастион неущербной одномерности. Ныне канцелярская индустрия останавливаться, конечно, не собирается. Но современные письменные трости, в их нешколярском применении, тоже работают преимущественно в том же смысле, что и просто трости – подпорка, костыль, альпеншток. Ими пользуются, если нет под рукой компьютера, или же нет времени : так высоко– куда Альпам – устремляется мысль.

Наконец, трость достойна упоминания в роли мнимой одномерности, из которой сыплется пудра вместе с пудреницами, игральные кости, пузырьки с ядом, выскакивают веера, шпаги и, разумеется, зонтики. Из чего немедленно следует еще одно свойство трости – мнимая простота. В частности, мнимая безобидность. Не зря классики детективного жанра от Г.К. Честертона до Б. Акунина так любят трость в качестве орудия убийства.

 

 

3. Царский жезл и змеиный посох

 

В таро, как известно, – четыре масти: жезлы, мечи, пентакли и кубки. Первые два предмета-знака одномерны, третий – двумерен, четвертый – трехмерен. Уточним, в обоих одномерных случаях – и меча,и жезла – мы имеем дело с направленной одномерностью: острие/рукоятка или навершие/конец. Геометрия, да, пожалуй, и семиотика единодушны: налицо явная избыточность, что подтверждает история трости, а именно ее раздел, посвященный лезвиям, выскакивающим из невинных деревянных палочек.

Здесь начинается самая зыбкая часть повествования, и здесь же намечена граница соприкосновения того, что принято называть наукой, с тем, что принято называть не-наукой (лженаукой, антинаукой). В отношениях этих двух областей человеческой деятельности действует забавная система четностей и противоречий. Ненаучный трактат есть всего лишь ненаучный трактат. Изложение не-науки (астрология, драконология, то же таро) научными, академическими методами есть уже наука, причем речь идет именно об изложении – дескриптивном, нетворческом, статичном. Самый простой пример – теология и религиоведение. Таким образом, получаем, что урезание, адаптация порой способствуют академичности и канонизации. Но вернемся от общих замечаний к нашим карточным мастям, а именно: попытаемся выяснить разницу между мечами и жезлами (сходство мы уже установили выше: направленная одномерность).

Меч – атрибут воина, жезл – пастыря и мага. Почему маг не носит меча? – у него другие методы. Трость – наследница обеих мастей таро: жезла – в ипостаси опоры, меча – как неотъемлемой части мужского костюма. Мы пишем сейчас, несомненно, евроцентристскую историю, но все-таки трудно не упомянуть, что японские деревянные мечи (бокен и пр.) – грозное, в умелых руках, оружие, сочетает в себе свойства шпаги и трости.

Пристрастие к тростям – атавизм утраченного смысла. По сути, обладатель трости не знает, зачем ему его безделица, хотя порой пытается навязать ей особый смысл. Мастер-краснодеревщик мог не отдавать себе особенного отчета в том, что именно он производит: ему хорошо платят, он хорошо работает. Настолько хорошо, чтобы кнопку нельзя было нажать неосторожным движением, но зато в нужный момент она не застопорилась, и рукоятка трости раскрылась как цветок, являя взору хозяина трости и его собеседника пентакль и пирамиду. Не напоминают ли эти немудреные масонские забавы эпизод, когда Моисей[7] превращал свой посох то в змея, то снова в посох?

У брата Моисея – в семействе не без урода – посох всего лишь процвел[8], отсюда традиция украшать навершие посохов церковных иерархов. Впрочем, есть и другое объяснение традиции.

Ангел, являясь к Марии, твердит ей рефреном по-немецки «Du aber bist der Baum[9]» («А ты, однако, древо»), что восходит, по всей видимости, к символике Марии как процветшего жезла из корени Иессеева («Радуйся, Богоневесто, жезле тайный, Цвет Неувядаемый процветший»[10]).

Еще один пример находим в Протоевангелии от Иакова: «Иосиф, оставив топор, тоже пришел на место, где собирались. И, собравшись, отправились к первосвященнику, неся посохи. Он же, собрав посохи, вошел в святилище и стал молиться. Помолившись, он взял посохи, вышел, раздал каждому его посох, но знамения не было на них. Последним посох взял Иосиф, и тут голубка вылетела из посоха и взлетела Иосифу во славу. И сказал жрец Иосифу: Ты избран, чтобы принять к себе и блюсти деву Господа[11].»

Здесь имеем забавное противоречие. Девство (Мария) как невозможность зачать приравнивается к смерти (сухое дерево) как невозможности цветения. Меж тем, по едва ли не всем мировым мифологиям, имеем: девство –цветение, инициация во взрослую женскую жизнь – сорванный цветок или мистическая смерть. Провидец Рильке не уточняет, идет ли речь о живом или мертвом древе, а нам ничего не остается, как возвратиться в сферы в меру достоверного знания.

Между делом, мы пришли к чрезвычайно важному моменту: покорность трости хозяину и независимость ее от него. Казалось бы, человек полностью управляет тростью, но, с другой стороны, почти всегда имеются посредники: мастер, художник, торговец, т.д.

 

 

4. Страсть к прогулкам

 

Человек, пользующийся вещами, спроектированными и сделанными кем-то другим, расписывается в том, что приемлет законы своего времени. То же можно сказать и о поветриях, моде, привычках, хотя внутреннюю логику обычно отыскать не сложно.

Повсеместная любовь к прогулкам, когда, в начале XIX в., они сделались едва ли не профессией, была вызвана отчасти тем, что они стали безопасными, а пристрастие к тростям как к неотъемлемым атрибутам – что они скорее не будут использованы по назначению, как опора или средство защиты. Но был и еще один аспект: появился новый термин – фланирование, заключающий в себе целую программу поведения.

Зададимся вопросом: обоснован ли термин, т.е. действительно ли речь шла о новом явлении? Ответ напрашивается двойственный: и да, и нет. Самый близкий и исторически, и семантически аналог – светские рауты. Казалось бы, светские рауты проводятся в залах, в интерьерах, в то время, как место прогулки – бульвар. Но не вполне так. Рауты нередко проводились в садах. Вспомним приемы, устраиваемые Николя Фуке, всесильным суперинтендантом финансов, в поместье Во-ле-Виконт, за роскошь которых он и поплатился свободой. Собственно, и Версаль, и другие образцы французской садово-парковой архитектуры являют собой примеры того, что прогулка с целью «показать себя» была распространенным явлением уже в XVII в.

Немедленно бросается в глаза существенная разница: прежде променады происходили в замкнутом пространстве избранных, условно говоря – за забором. В XIX же веке фланирование превратилось в общедоступное удовольствие, выйдя за пределы частных владений в нейтральное пространство.

При этом, во-первых, явление не слишком зависело от государственного строя (еще одно опровержение бартовской теории дендизма). Пример настолько пестрый и широкий, что других, на первый взгляд, не требуется: Невский проспект во времена Пушкина и Гоголя, за 30-40 лет до отмены крепостного права и за 80-90 до падения монархии. Можно было бы сказать, пожалуй, что в России явление было чуждым, наносным, наследовалась форма, а не содержание и т.п. Но вскоре мы вернемся к русской теме и получим возможность пересмотреть выводы.

Во-вторых, говорить о фланировании, как о явлении, свойственном исключительно XIX веку, было бы явно необдуманно. Вспомним римские праздники времен барокко, когда пьяцца Навона, бывший цирк Домициана, затоплялась водой, и на этом искусственном озере происходили потешные морские бои и просто катания на лодках. Эти чудесные праздники происходили каждый год, летом, в августе, вплоть до начала XIX в. и к нашей теме, несмотря на подмену стихий, имеют самое прямое отношение: совершенно ясно, что праздник устраивался не только для тех, кто плавал, но и для тех, кто оставался на берегу.

Итак, фланирование, как и дендизм – вполне традиционное явление. Не зря в статье о дендизме[12] упомянуты и «la spezzatura», и даже Алкивиад. Вернемся к вопросу: оправдан ли термин? Как ни странно, да – оба термина близнеца, английский и французский, оправданы. Ибо прогулка ради прогулки, ставшая основным занятием и веянием века, была, действительно, новым явлением. Уточним: прогулка ради того, чтобы остаться на месте: на бульваре, в парке, состоятельным бездельником, в мирное, благополучное время.

Искусство жить в свое время, искусство ловить мгновение, эстетическое эпикурейство, мимолетность, возведенная в абсолют – так можно начерно определить явление. Не случайна профессия одного из главных денди в истории (Дизраэли) – политика. И совсем уж не случайна тема романа второго известнейшего денди («Портрет Дориана Грея»).

 

 

5. Физио-психологическое

 

Фаллические коннотации настолько однозначны и настолько избиты, что тема упомянута именно там, где ей следует быть упомянутой – ближе к финалу, между делом. Но, оставив захватанные шесты, вокруг которых извиваются легко одетые дамы, там, где им и положено быть – в ночных клубах, поспешим отметить, что трость более схожа с другим органом – безусловно важным, но отчего-то отсутствующим у человека. Речь идет – так и есть, о хвосте. Хвост функционален, обеспечивая равновесие и поддержку тела. Хвост – средство коммуникации, его положение сигнализирует о настроении обладателя. Наконец, хвост – игрушка, которая всегда при себе. Именно в этих трех ипостасях выступает прогулочная трость. (Заметим, что второй излюбленный дендистский аксессуар-безделка – хлыстик – еще более откровенно воспроизводит недостающий орган.)

В классической литературе манера носить трость, вернее даже – манера сиюминутного обращения с тростью – один из стандартных способов описать настроение персонажа. К примеру, растерянность: «Ба! да он, в хлопотах, забыл шляпу, трость и книжку!» (Крылов, «Модная лавка»[13]). Или счастье: «И теперь шел домой, пошатываясь от счастья и хмеля, размахивая тонкой тростью» (Набоков, «Катастрофа»[14]). Психологическая неуравновешенность, переходящая в неуравновешенность телесную и потребность в дополнительной опоре : «Я должен извиниться, что мешаю вам в ваших ученых занятиях, - начал он, усаживаясь на стуле у окна и опираясь обеими руками на красивую трость с набалдашником из слоновой кости (он обыкновенно хаживал без трости)[15].» Явление к Базарову Павла Петровича Кирсанова и другие эпизоды из русской классики припомнены, по всей видимости, не случайно.

 

 

6. Наследники трости

 

Какое-то время прогулочная трость неявно сопутствовала фланирующим гражданам именно в своей променадной функции – речь идет о рукоятке коробки передач. Графическое сходство очевидно. Функциональное сходство не менее очевидно. Непосвященному, не умеющему водить машину, в такой же мере непонятен смысл манипуляций с рукояткой, как не понятно современному человеку, почему веками, столетиями, тысячелетиями человек не мог обойтись без какой-то палки.

Наследники у прогулочной трости видятся двух сортов: функциональные и графические. Под первыми следует полагать все относительно бесполезные мелкие предметы, которые вертят в руках на досуге: разнообразные технические игрушки, сумочки, и т.п.

Графически же трость упрятана в различных предметах обихода – от столов с их ножками, до метел с их ручками. И последний на сегодня курьез: швабры, метлы и прочие вполне современные» приспособления для уборки, казалось бы, позволили человеку разогнуть спину, но, на самом деле, явно указывают на то, что если мы и выбрались из пещер, то не слишком далеко успели от них отойти.