Мой друг П.
все еще
вызывает у
меня
глубокую, но
очень
странную
привязанность.
Было бы стыдно
признать,
насколько
смело я
воспользовался
им, если бы я
не сдерживал
его при помощи
средств
столь
нетипичных,
что
невозможно,
как это будет
видно
впоследствии,
осудить мои
действия,
поместившие
его, без его
ведома, в
центр сети.
Могу ли я
утверждать,
что он ничего
не
подозревал? В
таком случае
он
достаточно
владел собой,
чтобы не
выдать своих
чувств, и он
слепо служил
делу,
которого
почти не
понимал, и
которому был
верен лишь
потому, что
полагал его
моим, коей
причины
оказалось
довольно для
его любви к
делу. Если он
верен делу до
сих пор, это,
на мой
взгляд,
человек
уникальный и,
возможно,
замечательный.
Мы были настолько
разными,
когда
познакомились
несколько
лет тому
назад, что
нам
понадобились
усилия, чтобы
угадать друг
в друге
кое-какие
совпадающие
свойства.
Обладая
характером
грубым и
подозрительным,
Поль был
совершенно
неприступен.
Мой друг Б., с
которым я виделся
каждый день
из-за общего
увлечения
абстрактной
живописью, – в
Перигё нас
разделял мост
– не знал, что и
подумать; к
тому же первоначально
наши
отношения
были
довольно угрюмыми,
ибо я вовсе
не сразу
обнаружил
эти одинаковые
черты и
понял, какую
роль можно
ему отвести.
Он был
учителем в
Эйзи-де-Тайак
и жил при
школе. Место
это широко
известно.
Охота на
болотах,
обследование
пещер нас
вполне
развлекали,
но не
привязывали
друг к другу.
Я был в
Перигё, когда
его записка заставила
меня
почувствовать,
насколько
его интересы
могут стать
моими.
Эйзи-де-Тайак
Февраль 1951
Дорогой
Франсуа,
Я погорел, я
потерял все;
мебель, книги
и деньги в
ящиках стола
уничтожены
школьным пожаром.
Мне пришлось
снять домик в
горах, в стороне
от деревни.
Легкая
крутизна
тропинки
тебя не
отпугнет; так
что жду тебя,
когда пожелаешь.
Твой Поль.
«В стороне от
деревни, в
горах» сразу
привлекло
мое внимание.
Его дом мог
стать местом
для
прослушивания,
которое нам
было необходимо;
мне
следовало
привязать к
себе этого молодого
учителя,
понравиться
ему, часто
навещать его,
не вызывая
людского
любопытства.
Я тщательно
изучил
условия
задачи,
кое-какие
обстоятельства
благоприятствовали
нам: он был холост;
нрава
несколько
угрюмого, как
я уже убедился
зимой, и,
насколько
мне
помнилось, не
поддерживал
никаких
знакомств;
надо было
оторвать его
от приятелей,
если они
все-таки
водились, и
добиться
того, чтобы
стать для
него
незаменимым.
Его
простоватость
обнадеживала;
у меня не
было права на
ошибку; я
немедленно
отправил ему
ящик книг,
предназначенных
для замены
утраченных
при пожаре.
Вот список
всех книг,
которые у
меня тогда
были и
которые я
отправил в
Эйзи:
Древне-греческая
скульптура.
Греческий
дух в
религии.
Ницше.
Рембо.
Египетское
искусство.
Эдгар По.
Римское
искусство.
Поль Валери.
Имморалист.
Дневник
Жида.
Одиссея
Гомера, в
переводе
Виктора
Берара.
Сатирикон
Петрония.
Галльская
война Цезаря.
Сад.
Фрейд.
Четыре сына
Аймона.
Волшебник
Мерлин.
Великан
Фелин.
Завоеватель
планеты Марс.
Робинзон
Крузо.
Дон Кихот.
Мексиканское
искусство.
Пауль Клее.
Искусство
Океании.
Индейцы
Амазонии.
Древний
Китай.
Доколумбова
Америка.
Я отдал ему
все свои
книги;
поскольку
они должны
были ко мне
вернуться,
речь шла не о
подарке, а о
выгодном
вложении. В ожидании
любезного
приглашения
я уже начинал
беспокоиться,
когда на меня
свалилось письмо
со штемпелем
Эйзи.
Дорогой
Франсуа,
Спасибо за
все эти
книги. Почему
ты не пришел?
В занятиях по
устройству
нового дома я
опоздал с
письмом тебе.
Он тебе
понравится, я
уверен. Я жду
только тебя.
Поль.
Там были еще
философские
рассуждения
на предмет
пожаров:
нужно, мол,
все потерять,
чтобы
достичь
счастья и т.д.
Он пребывал в
состоянии
чрезвычайного
возбуждения,
объясняемого,
говорил он,
красотой
места.
Он ждал меня
на
набережной,
и, не сказав
ни слова,
пожал мне обе
руки. Я
окинул
взглядом
окрестности:
я должен был
по
возможности
все предвидеть
и
действовать
быстро,
полученные
мной инструкции
были на этот
счет
категоричны.
Справа –
руины школы и
предвыборные
плакаты;
слева – кафе
мэрии, киоски
с открытками
и первобытными
сувенирами и
отель
«Кроманьон»,
еще закрытый,
в ожидании
туристского
сезона.
- Сюда, -
направлял
Поль.
Мы сошли с
главной
дороги, чтобы
вступить на
тропинку
сбоку от
музея.
Невозможно
было найти
лучший
наблюдательный
пункт, чем
домик, стоявший
на склоне
горы,
частично
вделанный в
скалу, как
это принято в
Перигоре
всякий раз, когда
выступ скалы
позволяет
ограничиться
строительством
только трех
стен. В несколько
прыжков он
оказался у
застекленной
входной
двери с
частыми
переплетами,
к которым я прижал
лицо.
- Смотри.
В доме была
только одна
комната. В
глубине – скала.
Его
незаурядный
нрав
полностью
развернулся
в этом новом,
очаровавшем
его обиталище:
с одной
стороны –
Спальня и
Кабинет, символически
и очень
скромно
представленные
новым ковром,
распростертым
на цементном
полу, двумя кроватями,
столом и
стулом; Кухня
перед камином,
то есть три
кастрюли и
котел; и,
наконец, Мастерская,
представленная
наковальней. Я
отложил на
потом более
тщательный
осмотр места,
чтобы
сохранить в
уме только
странность
моего друга,
вкусы
которого и
особенно нелюдимость
облегчали
мои планы. С
порога виднелись
Фон-де-Гом и
восходящее
солнце.
Обнадеженный
оборотом,
который
принимали
события, я
скручивал
сигарету,
попутно отмечая,
что угол
зрения
составляет с
15° на севере до 90°
на юге, когда
он вернулся с
кувшинами,
что означало
его
пристрастие
к родниковой
воде и вполне
устраивало
меня. Эта
любовь к чистоте
дополнительно
изолирует
его, думал я, пока
мы готовили
кофе, который
выпили на
солнце, перед
входной
дверью, сидя
на цементных
ступеньках.
Все шло к
лучшему, очарование
места ничему
не мешало. Я
глядел во все
глаза на
первые
неизвестные
уравнения,
которое мне
предстояло
разрешить:
практически
все зависело
от Поля.
Он предложил
мне
подняться
вверх по
Везере. После
того, как мы
достигли
Тюрсака и
решили
вернуться в
Эйзи, он не
нашел ничего
лучше, как
свободно
пустить
лодку по
водам,
прибывшим
после дождей
в конце зимы.
В полночь мы
вернулись в
его дом. Я не
мог заснуть
целый час,
после того
как был
разбужен
жутким
воплем. За
ним
последовал
еще один. Мне
хотелось иметь
дело с
отшельником,
но не с
безумцем. Полураздетый
в своей
кровати, он
оглядывал комнату:
лунные лучи,
проникавшие
через многочисленные
квадраты
входной
двери, выхватывали
из мрака
оружие,
висящее на
стене, угол
стола,
заваленного
школьными
тетрадками,
кусок ковра.
Я отложил на
потом
беспокойство
этими
криками и
заснул опять.
Утром я
увидел его в
рубашке, он
вернулся из
сада, быстро
оделся,
приготовил
кофе и подал
его мне в
постель. У
него были
занятия.
Попросив
меня сходить
за водой, он
побежал к
школе, ибо
будильник
показывал
без пяти
девять. Я
пододвинул к
себе
скамеечку и
поставил на нее
кружку;
хорошо
угретый под
одеялами, головой
к стене, я
выкурил пару
сигарет.
Потом я взял
его
велосипед в
школьном
дворе –
сгорел
только
учительский
дом – и покатил
в Монтиньяк.
У подножия
холма
красовалась
статуя в стиле
Генри Мура, я
прислонил к
ней
велосипед.
- Господин Н., -
спросил я у
молодой
женщины, которую
увидел возле
фермы.
- Мой муж на
работе.
Ее
английский
был
очарователен,
если можно
очароваться
юной особой,
одетой в
джинсы, свитер
из грубой
шерсти и
плетеные
сандалии.
- Вы местный? –
опять
заговорила
она.
- Уже
несколько
дней. Могу ли
я видеть
вашего мужа?
Она ответила,
что он рубит
камень, что
карьер расположен
неподалеку.
Н. было 50 лет,
азиатский
климат не
пошел ему впрок,
и я
порадовался,
что ему
удалось
отхватить
такую
молоденькую
девчонку.
- Я в восторге
от вашего
сада и работ, -
сказал я,
кивая на
более или
менее
отесанные
камни, что
блестели на солнце.
- Ева (ее зовут
Евой),
приготовь
нам кофе.
Когда она
отошла:
- Вы живете
далеко
отсюда?
- В Эйзи, я
хотел вас
видеть.
Они неплохо
обустроили
эту ферму.
«Тедди», - прокричала
Ева,
ожидавшая
нас перед
грубоотесанным
каменным
столом, на
котором
дымился
прекрасный
кофе. Лужайки
спускались к
дороге.
- Красивый
край, совсем
не
французский,
напоминает
Декан[1].
- Вы были
профессором
истории
искусств в Тегеранском
Университете;
я живу у
друга, каковы
инструкции?
-
Систематические
прослушивания.
Ева
улыбалась,
медленно
попивая кофе,
и молчала.
- Ваш друг
посвящен?
- Нет, местный
паренек.
- Он
подозревает
что-нибудь?
- Он не скажет.
– С
неожиданным
воодушевлением
я рассказал о
его странном
характере, о
домике в
скале.
Когда я
уходил, перед
статуями,
усаживаясь на
велосипед:
- Откровенно
говоря... так
себе...
- Я тоже так
считаю, -
очень просто
ответил Н.
- Но не
безобразно.
Поскольку
речь шла не
более, чем о
прикрытии,
было
естественным
пожелать,
чтобы оно
оказалось
самым простым.
Эти камни на
холме, ветер,
синее небо, улыбка
Евы и очень
английская
раскованность
Н. составляли
продуманную
композицию, располагавшую
к себе. Они
оставались
на лужайке:
Ева, очень
юная, одетая
как мальчик.
То, что он
сумел
привязать к
себе это
дитя, не поражало,
не
шокировало;
разница в
возрасте
придавала их
союзу
значительность,
недоступную
для молодых
пар. Н.
выстроил
свою жизнь,
руководствуясь
рассудком, и
тем же способом
он научился
держать в
возбуждении свою
молодую жену.
Основательное
презрение
общественных
порядков
явственно
проступало в
этой паре,
внешне мало
гармоничной
и влюбленной.
Существа
едва
повзрослевшие,
близкие к
своим
инстинктам
или дикие, имеют
склонность к
людям зрелым,
которые потворствуют
их
непристойным
наклонностям,
знают, что такое
истинная
сексуальность,
и лучше, чем молодой
любовник,
справляются
не с ублажением,
но с
непрерывным
обольщением.
Ева была
довольна и не
скрывала
этого.
Я оставил их
не без
сожаления.
Это лучезарное
утро конца
зимы
подвигло
меня к
действиям, к
утверждению
своей воли.
Оставив
велосипед в
школьном
дворе, я сидел
на пороге с
книгой и
сигаретой и
ждал Поля; он
пришел около
полудня. Я
совершенно
забыл
сходить за
водой.
Мальчишка,
прибежавший через
мгновение,
подхватил
кувшины и
спустился к
источнику; Поль
немало
гордился,
особенно в
моем присутствии,
что у него
был
прислужник.
Мы
пообедали
перед
входной
дверью,
выкрашенной
в красный
цвет – им
собственноручно,
разумеется –
единственным
отверстием
дома. Я
всегда ненавидел
растворимый
кофе, а он
готовил его в
неумеренных
количествах,
очарованный практичностью
этой
отвратительной
бурды;
прибавив
молочного
порошку и
сахару, я получил
нечто
относительно
сносное, что
мы и выпили,
облокотившись
на три или
четыре ступени,
спускавшиеся
в
неухоженный
сад. Я
скрутил ему
сигареты, он
хотел тонкие,
у него был отчасти
изысканный
вкус; я
тщательно
отметил эту
черту. Он
задавал мне
по поводу
современного
искусства,
которое он
ненавидел из принципа,
вопросы
столь
невежественные,
что я не знал,
что отвечать,
чтобы не
закрыть тему,
так
занимавшую
его.
Со стороны
реки донесся
школьный
звонок; Поль
быстро
спустился и
исчез в
направлении
деревни. Было
установлено,
что я буду
работать с
девяти до
одиннадцати
часов и с
четырнадцати
до шестнадцати,
а Н. с Евой
возьмут
перерывы и
остальное. У
меня была в
чемодане
коротковолновая
рация,
которую я
установил на
углу порога и
двери,
расположение
места
подходило мне
как нельзя
лучше.
Аппарат
тихонько
вибрировал,
мне
оставалось
только ждать,
наблюдать за
садом. Меня
радовало, что
мои книги оказались
у меня под
рукой, я был
немножко у себя
дома, и при
этом я
навязал
другому вещи,
принадлежавшие
некогда мне,
и обнаружил их
в новом
качестве,
подтвердившем
мне мою роль
и
возможность
играть свою
игру.
Книги были
даны без
надежды на
возвращение, и
это делало их
более
действенными,
поскольку
ему придется
составить
мнение о
содержимом
собственной
библиотеки.
Впрочем, ему
хватало для
счастья
самого факта
обладания
книгами, ибо
он не читал,
их
присутствие
в его доме
было всего
лишь
символическим
и тем более
необычным
для существа
настолько девственного,
что уже
названия
гомеровых творений
были
способны
повергнуть
его в трепет.
Мои книги,
таинственно
объединенные
в его глазах
только тем,
что они мои,
этой их близостью
составляли
массу,
критическую
и, я очень
надеялся,
действительно
взрывоопасную;
речь шла об
интенсивной
эмоциональной
зоне,
растревоженной
появлением
книг, на
первый
взгляд никак
не связанных
и однако
родственных,
эффектом
присутствия –
не моего, но
предшествующего
моему
явлению.
Возникшее у
него чувство,
что я безо
всяких
усилий сумел
подчинить
себе немалое
количество внешне
разрозненных
элементов,
делало его
беззащитным
против моей
воли. Он
должен был
подпасть под
мое влияние,
моя
безопасность
зависела от
его
податливости.
На всякий
случай, я
увеличил
громкость.
Ничего.
Тишина.
Развалившись
на цементном
полу, во
второй
половине XX
века, я был
счастлив. Мои
вкусы, мои
цели,
непримиримые
с мнением толпы,
отделяли
меня от
большинства
моих современников;
я не был
бесчеловечным,
но служа делу
более
серьезному,
чем
общественные
отношения, я
разделял
вкусы
неведомой
касты.
В четыре
часа я
выключил
прибор, все
убрал в
чемодан и
закрыл на
ключ, Поль не
замедлил вернуться.
Если бы у
него были
подозрения, нужно
было его
предварительно
привлечь на
мою сторону;
пусть я ждал
многого от
книг, мне не
следовало
пренебрегать
усилиями; он
ни с кем не
виделся, его
дом внушал
надежду, что удастся
оторвать его
от всего, при
условии, что
я смогу
выяснить его
потаенные
мысли и
осуществить
его мечты,
бывшие
причиной ночных
воплей. Какое
из моих
чувственных
усилий
способно
было
заставить
его повиноваться?
и с чего
начать? Такой
вопрос мог бы
задать себе
художник,
ответ на него
зависел от
обстоятельств.
Чего-то тут,
очевидно, не
хватало; то
ли его
слабости, то
ли моей воли.
Чего
все-таки?
Более
тщательное
наблюдение
подскажет,
быть может.
Я пребывал в
растерянности,
пока не
заключил, из
вечернего
разговора
перед очагом,
что оказался
в обществе
мальчика
жестокого и
жесткого,
нежного,
когда он
этого хотел,
когда я
затрагивал
чувствительные
струны его
души, когда
мне
удавалось
привлечь его
внимание; я
изображал
поэта,
сожалеющего
о прошлом,
однако увлеченного
последними
научными
открытиями. Я
объяснял ему
квантовую
теорию, между
тем как слова
«привлечь его
внимание»
были ключом к
тайне; чтобы
подобраться
к ней, я продвигался
все дальше;
красноречивый,
уверенный в
себе, я его
успокаивал, я
воплощал
собой
порядок; я
был похож на
него, но
сильнее его,
я соединял в
себе
противоречивые
свойства,
вроде его
собственных
(зачастую в точности
его
собственные),
хорошо
увязанными в
пучок;
приемлемое
объединение
представлялось
вполне
возможным и
вытягивало его
из
беспорядка
его жизни. Он
ответил грубым
признанием:
- Не то, чтобы
ты мне
нравился, но
в сравнении с
другими...
Поскольку я
хотел
сделать его
частью своих
планов, я
совершил
ошибку,
посягнув на
его
территорию, и
это
спровоцировало
его брутальную
реакцию. Он
позволил мне
высказаться,
держал
дистанцию,
как говорят в
боксе, но его
суровое лицо
не
предвещало
ничего
хорошего.
Желание меня
убить
проскальзывало
в его
взгляде, полном
безумия; я
разрушил его
бессознательное
счастье, я
стал его
злейшим
врагом, я заслуживал
смерти. Как
животное,
попавшее в ловушку,
он
становился
опасным: это
был кризис,
мне нужно
было его
пережить. Он
вскочил, схватил
весла и исчез
в саду.
Не без труда
я нашел
дорогу к
реке, слабо
светящейся у
подножия
скал. Вода
грохотала между
ветками.
Глухие удары
говорили о
том, что
лодка
натыкалась
на деревья,
возникавшие
ниоткуда в
абсолютной
тьме; река
билась о
берега и ежеминутно
угрожала
швырнуть его
лодку на столбы,
разбить о
стволы
деревьев.
Он отчаянно
сражался,
уверенный в
своей силе и
выдержке.
Инстинктивно
он побежал к
материнским
водам, он
любил воду,
как любят
женщину, и
боялся ее
меньше, чем
меня. Я
принял вызов:
река, его
таинственная
супруга, о
которой он
говорил мне,
решит мою
участь. Он не
мог понять,
во имя чего
меня осудить,
но не сомневался
в моей
виновновности
и решил
передать
меня в руки
судьбы,
рискуя
утонуть
вместе со
мной, что
оправдало бы
его в этом
убийстве. Суд
Господен,
ордалия – это
хорошо
соответствовало
его образу
мыслей. Через
минуту мы
наверняка
опрокинемся:
он меня
примет
безоговорочно,
если
останусь в живых!
Я
отказывался
отдаться на
волю рока; поскольку
пути назад не
было, мне
оставалось
только
выбрать
момент
кораблекрушения;
независимого
судью, узкую
нашу лодку,
одним ударом
весла я
направил в
дерево. Под
темным небом
я сражался с
волнами; я
думал, что погибну
в воде;
сильная рука
ухватила
меня за
волосы. Лодка
исчезла в
ночи.
Мы не
выплыли, а
только
уцепились за
выступ скалы,
по меньшей
мере в
тридцати
метрах от берега;
между ним и
нами – бурный
поток. Как ни
зыбко было
наше укрытие,
идея
оставить его,
чтобы снова
отдаться на
волю течения,
нас изрядно
страшила; я
замерз в
воде; мы были
здесь, в
темноте, в
сомнениях;
внезапно я
почувствовал
его
решимость
меня спасти;
схватив меня
за плечо, он
швырнул меня
в поток. Ветка
помогла нам
встать на
ноги.
Мы
возвратились
в дом.
Навязчивые
чувства овладели
нами; он
дважды спас
меня, в этом
не было никаких
сомнений,
после того,
как сделал
все, чтобы
меня убить.
Мы зажгли
огонь.
Соединенные
тайной, ни он,
ни я не
приняли
приговора реки,
он не меньше,
чем раньше,
считал меня виновным,
мне
следовало
понести наказание,
заплатить
собой. Не
порицание – у
него не было
упреков в мой
адрес – но
кровавая
жертва,
которая
искупила бы
мое принуждение
по отношению
к нему,
моральный
ущерб, вызванный
моим
вторжением в
его жизнь; я
оставался
его
должником. В
нашем
нынешнем состоянии
мы нуждались
в сильном
отвлекающем
средстве,
которое бы
помешало нам
простудиться.
Когда
настала моя
очередь
получать
удары плетки,
он понял, что
я ему предложил
заплатить за
это своей
шкурой;
хороший предлог,
который он
принял,
убежденный в
своем на то
праве.
Обнаженный
до пояса,
лежа перед
огнем, я
подвергся
жесточайшей
на своей памяти
порке. Мы
были квиты.
Согласие,
подписанное
моей кровью.
Бутылка
шампанского
отметила
наше
возвращение
к жизни;
правосудие
свершилось;
убаюканные
водой, без
дополнительных
объяснений
мы
приготовили
ужин около
полуночи.
Крепкий сон
восстановил
мои силы, я
проснулся в
девять часов
утра и, как
было
условлено,
возобновил
прослушивание;
Поль к тому
времени уже
ушел в школу.
В небе,
вымытом дождем,
над скалистыми
холмами,
сияло солнце;
я открыл входную
дверь,
запотевшую
от росы,
поток света
ворвался в
комнату, где
пустая
бутылка и наполовину
обгоревшая
свеча
напоминали о событиях
прошлого
вечера.
Теплый
воздух предвещал
весну. Я
наслаждался
тем, что опять
вижу свет,
такой
молодой,
такой ясный;
очищенный,
как и я,
ужасной
ночью.
В этом
умиротворенном
расположении
духа я опять
обрадовался
своим книгам:
счастье едва
не стоило мне
жизни; мы
признали
друг друга и
вернулись к
себе. Наше
омовение в
реке,
символическая
смерть
омолодили
нас: оракул, к
которому мы
обратились,
предрекал
счастливые события,
прежде всего
дружбу. Земля
выглядела
празднично,
Везера
струилась
меж лесов и
скал, охряные
утесы
пламенели
под синим небом.
Из
предосторожности
я прервал
прослушивание
в
одиннадцать
часов. Мне
пришлось предпринять
усилия, чтобы
скрыть свои
чувства, пока
Поль быстро
взбирался по
тропинке и
дружелюбно
мне улыбался.
Я всегда
беспокоился,
когда он
возвращался
к себе, хотя
мой чемодан
был
тщательно
закрыт. За
ним поднялся
мальчик и
остановился
на пороге;
Поль дал ему
денег и велел
купить для
нас еды: сахара,
вермишели,
бульонные
кубики; он
взял банкноты
из ящика, и
мальчик
побежал в
деревню.
Солнце
освещало наш
дом; обилие
света утверждало
силу весны;
кристально
чистое небо
отражалось в
глубине
комнаты,
легкие тени
плясали по
полу. Мальчик
вернулся и ушел
опять. Наша
распахнутая
дверь
блестела небесной
голубизной.
Нам было
радостно, счастливо
жить вместе;
Поль, который
быстро переходил
от одного
чувства к
другому, не
скрывал
удовольствия
от того, что
видел меня. Он
говорил об
«Одиссее» в
выражениях
столь восторженных,
что мне было
стыдно
злоупотреблять
его доверием.
Сразу после
обеда, как
только стало
возможным, я
возобновил
прослушивание.
Я включил радио.
Ничего. Тишина.
В наушниках я
слышал
биение
собственного
сердца, ветер
пел в
спокойном
воздухе, но ответ,
которого мы
ждали, не
приходил. Нас
окружало
молчание,
бездонное
как небо. В
пять минут
пятого я
отправился в
Монтиньяк. Н. и
Ева
недоумевали,
тем более,
что мы были
тут всего
лишь
наблюдателями.
На самом деле,
будь я лучше
информирован,
как они, например,
я скорее
всего решил
бы молчать;
мы принципиально
не обсуждали
ничего, кроме
технических
вопросов;
особая каста,
вроде нашей,
разделяет
своих членов,
сводит контакты
к минимуму;
сеть
распыленная
и все-таки крепкая.
Объединенные
общей верой,
мы принимали
свою долю
одиночества.
Ночь
опускалась
на холмы, я
шел садовой
тропинкой,
когда
услышал
голоса на
нашем пороге.
Я
прислушался,
не выдавая
себя. Значит,
Поль водил знакомства
с местными,
что
разрушало
все мои
планы; эта
помеха, о
которой я
совсем не думал,
все ставила
под вопрос;
появление
новых данных
изменяло
предполагаемое
решение
уравнения,
все
подвергало
угрозе, хотя
можно было
придумать,
как
использовать
и этот дополнительный
фактор. Этот
человек, назовем
его +х,
работал в
ЛАБО, так он
называл
Лабораторию
Биологических
исследований
в Эйзи. Он развлекал
Поля
рассказами о
повадках
насекомых;
условия их
жизни в
деревне
сблизили их,
и я знал о
пристрастии
моего друга к
науке.
Они
распрощались
довольно
холодно.
Гость прошел
мимо меня, я
был любезен,
не более того.
- Он слишком
ограничен
своей
специальностью,
в нем не
осталось
ничего
человеческого,
ничего
привлекательного
для меня, -
сказал Поль,
когда я вышел
из тени.
Его голос
прозвучал
надменно. Мы
остались наверху
сада, сидя на
цементных
ступеньках,
еще теплых, в
молчании;
перед нами
был восхитительный
пейзаж.
Темные леса
на вершинах
холмов
выделялись
на фоне
чистого неба,
скалы
высвечивались
в полутьме,
поверх мглы,
наполнявшей
долину. Закат
соперничал с
прибрежными
тополями за
право
отразиться в
воде, и
светлые
пятна
песчаника,
казалось, не
потемнеют до
восхода луны.
Мощное
магнетическое
поле
исходило от
этого
древнего
святилища;
холмы, скалы,
обладали
непобедимой
силой; первые
звезды,
Венера,
блестящая и зеленая,
зажигались
на востоке, и
мы были потрясены
красотой
мира. Рядом
со мной, на
ступеньках,
сидел в
молчании
Поль;
прислонившись
к
приоткрытой
двери, на
темном
пороге, мой
друг
олицетворял
собой
попросту братское
присутствие
перед
мистерией
Земли и
Звезд. Он
поднялся;
легкий ветер
колыхал садовые
травы, он
переступил
порог, зажег
свечу,
распалил
очаг. Мы еще
долго
оставались снаружи,
потом вошли в
дом. Когда я
лег, он принялся
за проверку
тетрадок, и я,
смежив веки,
видел друга,
склоненного
над письменным
столом.
*
Первые лучи
солнца
предвещали
безоблачный
день, погоду
холодную и
сухую,
привычную для
конца зимы. У
Поля не было
занятий, и
это воскресное
утро мы
спокойно
провели дома,
читая, куря
на пороге,
ослепленные
небесной
голубизной.
Нам была по
вкусу
добровольная
бедность, она
доставляла
удовольствие
своей
суровостью; наши
отношения
все еще были
довольно
восторженными,
и несколько
предметов,
положенных
на пол,
удовлетворяли
нашу
потребность в
роскоши.
Изысканность
моего друга
требовала
простоты; мы
отказались
от стульев,
предпочитая
располагаться
на циновках,
наш дом, с его
скромной
меблировкой,
от этого
казался просторнее,
мы жили рядом
с небом, в
сотворенном
нами мире,
реальном и
сделанном из
нашей
простой
радости,
скудость
меблировки
позволяла до
бесконечности
варьировать
размещение и
расположение
наших
сокровищ: шкатулок,
оружия,
камней. Поль
был довольно
стыдлив, да и
я тоже, мы
мало
разговаривали,
наша дружба
была
особенно
ценна
молчанием. На
самом деле, в
нашем доме
было что-то
неуловимо
японское,
возможно
из-за
многочисленных
стеклянных
квадратиков
входной
двери. В стороне
от людей,
скручивание
сигарет на
деревянном
подносе
приобретало
для нас очарование
старинного
ритуала. Наше
взаимное уважение
выражалось
больше не в
словах, а в
деликатных
жестах,
небольших
услугах,
вроде скручивания
сигарет;
радость
спокойствия,
простые
отношения
мужчины с
мужчиной,
приятная мне
созерцательность.
Он мне
предложил
побороться,
мы решили устроить
схватку в
лесу,
подальше от
чужих
взглядов. Нам
не терпелось
опять
почувствовать
вкус крови;
по камням
можно было
подняться на
вершину
холма.
-
Безжалостная
битва, как
договорились.
Жилистый
Поль был
серьезным
противником, я
это понимал,
так же, как то,
что за
порядок, который
я ему
навязал,
нужно
воевать. Я
напал, он
избежал
захвата, сжал
меня, чтобы
задушить, мы
упали в сухую
траву, я
стукнул его
головой о
камни, а он
тем временем
меня душил. Мне
казалось, что
я сражаюсь с
животным; он сжимал
меня всей
силой своих
напряженных
мышц; из
последних
сил, уже
начиная терять
сознание, я
подбирался
пальцами к его
горлу, когда
он отпустил
меня и
поднялся на
поляну.
Немедленно
вскочив на
ноги, я напал
во второй
раз;
удовольствие
от игры,
овладевшее
мной, сделало
меня
нечувствительным
к ссадинам и
синякам. Я
хорошо знал,
что не смогу
его победить,
что речь идет
о жертве,
больше, чем о
жестком
поединке.
От его удара
головой у
меня
прервалось
дыхание, он
зажал меня
между ног, я
со стоном погрузился
в полную
темноту. Я
открыл глаза,
разбитый, но
гордый тем,
что боролся
без криков о
пощаде. В его
глазах
горело пламя,
я позволил
ему провести
его первый
прекрасный поединок:
победитель,
он
становился
моим должником,
никто из
местных
парней не
потерпел бы
такого
обращения,
это укрепило
наши
отношения,
которые я
известным
способом использовал
в его доме. Я
хорошо видел,
что мне
придется
часто
бороться с
ним, наше
согласие
основывалось
на принятии
чистой и простой
жестокости.
Мне он был
нужен по
причинам, о
которых ему
не следовало
знать. Был ли
я его другом?
Я им был в той
мере, какая
была
необходима
для моих
планов; во
мне просыпалась
нежность, его
нрав,
поставленный
мне на
службу,
вызывал мое
уважение,
которое крепло
и переходило
в
привязанность.
Мне бы хотелось,
паче у него
появились
подозрения,
чтобы у него
проснулась
также и гордость
от той роли,
которую я ему
отвел.
*
Я вспомнил о
его криках;
похоже, он
испытывал
склонность к
убийству;
если он уже
убивал прежде,
то именно мне
суждено было
изменить его
жизнь. Я
оценил
глубину
пропасти, на
краю которой
вычерчивал
свои планы.
Таким
образом, я
должен был
учитывать в
своих расчетах
безумие; у
меня никогда
не будет ВСЕХ
данных
уравнения,
ибо его
поведение вряд
ли будет
логичным; я
исключил +х,
чтобы
встретить
(большое) Х,
неизвестную,
которая
облегчала
мою работу в
той же мере,
как мешала
ей. Его
безумие,
которое
рисковало все
разрушить,
тем не менее
позволяло
мне быстро
идти вперед,
я
воспринимал
его как +Х,
непредсказуемую
движущую
силу, и решил
пользоваться
ею,
основываясь
на оценке
вероятностей.
Только от
меня
зависело,
смогу ли я
сопротивляться
его
сумасшествию,
беспрерывно
навязывать
свою волю, на
грани
приведения в
действие
нависавшей
надо мной
угрозы; сознание
собственной
власти
давало
основания
сдерживать
беспокойство.
Удовлетворение
его
жестокости
посредством
более или менее
кровавых
жертв
предотвращало
худшее;
поскольку я
не страдал от
недостатка
смелости, то
надеялся на
благополучный
исход; да,
только от
меня
зависело
победить
сначала свой
страх, потом
навязать
свою волю,
чтобы воспользоваться
его безумием.
С
наступлением
темноты он
исчез.
*
Он вернулся
ночью и
быстро лег.
Зрелище, которое
предстало
моим глазам,
вывело меня
из полудремы,
я решил, что
брежу: как
сказано, дверь
выходила на
скалы,
расположенные
прямо
напротив дома;
они казались
островами в
серебристом тумане,
накрывшем
долину
Фон-де-Гом.
Чистый воздух,
эти темные
холмы, что
возвышались
над Везерой,
и туман в
лунных лучах
имели законченность
китайской
гравюры. Поль
внезапно
издал свои
заунывные
вопли, заснул
опять, а я
продолжал
наблюдать
фантастический
вид, стоявший
перед моими
глазами этой
предвесенней
ночью.
Диковинный
Перигор, настолько
напоминающий
Азию, что я
подумал о Н., о
своей работе;
утром я опять
приступил к
прослушиванию.
Мне кажется,
дети
успокаивали
его; этим
школьным
утром, в
понедельник,
он был
дружелюбен,
но не
рассказал о
цели своей
ночной
отлучки. Он
спустился к
школе, я включил
радио.
Деталь,
которой я до
сих пор
пренебрегал,
теперь
требовала к
себе
внимания:
необходимость
выбрать
прикрытие от
любопытства
местных
жителей;
конечно, я был
другом
молодого
учителя, но
нужно было найти
что-то
получше,
чтобы
удовлетворить
общественное
мнение;
выдать себя
за живописца
показалось
мне очень
удобным. Н.
занимался
скульптурой,
почему бы не
рисовать! Мое
присутствие
в домике
среди скал
никого бы не
удивило, если
бы я был
художником.
Мое ремесло и
красота
пейзажа
объяснили бы
все: мое
пристрастие
к Эйзи, мое
одиночество
и мои повадки,
если бы они
показались
не совсем обычными;
Поль, знавший
о моей дружбе
с Б***, не
удивился
моей
внезапной
любви к абстрактной
живописи: ибо
я не хотел
писать с натуры,
на окраинах
моей жизни
живопись
была всего
лишь схемой,
уравнением
среди других уравнений.
Меня увлекал
продвинутый
математический
анализ;
хороший
шахматист,
ближе к майя,
чем к Коро, я
любил игру,
алгебру, удовлетворявшую
мою
природную
жестокость и остроту
ума: выбор
духа, полоса
военных действий;
мнимый мир
сводился к
знакам не
таким
ужасным, как
настоящий.
Чистая
абстракция в
противовес
моей смутной
судьбе.
Утром новой
эпохи я
ощутил
душевную
свободу; мое
прослушивание
опьяняло
меня,
нетерпение
отыскать
образцовые
формы,
лазурное небо
и земля,
охряная и
белая,
пробуждали
во мне
радость
жизни. Я
хотел, чтобы
время проходило
в этом, без
особенных
усилий с моей
стороны. В
одиннадцать,
до того как
Поль возвратился
из школы, я
спустился в
деревню и
купил там
сухую краску,
масло,
сиккатив,
кисти, грубый
холст, и я не
скрывал от
любопытствующих,
что я
художник.
С покупками
подмышкой я
поднялся на
скалы. Я
разложил
холст на
цементном
полу и
зафиксировал
тяжелыми
предметами;
размешал
краски в
банках из-под
«Нескафе»,
поставленных
на газеты, и
начал
рисовать,
когда пришел
мальчик и
деликатно
толкнул
дверь. Ему,
очевидно,
здесь очень
нравилось.
Против света
он был похож
на ангельского
вестника. Он
заполнил
цветом один
из квадратов
моего холста.
Его присутствие
и его юный
возраст были
хорошими
предзнаменованиями;
он покорно
вошел в мою
схему; этот
квадрат,
думал я,
принадлежит
ему: небесная
голубизна
как лазурь
этого мартовского
утра.
Прибыл Поль.
Удовольствие
обедать на
ступеньках
компенсировало
отсутствие
соли в супе;
Поль сводил
свою кухню к
минимуму; он зажег
спиртовки, не
глядя на мой
холст, раскинутый
в трех метрах
от него, как
будто рассерженный
тем, что он
больше не дома.
Затем,
перейдя от
одного
настроения к
другому, он
живо
возжелал,
чтобы
законченное полотно
осталось у
него. Я
обещал ему
работать
быстро, он
спустился к
школе, я
включил радио.
- Н.: Ничего
нового;
теперь ваша
очередь.
Моя очередь
продолжать
прослушивание.
Ждать. Быть
готовым, в
одиночестве
или почти.
Примерно до
четырех
часов я
рисовал весьма
усердно, стоя
на коленях,
на полу. Когда
все было
закончено, и
холст был
прибит к
стене
снаружи дома,
я скрутил
сигарету, не без
труда, потому
что пальцы
клеились от
сиккатива.
Поль был
очарован: эта
абстрактная
картина, еще
влажная,
своей
агрессивной
геометрией
раскалывала
камень: она
показалась
нам символом
нашей дикой
жизни.
Он быстро
перешел от
одного
желания к
другому и
тотчас же
пожелал его
осуществить.
Он бросил мне
автоматический
карабин, сам
взял
винтовку, и
мы вышли под
красно-золотое
небо, в то
время, как
холод
подступал
вместе с ночью.
Зимой мы уже
охотились на
этом берегу,
в
необитаемой
болотистой
долине. Бён[2]
прорезал
скалу на
участке,
непроходимом
как из-за вод
ручья, так и
из-за
сплетения
камышей, которые
Поль, шедший
впереди,
мягко
раздвигал
концом своей
винтовки. Он
любил охоту,
без
разрешения,
на грани
исчезновения
из моих глаз,
пропадая
среди сухих
трав, в погоне
преследуя
птицу и
появляясь
только после
выстрела
винтовки,
едва
слышного в
этой густой
растительности.
Предоставленный
сам себе, Бён
был не лишен
очарования.
Поль был
прирожденным
охотником,
так же как и я, в
засаде, среди
стеблей
тростника,
дрожавших под
легким
вечерним
ветром.
На краю
холма
показались
руины замка
Коммарк; в
этой
пустынной
долине зима
сменялась
весенней
мягкостью.
Наши пальцы
чувствовали
порох, наши
выстрелы
хлопали
между скал.
Нам
захотелось
пить. Когда
мы выпили вина
и собрались
возвращаться,
я опять
испытал
страх перед
ним; его
молчаливое
возбуждение
заставляло меня
опасаться
худшего; при
том, что я был
в восторге от
охоты и от
первых звезд.
Он мыл руки в
источнике.
Глядя ему в
лицо, я взял
свой нож и
вонзил себе в
руку, кромсая
плоть, пока
кровь не
поплыла
между камней.
Эта жертва
обострила
его радость,
его удовольствие
жить со мной,
которое
превратилось
в туманную
нежность,
неясно
братскую,
успокаивавшую
и
умиротворявшую
его. Моя
кровь смешалась
с чистыми
водами
источника, он
погрузил в
него лицо и
очень
медленно пил.
Мы вернулись
в Эйзи.
Первое, что
мы увидели
среди ночных
теней, был
мой холст,
мимолетное
наблюдение,
которое
ожидало нас
на нашем
темном
пороге, которое
мы
выхватывали
из черноты
сада, и которое
почти сразу
исчезало опять:
ибо нет
ничего
глупее, чем
потерять ключ,
укрытый
между
зарослей
ежевики, чем
искать его,
сжигая, одну
за другой,
два десятка спичек.
Мебель
потрескивала
от холода, мы
развели огонь.
- Кто ты? –
спросил Поль,
- я ничего о
тебе не знаю,
мне бы
хотелось,
чтобы ты
рассказал. Ты
близок мне и
далек от
меня.
По многим
причинам я
предпочел
промолчать. С
ногами,
протянутыми
к камину, я до
трех часов
ночи пытался
понять, чего
от него ожидать.
Боясь
вызвать его
неудовольствие,
я не решился
повторно
спросить его
о его ночной
отлучке, эта
неизвестность
не давала мне
покоя, так же,
как его отказ
мне ответить;
поскольку у
него не было
никаких интрижек,
я склонялся к
версии
ночной прогулки
в лодке,
одинокой,
довольно
дальней; что
он попросил
совета у
страшных вод,
что он просто
хотел видеть
реку, которую
любил, и
скрыться от
меня до
какого-то
момента, и что
в нем не было
ничего,
неизвестного
для меня:
лучше
сказать, его
желание
молчать – чтобы
намекнуть на
свою тайную
жизнь – мне
было даже
отчасти
приятно, ибо
я вполне
надеялся
обратить в
свою пользу
подозрения,
если бы они
появились;
наша дружба,
как известно,
была ценна
нашими
молчаниями.
Ветер дул в
ближнем лесу.
В этом
одиноком доме,
в
разрушенной
Европе,
завоеванной
в большей
степени, чем
об этом
принято
думать, творится
нечто
необычное,
размышлял я,
помешивая
угли. Вдалеке
от Парижа, в
лесах, другая
цивилизация;
новые цели.
Те
несколько
часов, что я
проводил у
приемника,
раскалывали
мою жизнь и
мое понятие о
времени. Это
была не
столько
работа, сколько
пребывание
рядом с
небесами; я
не могу
сказать, что
я непрерывно
об этом
думал, но
скорее, что
меня
изменило это
ожидание, тщетное,
внесшее
смуту во все
мои действия,
тянувшее
меня к
полюсу;
внимательный
наблюдатель
обнаружил бы
здесь ось и
координаты и
наткнулся на
точки,
необъяснимые,
если не
принять
новый
порядок.
Я
наслаждался
в полной мере
своей
двойной жизнью
и своей
работой: этой
образцовой
реальностью.
Волею
обстоятельств
я оказался в
месте
по-настоящему
красивом. В
Перигоре я
особенно
почувствовал
очарование
Франции. Этим
чистым мартовским
утром Везера
струилась
под небом
синим и
божественным,
оживленная
холодом,
сухими
травами,
ветром, что
отзывался в безлюдной
тишине; все
эти
размышления
укрепляли
мою волю; я
любил Ницше,
он как будто
неизвестен;
слишком
немногие, так
и есть,
читали Ницше
без
замешательства,
на свете так
мало
одиночек,
истинно
сильных
духом;
фрагментарный
характер его
творений, его
мужественность
– ничто не
могло
служить
лучшей пищей
для
размышлений.
У меня было
время и желание
спокойно
медитировать.
Поль заказал
мне другой
холст, в
охряных,
синих и
желтых тонах
и в
черно-белую
клетку, и мы
положили, в полдень,
шахматную
доску перед
дверью, там же,
где я держал
приемник, что
я отметил про
себя. Играть
против него,
облокотясь о
пол, мне
нравилось,
сближало нас,
на нас смотрел
мальчик,
позванивала
наковальня.
Он пошел
королем,
мальчик
рассмеялся
из-за неправильного
шахматного
хода. «Твой
ход», - сказал
он очень
просто. Он
был спокоен,
я не в меньшей
степени. Я не
знал, что
делать, что
говорить. Он
чистил ногти
ножом. Я двинул
ладью, против
правил, без
внешней
логики. Он
поразмыслил
и взял ее. Он
заставил меня
играть
абсурдную и
страстную
партию, способ
сказать: это
ты, ты
перевернул
мою жизнь! Я
пошел ферзем.
Требовалось
понять, кто
из нас выйдет
победителем,
сможет одолеть
другого без
отсылки к
правилам, от
которых мы
отказались;
со стороны
невозможно было
догадаться,
что это была
символическая
битва, что
первый раз,
лицом к лицу,
он заставил
меня играть в
открытую:
подняв
партию на
уровень
непознанного,
он хорошо
показал, о
чем шла речь:
о нашей
совместной
жизни. «Твой
ход», - снова
сказал он. Я...
Моя рука
подобно руке
слепца
парила над доской,
напоминая, я
бы сказал,
полет дикого
ястреба.
Одним
взмахом
крыла я
набрал высоту.
Он не был
моим врагом,
он просто
следовал
взыскательным
взглядом за
моими
медленными перемещениями,
и он ждал, что
я приземлюсь;
с доверием,
почти
дружески, он
уже принял
решение, но
он хотел,
чтобы у меня
было мужество
показать
свою цель.
- Шах и мат.
- Согласен, -
сказал он.
Он
подчинился
моей воле.
Все
закончилось
без
объяснений. Я
хотел им
повелевать,
он согласился.
Он ушел, не
пообедав. Он
оставил меня
наедине с
моей победой
и голодом, не
зная ничего о
моей
истинной
деятельности,
его АБСУРДНАЯ
игра это доказывала,
и если бы
даже он о ней
знал, сейчас
я УБЕЖДЕН,
что он никак
бы не
воспротивился.
Он
определенно
готовил этим
утром удар, и
он должен был
обрадоваться,
что я ему
подыграл;
мальчик тоже
ушел в школу,
и я включил радио.
Самое
забавное
заключалось в
том, что Н. не
подозревал,
что я до него
побывал в
Ноасере, в
Бен-Герире[3] и,
конечно, в
Сахаре, что я
с самого
начала был
среди тех,
кто знал, о
чем идет
речь. Я пытался
ясно видеть
смысл, но не
своей работы,
а своего предназначения.
Эта двойная
жизнь мне,
безусловно,
доставляла
удовольствие,
из-за страсти
к
независимости
(в Бен-Герире
я работал
помощником
повара, тут...).
Кем я был тут?
Возможно, я
впервые был
счастлив, в
этом орлином
гнезде,
нависавшем
над долиной
Фон-де-Гом.
*
Да,
мгновение
счастья,
вероятно,
поэтому я пишу
эту книгу. К
вечеру, на
охоте возле
Коммарка: я
не могу
помешать
себе любить
его, - подумал
я, - тем более
стыдно
использовать
его. Он
благороден и
чист, близок
мне, очень
одинок, он
меня принимает,
не зная, чем,
на самом
деле, я
занимаюсь в
его доме. Я бы
хотел во всем
признаться, сказать
ему, что
теперь я его
люблю. Я
успокоился,
сказав себе,
что он знал,
возможно, больше,
чем давал
понять, что
он молчал
из-за пристрастия
к молчанию и
к тайне. Наша
бурная
дружба
объединила
нас на исходе
дня;
непобедимая
спесь,
пришедшая из
глубины
веков,
приблизила
нас друг к
другу: мы
стояли на
скалистом
выступе,
перед золотистым
небом, с
оружием в
руках,
остановленные
там изгибом
Бёна.
Я выстругал
лук и стрелы.
Когда мы
вернулись, к
ночи, у огня, я
соорудил
оперение из
перьев и
клея, острия –
с помощью
гвоздей,
раскаленных
меж углей и
расплющенных
на каминных
камнях. Поль
курил перед
камином,
слегка
отодвинувшись,
среди теней
комнаты. Я
открыл дверь.
Моя азиатская
страсть к
звездам
встретилась
с его
старинной
любовью к
источникам:
я, славянин,
рожденный в
США, с одной
стороны, и
мой друг, не
вполне
покинувший
кельтский
лес, - мы
составляли
странный
союз. С одной
стороны, моя
воля, с
другой –
древняя
Европа. Возвращение
к кланам, к
кастам: новые
ВАРВАРЫ С
ЗАПАДА, в
обедневшей
Франции,
будущей провинции
Азии, наше
явление
знаменовало
конец
Империи.
Чистые
звезды сияли
над Везерой.